Александр Терехов - Каменный мост
– Говорят, – он высоко перешагнул слезливую паузу детской жалобы, – рак.
– Кто говорит? – вступил я в заговор. – Врач что говорит?
– Врач ничего не говорит. Редко заходит. Вначале зашел: готовимся к операции. Теперь молчит. Спрашиваю: ждите. Очередь у них. Тех, что позже поступили, уже соперировали.
– Просто дать денег, – шептал я, – я все решу.
– А они говорят: рак.
– Кто вам это говорит?! Вам на исследовании сказали: полип?
– Полип, – он помнил, и вспоминал, похоже, это каждую минуту. – А здесь, с кем ни поговорю, все: рак. Кал черный был? Был. Сразу: о-о, это не полип. У нас такой один был. Так его разрезали, посмотрели и зашили. И выписали домой. И через месяц умер. Там рак был. Тут у всех онкология.
– Не надо! Никого! Слушать! О чем им еще говорить?! У них – рак, значит, у всех рак. Надо было ложиться в нормальные условия, за деньги. А не в эту помойку. Как вы сейчас себя чувствуете?
– Так… Ничего. Изменила, конечно, меня болезнь? – и вдруг он взглянул пристально на меня, надежда…
– Да ладно. Чего вы хотите? Я бы в таких условиях давно уж сдох! Хоть спите?
Он показал глазами: нет – и еще тише:
– Есть такие… Очень тяжелые. Кричат. Тошнит постоянно. Одного кормят через зонд.
Я отошел в туалет – отсчитал рубли, десять тысяч – вокруг трубы, уходящей в дырку в стене, тесно напихали тряпок, спасаясь от крыс; рыжий от ржавчины унитаз.
Гольцман уже сидел, словно осмелев:
– Звонил Маше. Отключен телефон.
– Надо нормально питаться, – весело затрубил я, закрыл Гольцмана спиной и сунул в его ладони деньги, он незаметным движением переместил их под одеяло. – Покупать и есть. Гулять стараться – хоть немного. Смотреть новости по телеку. И никого не слушать! С врачом я поговорю. Александр Наумович! Я вас не узнаю. Ничего пока страшного не случилось. Мало ли кто что сказал. Надо жить. Каждый день. И радоваться, – я держал остатки его руки и сильно сжимал на отдельных словах. – Никто не знает, сколько каждому из нас осталось. Но пока мы живы, мы можем все! Надо работать. Напишите, какие книги вам принести.
– Ты сейчас поговоришь с врачом?
– Я поговорю. Но вы должны помнить – вы не один. Вы нам очень нужны. Нам еще столько предстоит. В нашей работе, – я запнулся, выпал; я молчал, когда я шел сюда… и мне хотелось, оказывается… сейчас понял – хотелось, чтобы он узнал, что мы… Он всегда говорил какие-то верные, неизвестные мне слова, как-то все поворачивал в спасительную… Гольцмана не осталось, но даже этому, другому, хламу, «мясо-кости», непохожей, перепутанной тени, мне по-прежнему захотелось пожаловаться на все: что это – не она, как оказалось в последнюю минуту, а стенографистка Лида… что Вознесенская не нужна, она, они – оказались сильнее… Кому еще рассказать? Некому… Я ждал, давая ему заметить что-то, кроме его черного кала, спросить: а ты? где находишься? как мост? С каким все закончилось счетом?
Что все про меня, словно у тебя будет по-другому… Доложи, может, и я смогу чем-то… И сам отвлекусь, и ночью подумаю, успею позвонить тебе, надумав… Он боязливо взглянул мне за спину – на других, намеченных на съедение в первую очередь, и попросил:
– Иди. А то вдруг врач уйдет.
– Все. Будет. Хорошо, – блудливым, подлым, неузнаваемым голоском я улыбался так, что болели скулы.
– Ты идешь к врачу?
– Да. Я ж сказал.
– И потом вернешься?
– Конечно.
– Я жду, – он зашевелился и пересел поудобней, подтягивая, словно парализованные, сухие длинные конечности.
В дверях я обернулся и, багровея от стыда, бодро помигал ему и помахал рукой, как приятелю, как скотина…
За мной выскочила местная жительница из ухаживающих:
– Ваш-то прям доходный совсем. Очень худой. А Бог держит. Вы с его работы? Давайте знакомиться. Будем держаться вместе, неизвестно сколько придется…
– Пошла на хрен отсюда, – и я уже вырвался, шел, ускоряясь, поймав в углу толстую санитарку с мокрым пятнышком на халате, на соске левой или правой груди:
– Вы здесь ответственная за чистоту?
– Кто? Я? Я простая санитарка.
Я показательно перемял в пальцах три сотни и положил ей в боковой карман:
– Надо навести порядок в туалете шестнадцатой палаты.
– Сейчас надену маску, возьму кислоту и все сделаю. У кабинета заведующего отделением – на табличке «доктор наук» – стояли просители с раздутыми портфелями и сидели просители, не имеющие сил стоять, не купившие чего-нибудь положить в портфели. Высокая, с королевской осанкой старуха в черном платьев жульническим жестом задвинула в кружевной рукав тысячу рублей. На каталке подвезли маленького ощипанного старика, он спорил вполголоса с санитаркой, а когда та отошла, поискал хоть кого-то и нашел глазами меня:
– Ельцин столько наворовал… Я по нему плакать не буду!
Я не мог больше ждать еще и здесь, заведующий лениво вышел, вызванный телефонным звонком или велением мочевого пузыря, – повыше меня, свежезагорелый и белозубый, приятно-безликое, дремлющее комсомольское лицо с мальчишеским зачесом набок, как он умел в сдвинувшейся вокруг толпе не замечать никого, замер, словно в зарослях доисторических безмолвных хвощей, никто не осмеливался заныть или тронуть за руку. Я хмыкнул с укоряюще-приятельской интонацией «наконец-то!» и заведующему кивнул, веселый и здоровый я человек, принес деньги! Он, не просыпаясь:
– А вы?.. – тонким, пресным голоском.
– Я! – Я прошел в кабинет, уставленный вазами, коньячными коробками и позолоченными предметами, на стене распласталась парящая медвежья шкура, на фото оруженосцы и стрелки улыбались над окровавленными кабанами в снегу и раздирали волчьи пасти пошире; я сел, заведующий, плотно затворив дверь, вопросительно возвышался, мелко погрузив кончики пальцев в словно зашитые карманы халата, пытаясь меня вспомнить.
– Надо как-то решить по отдельному размещению Гольцмана из шестнадцатой палаты, – я подсунул пятьсот евро одной бумажкой под штабель больничной макулатуры на столе, – а то Гольцман не спит.
– Гольцман? – заведующий спохватился, будто припомнив обещанное, занял стол и пролистал бумаги. – У нас одноместных, к сожалению… Но завтра после обхода мы найдем возможность его… Место в сдвоенном боксе.
– Нормально.
– То есть фактически – отдельная палата, только туалет и душевая на двоих. Цветной телевизор. Холодильник.
– Было бы здорово. А что там с операцией? Нельзя как-то ускорить? Я вам буду очень благодарен.
– Конечно, можно. Давно он у нас? Я просто так, визуально его не помню. – Он еще ни разу не взглянул на меня и перебирал истории болезней, напряженно ровно держа спину, вытягивая негнущийся позвоночник так, что казался дальнозорким, словно больно читать буквы вблизи. – Вы… ему?..
– Работаем вместе. Лично заинтересован. – Я разглядел наконец имя-отчество на табличке. – Вячеслав Алексеевич, я бы очень хотел, чтоб вы и оперировали… Вас так все хвалят.
– Я бы рад… Но есть лечащий врач, есть определенный порядок… Не все, к великому моему сожалению, – блеял он, шлепая бесцветными губами, – зависит от вашего покорного слуги… Видите – доктор наук, вице-президент европейской ассоциации онкохирургов, сто шестьдесят две монографии… На полтора месяца вперед расписано, и это только те, что самотеком, – сложнейшие случаи! Да еще каждый день звонят. И – очень непростые люди. С работы – в десять вечера. А в половине восьмого – уже в отделении. А, вот он, Гольцман, Александр Наумович. Да-а, давно. Что ж мы так его… затянули.
– Тяжело вам, – я с восхищением вздохнул и присоседил к первой вторую бумажку в пятьсот евро, чуть тронув бумаги на столе, чтобы на вспышечное мгновение привлечь его боязливый взгляд.
– И тут дело даже не в… – признался он, сделав неопределенный жест в сторону моих вложений. – А время, время катастрофически…
– Может, как-то изыскать возможность… Ветеран войны.
– Воевал? – уважительно откликнулся заведующий.
– Да. Генерал-майор. В госбезопасности. Заведующий стократ уважительней покивал головой:
– Это ж сейчас, самое… то! Ну, может, как-то… Сегодня вторник? А что у меня в пятницу? – он позвонил. – Алло? Алло? А что у меня в пятницу? А, да. А что там? Ага. Да. Помню. И сразу второй – да? Не звонил. Я позвоню, – бережно положил трубку. – Знаете, – и он заговорщически, потаенно мне подмигнул, – а если мы, – он даже зажмурился от собственной безрассудной смелости, – в четверг? – «Четверг» он выдохнул беззвучно, показал губами, проказливо поглядывая на дверь, за которой томилось быдло. – Прямо, – еще прошелестел, с наслаждением, словно вкусное, матерное слово, – в девять. – И еще был для меня подарок. – Первым.
– Буду вам очень благодарен…
– Так, а у него… – заведующий прочел, понимающе потряс головой и протянул с непонятным удовлетворением, – у него мы имеем опухоль слепой кишки. Довольно большую. Есть подозрения на метастазы в печень, – «Метастазы» он произнес мимоходом, я почуял холод – словно раскрыли окно, и поежился, потер лоб, показалось: не выйду из кабинета, приходил, чтобы заплатить и весело выйти, заглянуть в шестнадцатую, проститься – не выйду, трудно врать, надо врать долго, чтобы не заподозрил, Гольцман заподозрит… так уже устал, что не заподозрит… согласится на вранье, чтобы протянуть еще, лишь бы я врал… я буду говорить неправду – все в палате будут презрительно слушать, не пряча злорадный смех, – я видел себя, уже не видел Гольцмана.
