Арнольд Цвейг - Радуга
Он ел, а жара и зловоние душили его, усталость усыпляла сознание. Он совершенно машинально читал объявления — последнюю страницу газеты, которую держал перед собой отец. Он до того отупел, что дважды прочел одно объявление и начал читать в третий раз, прежде чем осмыслил его. «Дузэ» — кто из его близких понимал, что означает это слово? Все они так невежественны, что ровно ничего не знают о Дузэ; только он знает, что это имя великой французской актрисы и что оно выговаривается «Дюс»[6]. Но когда он понял смысл объявления, все его чувства сплелись в один узел — напряжения, ожидания, яркого счастья: значит, ее можно увидеть, он увидит ее сегодня же, сегодня вечером. С трудом подавляя счастливую улыбку, он, как бы невзначай, остановил взгляд на том объявлении, в котором напыщенным языком балаганного зазывалы возвещалось, что «Дузэ киноискусства» сегодня вечером будет играть в синематографе «Универсум», в фильме, которому нет равного в мире, в колоссальной глубоко трагической драме «Искупленное смертью».
Как только он поел, как только отошли с грехом пополам ноги и спина, все еще порядком одеревенелые после десятичасового стояния, Бенно поднялся и заявил, что уходит.
— Куда? — спросила мать.
Он иронически ответил, что очень рад такому проявлению интереса к своей особе. Уходит — и все тут. Но тотчас же, уступая рабскому чувству, доставшемуся ему в наследство от многих поколений, прибавил, что, пожалуй, отправится в «Универсум». И пока мать жаловалась на его дерзость, он поспешил к вешалке, провожаемый сердитым взглядом отца, который, как всегда, кончил тем, что уничтожающе пожал плечами, так как давно уже отказался воспитывать этого субъекта. Надев пальто, он с радостью ощупал еще не открытый пакетик изюма, слипшейся немытой коринки, — он купил ее после обеденного перерыва, по дороге в свой магазин, чтобы полакомиться вечером за чтением. Затем он зашел в душную спальню, в которой устоялся теплый, сладковатый и спертый воздух и которую он делил с братом, и поднял с расстеленной уже кровати мягкое мурлыкающее существо, кошечку, свою любимицу, которая уютно спала там; ему казалось, что он даже в темноте видит ее светлую шкурку и почти голубые умные глаза. Он дал ей имя Клара. Зарыв добытые книги в теплое местечко под одеялом, он сунул свою подружку во внутренний карман пальто — невзирая на ее сопротивление — и затем, подняв воротник, чтобы получше спрятать ее, непринужденно прошел через светлую столовую. От брата, который хотел пойти вместе с ним, он отделался, что-то сердито буркнув, и вышел из дому.
Ночь, холодная и безветренная, обдала его струей свежего воздуха, проникшего в грудь. У него прерывисто забилось сердце, как бы летя навстречу убогому счастью, которое скоро пронижет его. Часы на церкви пробили половину девятого. Значит, демонстрация картины еще не началась. Эту картину крупнейший из шести «театров» городка получил право показывать, по всей вероятности, за внушительную сумму, чтобы загрести еще более внушительную: дань любителей искусства. Гениальное соединение искусства и денег настроило юношу на благоговейное раздумье, ибо у него была привычка, ставшая второй натурой, расценивать любую деятельность с точки зрения сумм, которые она приносила.
Он завернул за угол и торопливо пошел по мягкому снегу, беззвучно пружинившему под ногами. Уже издалека он завидел яркие красноватые огни дуговых фонарей, горевшие в конце улицы над порталом «cinema». Он не употреблял ни пошлого слова «киношка» — словообразование в духе берлинского жаргона, ни названия более высокого стиля — «синематограф», распространенное среди его земляков, а только французское слово «cinema». Звонкое, ударное сочетание трех удачно соединенных чеканных слогов с достаточной силой выражало все необычное и магическое, что заключалось в этом слове. На бегу Бенно надел очки, чтобы его приняли за учащегося и он мог бы получить скидку, которая предоставлялась школьникам на дорогие места. Покупая билет за тридцать пфеннигов, он жадно впился в эффектный портрет демонической актрисы; на ее знаменитом бескровном лице пылали огромные глаза, глаза вампира.
Он сидел и смотрел. На груди у него тихо лежала маленькая мягкая Клара, кошечка, скрытая под пальто и ласкаемая беспокойными руками, которым надо было чем-нибудь заниматься. Прикосновение мягкого меха было приятно кончикам пальцев, очень чувствительным из-за коротких ногтей — Бенно грыз ногти.
Время от времени он доставал несколько слепленных изюминок из своего запаса и смаковал солоноватую едкую сладость; но когда маленькие косточки, которых было так много, застревали в гнилых зубах, надо было, чтобы удалить их, долго отсасывать воздух; раздавались звуки, напоминавшие чириканье, и соседи начинали удивленно прислушиваться. Тогда Брем краснел в темноте, хотя в сущности он никому не мешал. В полумраке мерцали две красные лампы; люди, наполнявшие узкое, как кишка, помещение, дышали и двигались, вертели головами и шаркали. Пианола отбарабанивала нечто вроде марша. А впереди, колеблясь и сияя, чередуя яркий свет и глубокие тени, летящее и твердо очерченное что-то неслось, что-то свершалось — яркая сказка, полная нечистого очарования; она хватала за душу, но грубыми руками. У зрителей уже немного болели глаза, и все же они всем телом участвовали в происходящем, и только дух отдыхал, как бы попав в полосу густого тумана. То, что показывалось на экране, они видели уже не раз. Но им и хотелось видеть всегда одни и те же примитивные события, чтобы удовлетворить собственные примитивные чувства и насытиться дешевой усладой. Зрители требовали не столько смысла, сколько эффектов, а логического обоснования и вовсе не искали…
Приятный молодой человек попадает в нужду. На нем фрак — только что он вернулся с бала, — и благодаря этому обстоятельству становится кельнером. Уронив на пол груду посуды, которая разбивается вдребезги, он бежит. И вот начинается погоня. Преследователи опрокидывают на своем пути двадцать человек, которые, обозлившись, помогают ловить бежавшего… Взбираются на крыши… Происходят бесчисленные несчастные случаи, и в конце концов виновник этой кутерьмы, в ужасном и комическом виде, попадает в дом незнакомой и богатой семьи; девушка из этой семьи становится его невестой, так как его усы и томные глаза не утратили своей прелести. Все это происходит для того, чтобы публика смеялась, и она смеется: опертый воздух темного подвала дрожит от громового хохота людей, которым кажется, что они бегут, кого-то опрокидывают, за кем-то охотятся, их приятно волнует, что им грозят побои, а неожиданная удача неловкого кавалера трогает и щекочет их похоть; Бенно Брем, всегда угнетенный, тоже смеется, и липкие изюминки, которые он держит во рту, эти маленькие грязные виноградинки, застревают у него в горле и вызывают припадок кашля.
Существует ли жизнь вне этих стен? Во всяком случае, здесь она несется, в тысячу раз более жгучая и все же неопасная, сгущенная, но замкнутая, словно жидкая углекислота, которой, как он учил в школе, наполняют железные баллоны… Если здесь появляются родители, то они ведут себя как и подобает родителям и порой бывают уморительно смешны, но допекать зрителей не в их власти; а если здесь, допустим, показывают лавку, то уж, во всяком случае, не ему, Брему, придется убирать ее — зато он будет спокойно и злорадно взирать на ученика, если таковой выступит на экране! Зритель чувствует себя здесь точно в надежном укрытии. Какое несчастье, что жизнь, реальная жизнь не течет для него как фильм, который можно смотреть, праздно сложив руки и усевшись в удобном кресле. Какое несчастье, что он не богат! Некрасив, нелюбим, не создан для безмятежного счастья!
Но рояль начинает играть что-то торжественное. И вот смотрите: какому-то дому угрожает нападение, не все ли равно почему, какую-то весть надо доставить, не все ли равно кому, кто-то бросается на коня и едет, едет, а за ним — погоня. Вот это езда! Можно ли представить себе нечто подобное! Билль — кажется, так его зовут — виден где-то далеко, как смутная точка. И вот едва успеешь трижды вздохнуть, трижды повернуть палец в сладостно раздутой ноздре, ибо носовой платок, зеленый и твердый, как сморщенное яблоко, приклеился к стенке кармана, — и вот перед тобой Билль крупным планом, весь буря, он летит сверхчеловеческим галопом… А враги мчатся так же быстро! Еще конь! Без передышки вперед, туда, к цели! А вот уже дымят револьверы и преследователи падают; но отечество спасено, спасены невеста и честь семьи… Сердце Бенно Брема отдыхает — усталое, победительное и счастливое. Благословенная Америка! Откуда еще могло прийти такое искусство! Что еще могло так напрячь наши мускулы, разогнать кровь, прижать легкие к самым ребрам… Тень Карла Мая[7] витает над тобой: Эдельмут, Виннету, Шаттерханд, золото, кровь и кулаки… Ах, почему я не авантюрист, свободный и сильный, почему я не мчусь, сжимая шенкелями храпящего коня?
