Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье
Очень скоро наступает пора, когда человек начинает ощущать, что нечто новое появилось и в его теле, и в отношении к миру. Не так остро он реагирует на развлечения, начинает раздумывать: «Стоит ли идти в кино или театр, когда в доме столько дел».
Иногда, шутя, он говорит окружающим: «Ох, старость — не радость». Пока он уверен, что молод и крепок, так просто пошутил и — все. Год-другой, и шутки на эту темы становятся все чаще. А главное, в теле появляется какая-то непривычная тяжесть: закрепощаются движения, утяжеляются походка, желудок начинать требовать более бережного к себе отношения. Человек долго старается не замечать этих вещей. Но все более настойчиво напоминает о себе дряхлеющая природа.
Говорят — «душа не устает». Но это не более, чем образное выражение. Чувства тоже мельчают, тупеют или наоборот, становятся излишне подвижны: — чувствительны, плаксивы, раздражительны. Появляются случайные, неуправляемые движения: дрожание рук, неточность глаза, случайный неверный шаг. Все это пока не мешает жить, не особенно отвлекает от дел, но это уже есть — никуда не денешься. Это «не наше», чужое, привнесенное наступающей старостью. Законы природы действуют, если они даже нам не нравятся.
Именно в таком состоянии пребываю я в свои без малого сорок восемь лет. Все в роде бы «так», но что-то уже «не так».
Все больше энергии надо затрачивать, чтобы держать тело в тонусе. Все больше утомляют дела, особенно нелюбимые. Все меньше желаний.
Начинаешь понимать, что многого не успел и уже не успеешь: не хватит ни времени, ни сил. Приходится искусственно задавать себе крупные задачи — поход на Байкал, например. Иначе замрешь совсем, телевизор доконает. И появляются болезни, по крайней мере, их начальные признаки. Все эти «бяки» будут усугубляться. Это меня не пугает, но хочется понять ситуацию для того, чтобы лучше сопротивляться.
Нездоровье и немощная старость угнетают не только человека, они касаются его близких. Это отрицательное влияние желательно свести к минимуму, а для этого нужно осмысливать этот печальный, но неизбежный процесс.
10 июня 1983 г.
Утешение старостью
Повсюду слышишь бодряческое: «Душа не стареет!»
Неправда! С годами все отчетливее ощущается драма жизни. Человек разрывается между желанием видеть близких счастливыми и бессилием помочь им в этом.
Чтобы успеть подвести итог, природа посылает нам на помощь старость. Можно лишь восхищаться мудростью природы — с возрастом она ограничивает не только физические силы, но и глубину мышления. Она приближает человека к травоядному состоянию, тем самым не позволяя ему сгореть от внутреннего огня.
Судьбы человечества, страны, даже собственных детей с годами волнуют все меньше. Приходит время, позволяющее утешить себя удобными мыслями, пригасить жар совести и ограничить круг дел заботами о животе своем, то есть о здоровье.
Таким образом, удается прожить еще несколько лет. Но зачем? Никто не знает.
В законах природы также трудно разобраться, как и в людских. Тут тоже своя политика. Немощь и старческий склероз становятся надежной защитой от стыда за роковые ошибки и нанесенные людям обиды.
Круг замыкается. Принимайте эстафету, молодые!
1981 год.
О понятии «классика»
Думаю, что не одного меня занимает вопрос: что же такое «классика»? Каковы ее критерии? Почему одни из кожи лезут вон, трудясь для человечества, а их творения умирают раньше их, другие же, не задавая себе глобальных задач, создают вечные произведения? В чем тут секрет? Я объяснял себе это так: человечество из поколения в поколение испытывает одни и те же эмоции. Люди радуются, любят, ревнуют, ненавидят, завидуют на фоне новых и новых декораций. Чувства неизменны, фон постоянно меняется. Если научиться видеть и разделять ствол, пронизывающий жизнь насквозь, и мишуру на ветках поколений и талантливо рассказать о главном — это и будет «классика». Так что дело, как говорится, за малым: — будь наблюдателен и талантлив. Но обязательно ли говорить о «главном»? Пушкин, Толстой, Достоевский, даже занимаясь «мишурой», то есть, споря с современниками, делали это классически, на века. Примером тому роман «Бесы» или толстовское «Не могу молчать». Но вот у Андрея Битова я нашел другое, более точное определение классики. Вот оно:
«В любом мире, в любой эпохе человек что-то видит впервые.
Назовем это элементарным опытом. Элементарным — не в смысле примитивным. Это — элементы бытия. Некая атомарность. Первая любовь, первая смерть, первая дружба… Потом, в небольшом удалении, уже старость. Если это описать, то будет понятно во все века. Писатель, когда он начинает, награжден, как всякий живой человек, этим элементарным опытом. И если он выражает его в чистом виде, то попадает в классики. А это, как ни странно, очень мало кому удается.
Детство было у всех, а кто его написал? Аксаков, Лев Толстой да еще „Детство Никиты“. Или любовь. Иногда кажется, что все про любовь написано. Но давайте искать, что же написано про любовь? И вы найдете „Манон Леско“ да тургеневскую Асю. Об элементах человеческого бытия было написано очень мало. Человек теряет связь с вечным, элементарным бытием. А это, по-видимому, и есть тот общий язык, на котором могут говорить разные поколения».
Я когда-то придумал термин «волны бытия». У Битова «элементы бытия». Лучше не скажешь.
О красоте
Ошибся тот, кто сказал, что красота спасет мир. Красота доверчива, у нее хрупкие крылья. Красоту надо спасать. Спасать и беречь. Разве мы делаем это?
О своем отношении к красоте мы многое умалчиваем. Не имея ее в душе, мы не хотим о ней думать. Красота дает преимущества, ею восхищаются. А кто восхитится нами, кто похвалит маленького, воспитанного в серой нищете, злобе и зависти человека?
Но этому человеку хочется стать сильным, и для этого объединяется в толпу, в армию, в крысиную стаю. Он с маршем идет уничтожать себе подобных. Его не интересуют ни Моцарты, ни Энштейны. Его ведут мудрые начальники. Они стократно увеличивают его силу тем, что дают ему автомат. Они указывают ему врага и разрешают законно его убить. Если законно, то это уже не убийство, а героизм. И можно получить награду. А с наградой серый человечек уже герой. Он может управлять другими, заниматься политикой, может сгонять в армию тех, кто еще не убивал. И вести их мстить врагам: русским, немцам, армянам, туркам — всем, кроме «наших». А если среди наших заведется тот, кто делает скрипки или сочиняет стихи и не хочет маршировать в общем строю, он — чужой, а значит — враг. А с врагом… И все пошло по новому кругу.
Красоту убиваем все мы, а значит и я, связанный со всеми общим небом, и общей землей, и общими предками, начиная с Адама и Евы. По ним, прародителям, мы все братья и сестры, но мы забыли об этом. Мы не хотим слушать тех, кто нам об этом напоминает, кто приносит нам красоту на своих хрупких крыльях. Мы устраиваем им Самосуд. А потому на Страшном Суде, если бы он состоялся, мы ничего нового не увидели бы.
Божья трагикомедия стала бы на фоне вечной драмы всего лишь пошлым фарсом.
24 ноября 1995 г.
О женской красоте
Я всегда теряюсь, когда слышу слова «красивая женщина». Красивый автомобиль, красивый закат, красивая картина — тут я еще могу что-то понять. Но, если речь идет о человеке, испытываю неловкое чувство, не знаю, как поддержать разговор, и вынужден лишь фальшиво мычать или кивать. Почему? Я и сам долго не мог этого объяснить.
Эстетическое чувство помогает нам видеть прекрасное вокруг.
Это чувство изменчиво, зависит от возраста, моды, интеллектуального уровня.
В шестидесятые годы все вокруг ощутили тягу к «современным» формам, и на помойку полетели старинная резная мебель и хрустальные люстры. Их заменили сухие геометрические стенки и тупые светильники. Однако всем казалось это красивым, мне, кстати, тоже.
Но в словах «красивая женщина» я всегда слышал нечто унизительное для той, о ком это говорилось. Казалось бы, должно быть наоборот, а вот, поди ж ты… С годами это чувство только укрепилось.
Особенно тоскливо становится, когда слышишь эти слова у пожилых.
— Внук жениться задумал, — говорит старушка приятельнице.
— А невеста красивая?
— Еще какая! Глаза карие, волосы пушистые, а фигура — залюбуешься!
— Ишь, какую отхватил. А сам-то ведь ничего особенного…
Спешу мимо, чтобы не слышать продолжения разговора. Впечатление, будто и не жили они на свете, законсервировались где-то на уровне общежитских танцулек.
Как же так? Почему старушки не говорят о характере невесты, о ее профессии, хозяйственных задатках, ее родителях, наконец? Разве в фигуре залог счастливой семьи? Любоваться глазами и ножками — удел молодых. Но эти-то прожили жизнь…
