Арнольд Цвейг - Радуга

После краткого перерыва свет снова погас. Началась демонстрация большого фильма: теперь появится она. Томно запела скрипка, нежно воркующие звуки фисгармонии создают торжественное настроение. Она появилась на экране — белая, тонкая, черноглазая. Свершается судьба, перед нами проходит история одной жизни… Юное сердце, ты уже познало нужду, горе и уродство убогих будней. Мы не будем так суровы, как твой отец, не прибьем тебя, не прогоним за то, что ты хотела вкусить счастье и подарила свои уста и тело молодому человеку, неровне, ему, поцеловавшему тебя на лестнице, когда ты мыла ее ранним утром (ибо ты только дочь швейцара) своими белыми, несмотря ни на что непременно белыми руками. Как ты хороша в новом платье, которое он подарил тебе, изумленной и восхищенной. Теперь ты счастлива — и мы тоже. Но подожди… Видишь ли, он уже пресытился тобой. А дитя, которое явится на свет? Но он дает тебе деньги. И ты вынуждена взять их, тебе ничего не остается другого. Впрочем, недолго он будет помнить о тебе. Ты видела его на улице с красивой и богатой невестой, а в твоей комнате — ледяной холод, такой невыносимый, что стоит взглянуть на эту комнату, и зрителя начинает пробирать мороз. Один тебе конец — конец всех нищих и несчастных. Заверни ребенка в платок, иди на улицу; там, на окраине большого города, ты найдешь покрытое снегом поле, а снег все еще падает. Ложись и отдыхай. Тебе будет мягко, усни. Твое лицо прекрасно, на нем тишина и покой, и скоро снег укроет тебя… Музыка умолкла, вспыхнул свет, зрители вышли. Снег валил большими хлопьями.

Голова Бенно Брема, горячая и тупая, закружилась от слишком сильных переживаний. Невозможно идти домой; и когда ему вдруг пришло в голову, что завтра утром ему придется стирать пыль с прилавка и книг, его охватил такой ужас, что стало горько и тошно. Бежать куда-нибудь на простор! Он прошел через туннель, поднялся по каким-то ступенькам, побрел вдоль домов по пустынным улицам предместья, скудно освещенным зеленоватым пламенем газовых фонарей. Город остался позади, его влекло к себе шоссе, он свернул с мостовой и устало шел дорогой, знакомой по летним прогулкам. Ему казалось, что он отравлен или оглушен, все же он никогда еще не понимал так безжалостно ясно и отчетливо, как убог и отвержен его мир. Вот, видел он, шагает это создание, Бенно Брем, неопрятное и слабое, живущее в грезах, над которыми так ужасно насмеялась действительность. Его вдруг захлестнуло глухое ощущение — он и сам не знал, откуда оно пришло, — что такое прозябание не жизнь и что было бы хорошо и справедливо, если бы его, Бенно, не было вовсе, если бы он никогда не существовал. Справа и слева под толстым слоем снега простирались поля, белые дремлющие волны, тихие, легкие и спокойные… Он остановился и вслух сказал:

— Но я же могу, я имею право!..

Да, он имел право; да, да, он мог! Его родители? Он пожал плечами и громко рассмеялся. У них будет новая причина жаловаться на свою несчастную судьбу — какую тайную радость это доставит им! Нет, не удерживает никто его, Бенно, ни одна живая душа; единственное существо, любящее его, — с ним, ему не придется оставить бедняжку Клару среди злых людей. А как приятно думать, что русоволосые девушки, цедившие ему сквозь зубы «спасибо», и соученики, которые уже не замечают Бенно Брема, будут удивляться и жалеть о своем недобром отношении к нему, когда узнают завтра из газет, что его нашли замерзшим! Уже лежа на мягком снегу, он радостно улыбается — он прощает их. Они всегда сторонились его, он не был для них достаточно хорош, сильным порой доставляло удовольствие поколотить его, а кто послабее — давал ему насмешливые прозвища и проворно скрывался, ища надежной защиты у тех, кто обладал крепкими мускулами. Никто никогда не дружил с ним больше трех недель, и всегда виновным оказывался он: не нравились им, видите ли, его манеры и привычки. Как будто в них было что-нибудь плохое. Ну, теперь они поймут. Если он умрет, как мученик, вина падет на них, ибо все они вместе с родителями и учителями ответственны за то, что, обозревая прошедшие годы, он не находит в них ничего, кроме книг и немногих утренних часов в одиночестве леса в летнюю пору. А теперь у него украдено и это, бежать от людей он может только по воскресеньям. Но ему все равно, жизнь ему наскучила, и все же он не питает к людям злого чувства. Пусть они будут счастливее его, он не завидует им, не винит их. Они пойдут за черным катафалком, который отвезет его гроб на кладбище, — весь класс; а девочки будут плакать, они, которые никогда не любили и не целовали его. Он потянулся с таким наслаждением, какого никогда не испытывал в собственной постели, и радостно взглянул в смутную даль; радостно ему было потому, что он оказался человеком тонких, благородных чувств.

