Стивен Фрай - Пресс-папье
Несколько дней назад ко мне подошел на улице джентльмен, спросивший: «Хотите легкий мак?» – на что я совершенно искренне ответил: «Нет, я предпочитаю пышно-тяжелые георгины». В виде награды за мое чистосердечие мне просто-напросто расквасили нос. Думаю, прежде чем я снова решусь выйти на улицу, да еще и в одиночку, мне нужно будет с большим усердием изучить местные обычаи. Спасибо, что выслушали.
На случай, если миссис Миггс включила, как обещала, приемник: не забудьте стирать пыль с книг, миссис М., и помните, что рвотные таблетки Мильтона находятся на винном шкафчике, который стоит у меня в кабинете под гравюрой Котмена.[74] Мильтона нужно положить на спину, раздвинуть ему челюсти и поместить в рот таблетку. После этого можете считать следующий вторник свободным. Всем до свидания.
Вторая открытка
Дональд Трефузис, заслуженный отставной профессор филологии и член колледжа Святого Матфея, Кембридж, по-прежнему находится в Нью-Йорке.
Бедственное событие! Пагубное происшествие! Господи, с чего же начать? На прошлой неделе я делился с вами восторгами, которые навеял мне Нью-Йорк. Должен признаться, теперь я начинаю находить жизнь в этом навязчиво половозрелом городе несколько утомительной. Мое выступление перед филологами Колумбийского университета прошло очень успешно. Я посвятил его истокам «инертного р» в английских городских диалектах. И продемонстрировал родовое сходство между «инертным р» кокни, какое мы слышим во фразе «расхристанный раздолбай рушится в ров», и «инертным» же «р» бруклинцев, приметным во фразе «расхристанный раздолбай рушится в ров».[75] Как вы легко можете вообразить, доклад мой вызвал сенсацию. Однако после этого научного триумфа я оказался предоставленным по преимуществу самому себе. И с огромным воодушевлением и интересом занялся изучением Нью-Йорка. Совершенно поразительная этническая куча мала. На этой неделе я отправился на юг, в нижний, как здесь выражаются, город, и результат оказался чарующим, но в конечном счете катастрофическим. Я оказался на Канал-стрит, той, что пересекает Мотт-стрит и Чайнатаун, в местах поистине поразительных. В них ты ощущаешь себя прорвавшим ткань пространственно-временного континуума и мгновенно перенесшимся в Гонконг. Улица за улицей заставлены здесь китайскими банками, ресторанами, супермаркетами и магазинами игрушек. Но давайте пройдемся немного по Канал-стрит – и eccola![76] Мы попадаем на Малберри-стрит, в «Маленькую Италию». Вот за этим столиком погиб осыпанный градом пуль Джо Бандано. Вот в этом ресторанчике Луи Фарнезе, еще не успевшего покончить с забаглионе,[77] нашпиговали свинцом. Вот в эту канаву стекала кровь прославленного тенора-бельканто Вито Маттеоле, скончавшегося от носового кровотечения.
Геополитическая компрессия подобного рода очень нервирует. После долгой жизни, проведенной исключительно в Кембридже, где бок о бок обитают люди всех возможных разновидностей – левисисты живут через коридор от структуралистов, феноменологи стирают белье в той же прачечной, что и диалектические гегельянцы, – здешние гетто привели меня в замешательство. Выбор же национальных кухонь оказался в этих местах столь озадачивающим, что я счел наиболее для себя безопасным остановить такси и отправиться на поиски пирога с почками. Приводимый ниже разговор я записал с помощью «Трефузии» – это изобретенная мной система фонетической стенографии, которая оказывает мне неоценимую помощь при записи уличных сценок и разговоров в распивочных.
«Ладно, друг, садись, куда катнем? В ресторан? Ишь ты, а в какой? Итальянский хочешь? Французский? Индийский? Японский? Тайский? Китайский – тут есть китайский с кухней «дим-сум», китайский сычуаньский, кантонский, пекинский, вьетнамский, корейский, еще индонезийский есть, полинезийский, меланезийский, а может, тебе чешский нужен, хороший шницель с поличинками, а? Русский тоже имеется. Венгерский? Болгарский? Или ты больше каджунскую еду любишь? – это которая в Луизиане, в Новом Орлеане, – бамия, джамбалайя, знаешь? На Двадцать шестой и Лексингтон есть отличный каджунский ресторан. Или африканскую? Канадскую? Скандинавскую? Ты только скажи, я вмиг докачу. Какую-какую? Английскую? А это что за чертовня? Английский ресторан? О чем ты? Не, таких нету. Тут об английском ресторане и не слышал никто. Есть один на Девятнадцатой и Парк, в стиле Новой Англии. А английский – нет, не знаю. Шриланкийский, югославский, малайский, аргентинский – это сколько влезет, а чтоб английский? Ты небось шутки шутишь?»
Какой удар по национальной гордости! Я убеждал этого джентльмена, падкого до анемичных губных звуков и бауманизированных гласных, что английский ресторан, если таковой вообще существует, – гипотеза, никакого доверия ему не внушившая, – следует, скорее всего, искать в Гринич-Виллидж. Я уверял его, что в Англии – или, во всяком случае, в Кембридже, из которого я до сей поры никуда еще не выбирался, – такие заведения водятся во множестве, боюсь, однако, что он счел меня одурманенным алкоголем. Он высадил меня на Вашингтон-сквер – обстоятельство, которое не могло не доставить мне живейшее наслаждение. Я стоял посреди этой заполненной людьми площади, оглядывая окружавшие меня здания и пытаясь понять, какое из них вдохновило Генри Джеймса на создание его великой повести «Вашингтон-сквер». Грезы мои прервал рослый чернокожий мужчина, заговоривший со мной на языке, которого я не знал. Я попытался воспользоваться тем скромным кухонным суахили и ресторанным матабеле, какие имеются в моем распоряжении, но безуспешно. Мужчина все повторял и повторял слова «крэк», «кока» и «дурь». Впав в отчаяние, я притворился, что он меня убедил. И едва с моих губ слетели слова запинающегося согласия, как он вложил в мои руки некий пакет. Я удивленно заморгал и залепетал невнятные возражения. Ведь я ничем не заслужил такой доброты. Но тут из мрака вдруг выставились незримые руки и что-то жесткое, холодное, металлическое защелкнулось на моих запястьях. «О’кей, паскуды, мы вас накрыли».
Сейчас я говорю с вами из полицейского участка, расположенного в Гринич-Виллидж, здесь мне официально предъявили обвинение в незаконном владении кокаином и каннабисом. Мой чернокожий друг отрицает какую бы то ни было причастность к большим количествам этих обнаруженных на мне наркотических веществ и твердо стоит на том, что я пытался продать их ему. Полицейские, судя по всему, осведомлены о моем положении в ученом мире и моих интеллектуальных достижениях, поскольку при всех наших разговорах именуют меня «умником», – впрочем, комплимент этот понемногу утрачивает всякую приятность, а меня все сильнее томит жажда свободы.
У меня отбирают микрофон, потому вынужден вас покинуть. Миссис Миггс, если вы дома и слушаете меня, не паникуйте. Поднимитесь по третьей лестнице к профессору Стейницу, расскажите ему о моем затруднительном положении, он юрист, возможно, у него появятся какие-то соображения. Что до прочего, продолжайте кормить Мильтона и смахивать пыль с моей коллекции окаменевших кондитерских изделий. На следующей неделе я постараюсь снова связаться с вами. Пока же примите уверения в моей любви.
Третья открытка
ГОЛОС. Дональд Трефузис, заслуженный отставной профессор филологии и член колледжа Святого Матфея, Кембридж, на прошлой неделе прислал нам из Нью-Йорка открытку, в которой сообщал, что он арестован Управлением нью-йоркской полиции, обвинившим его в хранении наркотиков и их продаже на Вашингтон-сквер. Мы только что получили от профессора Трефузиса новую открытку, каковую и предлагаем вашему вниманию.
Благие небеса! Неделя великих свершений и волнений. Когда я был маленьким, в каждой приключенческой книге для мальчиков непременно имелась глава под названием «Тревоги и перемены». Такое же подошло бы и для этой утренней открытки. После того как я попрощался с вами на прошлой неделе, меня позорнейшим образом ввергли в тюрьму при гринич-виллиджском участке Управления нью-йоркской полиции, где мне пришлось сносить ядовитые нападки капитана Донахью. Меня ошибочно арестовали и обвинили во владении кокаином и смолой каннабиса, а также в попытках распространения оных с целью извлечения прибыли. Оказывается, Вашингтон-сквер – площадь, на которой и произошел арест, – это один из центров нью-йоркской торговли наркотиками. Человек же, который всучил мне эти наркотики в темноте, джентльмен по имени Уинстон Миллингтон, продолжал отрицать какую бы то ни было свою осведомленность о них. И с младенцем, если так можно выразиться, на руках остался я.
Те, кто хорошо знает меня, да, собственно, и те, кто может похвастаться лишь поверхностным со мною знакомством, в один гневный голос воспротивились бы подобной несправедливости, ибо им известно, что наркотикам я не привержен. Первый и последний мой опыт употребления сильного наркотического средства относится к поре моей пылкой юности, когда я, в приступе мгновенного безумия, за который корю себя и по сей день, согласился помочь моему другу, профессору Леману, в его усилиях синтезировать наркотик, наделявший человека способностью подпрыгивать на большую высоту и совершать иные поразительные подвиги телесной выносливости. Я испытал этот наркотик на себе и был задержан университетскими прокторами при попытке забраться на крышу церкви Святой Марии Великой, распевая попутно песенки наподобие «А где же у ней ямочки?» и «Мой любезный друг молочник». Я попробовал растолковать достойному капитану полиции, что этим вся история моей жизни с наркотиками и исчерпывается. Состоявшийся у нас разговор я записал посредством «Трефузии» – своего рода «скорописи Питмана», изобретенной лично мной.
