Видади Бабанлы - Когда молчит совесть
— Вот как ты сейчас… — усмехнулся Исмет.
— Мы говорим о великих ученых!
— А ты не великий?! Тебя восхваляют на все лады! Вот ты поучаешь меня с высоты своего величия…
«Неужели завидует? — с горечью подумал Вугар. — И это брат мой…» Ему хотелось прикрикнуть на Исмета, отчитать, но он вспомнил, как огорчалась мама Джаннат из-за их ссор, тревожилась, места себе не находила, пока не помирятся. Сколько раз просила Вугара: «Не обращай на Исмета внимания, не принимай к сердцу его слова. Не чужой он тебе, брат молочный… Будь с ним помягче! Не всем бог дает хороший характер. Исмет наш с норовом. Но он хороший, в конце концов поймет свою неправоту. Когда вы ссоритесь, жизни мне нет…»
И Вугар промолчал.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава, первая
Последние дни Мархамат-ханум не находила себе места. Посмотришь на нее и сразу поймешь — забота снедает человека. А ведь еще совсем недавно раскатистый смех заполнял квартиру. По вечерам, удобно устроившись в кресле-качалке, она, закинув ногу на ногу, без конца болтала по телефону с подругами или смотрела передачи по телевизору. Лишь когда диктор желал всем спокойной ночи, она, сладко позевывая, поднималась с качалки и, потягиваясь и переваливаясь с боку на бок, шла в спальню, наполненную бархатисто-голубым светом. Удобно устроившись на мягкой широкой кровати, она зарывалась головой в пуховую подушку и засыпала спокойным, сладким сном.
И вот все изменилось. Куда девались безмятежные ночи? Казалось, какой-то невидимый злодей подмешал в сладкий сон Мархамат-ханум горького яду. Ночи напролет она тяжело ворочалась с боку на бок, скрип пружин и громкое сопение слышались даже в соседней комнате.
Что случилось? Какое горе подкосило счастливую, веселую, бодрую женщину? Куда исчезла ее жизнерадостность? Почему смолкли бесконечные шутки и прибаутки? Мархамат-ханум словно подменили. Отчего? Никто ничего не понимал. Если кто-нибудь из домашних спрашивал ее об этом, она отвечала неохотно и неопределенно, каждый день отыскивая новую причину: то сетовала на головные боли, то уверяла, что начались сердечные спазмы, то жаловалась, что болят почки.
Вот и сегодня ей нездоровилось. Вопреки своим привычкам, она не отвечала на телефонные звонки, не включала телевизор. Не притронувшись к ужину, ушла в спальню, и снова на всю квартиру жалобно застонали пружины.
Миновала полночь, давно мирно спали дочка и свекор. Только в кабинете Гюнашли, комнате, смежной со спальней, горел свет. Тихо в квартире. Мархамат-ханум поднялась и облокотилась на подушку.
— Сохраб, ты слышишь меня? — жалобно позвала она.
Ответа не последовало.
Молчание Сохраба взбесило ее. С трудом поднявшись, она кинула на плечи халат и, шлепая по паркету ночными туфлями вошла в кабинет. Гюнашли сидел, склонившись над огромным письменным столом, среди груды гранок, рукописей, журналов и книг. Он что-то писал, откладывая в сторону листы, потом брал в руки ту или иную книгу, делал какие-то пометки, что-то вычеркивал. В кабинете царил полумрак, настольная лампа под желтым абажуром освещала письменный стол, бумаги, длинные седые волосы Гюнашли, словно перепутанные ветром.
Мархамат остановилась на пороге и несколько мгновений молча, словно впервые видела его, разглядывала мужа. Гюнашли быстро водил пером по бумаге, потом откидывался в кресле и, потирая рукой лоб, сидел молча, глядя куда-то в одну точку, потом снова склонялся над бумагами.
Он не слышал, как Мархамат вплотную подошла к креслу, остановилась возле самого его локтя. С ненавистью и отвращением глядела она на химические формулы, густо покрывавшие листы бумаги, и вдруг ошалело крикнула в самое ухо Гюнашли:
— Ты оглох, что ли? Я зову, зову, а он словно воды в рот набрал!
Гюнашли вздрогнул и резко повернулся, очки съехали на кончик носа. Ему показалось, что рядом с ним разорвалась бомба. Поверх очков он с удивлением взглянул на жену, продолжая молчать. Его молчание окончательно вывело Мархамат из себя.
— Язык у тебя отнялся, истукан?
Погруженный в работу, от которой его так бесцеремонно оторвали, профессор не мог прийти в себя. Мысли были далеко, и он не слышал злобных слов жены. А Марахамат-ханум продолжала злиться:
— Мать родила тебя человеком или камнем? Что за жизнь ты ведешь? Утром — работа, днем — работа, вечером — работа! Все ему мало! Дожидаешься третьих петухов? Или нет у тебя иных забот? Нет жены, нет дочери? Может, ты уже похоронил их?
Но профессора не трогали даже эти оскорбительные упреки. Криво усмехнувшись, он спокойно спросил:
— Почему ты сердишься, Мархи? Что-нибудь случилось?
Мархамат умолкла. Обиженная, отвернулась от мужа и глубоко вздохнула. Но вот новый поток жалоб на судьбу хлынул из ее уст:
— Люди думают, что я задыхаюсь от счастья! Никому в голову не приходит, что горе гложет мое сердце и черная зависть не дает спокойно жить. У других женщин тоже есть мужья… Но разве они относятся к своим женам, как ты? О нет! Они носят их на руках, только и ждут, чтобы исполнить малейшее желание… А мой! Зову — молчит! Я к человеку обращаюсь или к скале? В молодости от тебя никакого проку не было, так хоть бы к старости переменился! Нет, тот же молчун, тот же сыч. О аллах, пошли мне смерть, пусть кончатся мои муки… — Голос ее ослабел, слезы выступили на глазах.
Профессор терпеливо слушал укоры жены. Когда Мархамат наконец замолчала, он мягко улыбнулся и спросил так же спокойно:
— Прошу тебя, Мархамат, скажи мне, что случилось? Откуда такие мрачные мысли?
— Мрачные мысли? Да ты мужчина или кусок дерева? — все больше злилась Мархамат-ханум.
— Право, я не понимаю, что все это должно значить?
— Нет, ты не отделаешься подобными вопросами! Отвечай: ты мужчина или манекен?
— Тебе виднее, — постарался отшутиться Гюнашли.
— Ах, так! Тогда знай правду! — выкрикнула Мархамат, дрожа от злости. — Нет у тебя права называться мужчиной! Разве мужчине подобает проводить все свое время за бумагами, в лабораториях, на собраниях? Настоящий мужчина никогда не забудет, что у него есть жена, семья… Ты даже не знаешь, как мы живем, кто из нас здоров, кто болен!
Сохраб спокойно разглядывал красное от гнева лицо жены, ее глаза, полные злобы и негодования. Подумав о чем-то, он медленно покачал головой и хотел снова погрузиться в работу. Но Мархамат как невменяемая бросилась к нему и выхватила из рук перо:
— Хватит! Слышишь, говорю тебе, хватит!
Но профессора не так-то легко было вывести из себя. Как послушный ребенок, он отодвинулся от стола, откинулся на спинку мягкого кресла, поправил очки и, скрестив на груди руки, выжидательно взглянул на Мархамат.
Мархамат усилием воли подавила злобу. Она отнюдь не принадлежала к числу тех безрассудных женщин, которые слепо подчиняются ярости и не понимают, что творят. Все ее действия были точно рассчитаны. Гнев, бешенство, ругань — это лишь когда нужно. Но она умела быть и кроткой, и ласковой, и обходительной. Особенно если понимала, что не может решить тот или иной вопрос без помощи Сохраба. Тут она мгновенно становилась мягкой как шелк. В таких случаях обычно дожидалась возвращения мужа с работы, сама открывала дверь, торопилась обласкать, повкуснее накормить, твердила о том, как соскучилась, сочувствовала его усталости — словом, разливалась соловьем. Не ограничиваясь словами, она помогала ему раздеться, умыться, усаживала за стол, кружась, ночная бабочка вокруг горящей свечи. Не стесняясь присутствия свекра и дочери, то и дело обнимала за плечи, целовала щеку. А когда Сохраб шел в спальню отдохнуть, ложилась рядом, перебирала пальцами его поседевшие волосы, была нежна, как невеста, и кончалось все это тем, что она добивалась от мужа исполнения своей просьбы…
В житейских вопросах профессор был беспомощен, они просто не интересовали его. В семейные дела он вмешивался редко. Погруженный в свои изобретения, научные поиски, он готов был исполнить любое требование жены, лишь бы его оставили в покое. А Мархамат только это и нужно. Смолоду сумела она нащупать слабое место в характере мужа и стала полновластной хозяйкой. Все проходило через ее руки, даже зарплату она получала сама, расписываясь за Сохраба в ведомости, и контролировала каждую копейку.
Вот и теперь Мархамат быстро сообразила, что пора сменить гнев на милость, и сразу стала мягкой и кроткой. Обняв Сохраба за шею, она прижалась к нему и умоляюще зашептала:
— Родной мой, ну прошу тебя, нельзя так много работать. Если себя не жалеешь, меня пожалей. Что же получается? Ночами я лежу одна со своими мыслями, глаз не могу сомкнуть, словом не с кем перемолвиться. Порой так страшно делается от одиночества, что кажется, стены вот-вот рухнут и погребут меня заживо. Прошу тебя, пойдем со мной…