Бенно Брему не было холодно. Сон медленно смежал ему веки; как быстро застилало его снежным покровом. Он еще видел черные и круглые концы своих башмаков, казалось, совсем близко. Он грел руки в карманах пальто и был слишком утомлен, чтобы вытащить их, когда Клара высунула голову из своего убежища, а потом и вовсе вышла наружу. Она с любопытством втягивала в себя воздух. Она сидела у него на груди, теплая, мягкая, живая; падавшие хлопья раздражали кошечку, и она начала грациозно ударять по ним лапкой. Было удивительно светло, и Бенно отчетливо видел Клару. Затем он закрыл глаза — это было приятно. Мягкое, ленивое счастье наполнило его, и хотя он заметил, что ноги его коченеют, он сейчас же забыл об этом. Очень ли сладко, когда тебя целуют? Он зевнул, снежинка упала ему на язык и растаяла, оставив во рту водянистый привкус. Как мягко покой ласкает сердце! Брат не храпит по-соседству, и Бенно быстро заснет; заснет, и ему приснятся сны. Казалось, что воздушный шар, в гондоле которого он дремлет, отдыхая, уносит его отсюда, с земли, от суеты, в высь, обвевающую его своим чистым и холодным дыханием; и вот уже спускается ангел смерти, обходящий рай, как тихий страж обитающих в нем душ, он устремляет свой добрый взгляд на юношу, и биение его сердца замедляется. Но в то же мгновение пречистая дева Мария, в плаще, усыпанном звездами, как ночное небо, поднимает глаза на пресветлого своего сына и обращает к нему мольбу, ибо сердце ее, полное любви, принадлежит всем страждущим; он же отвечает ей божественной доброй улыбкой, и в его лучистом взоре она читает согласие; и св. Георг, преданный палладии небесной владычицы, тотчас пускается в путь; он несет собирающему дань стражу весть о том, что смерть этой бедной души предварена, искуплена великой смертью на Голгофе; в скрытом стремлении принести в жертву, искупить, очиститься в огне смертных мук, в этой душе родилось новое зерно, и ей присуждена жизнь.

Ибо как иначе могло бы случиться, что юноша почувствовал себя разбуженным, точно кто-то велел ему восстать? Он уже почти спал, он впал в дремоту и в грезах своих видел себя облаченным в вышитый камзол д’Артаньяна, и д’Артаньян примчался галопом, он привез письмо королеве, его шпага звенела, и бархатный плащ цвета красного вина развевался вокруг его бедер. Что это? Королева плачет? Во всяком случае, здесь кто-то плачет. Он почти против воли стряхнул снег со лба и открыл глаза в полусне: здесь кто-то плачет! Это плакала Клара, ей было холодно, она громко и протяжно кричала, как ребенок в ночи. Полный сострадания, он тотчас же высвободил руки и сел, чтобы спрятать ее на груди. Стало быть, он лежал здесь, в снегу? Страх, ударив Бенно в грудь, заставил его подняться. Он вскочил на ноги. Неважно, что они были холодны, как лед, почти окоченели — он стоит, он живет! Клара упала в снег; он поднял ее и зарылся лицом в пушистый мех. Жить! На него напал отчаянный страх. Безумие привело его сюда, заставило забыть, что он еще молод, что многое может случиться, что дома его ждут книги, что наступит лето! Умереть? Но в один прекрасный день придет счастье, оно уже ждет его, оно слетит к нему где-то, когда-то, и он это упустит? А пока что есть книги, мечты, Клара, есть синематограф и города, в которые он взрослым еще попадет, города, полные чудес, и в них — девушки, и одна из них — его суженая. О, ради этого можно стирать пыль с прилавка и с книжных полок! И он торопливо пустился в путь, пошатываясь — ноги плохо несли его по снегу, — чтобы скорее добраться до города, который простирался перед ним, укутанный светлой дымкой. Бенно был голоден и нашел, пошарив в кармане, изюм, все еще лежавший в липком кульке и сладко таявший во рту. Так он брел, тоскуя по пронизанному светом, согретому, отравленному воздуху города, словно раненый, поднявшийся с поля битвы, полу-инвалид, но живой, почти радостно ищущий свой полк.

Смерть Сен-Мара

уществует достоверное предание, будто Людовик XIII сказал кому-то из своих приближенных в тот час, когда Сен-Мар, так недавно бывший его любимцем, взошел на эшафот: