Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт

Примчался обратно в квартиру, нашёл пустую двухлитровку, налил воды, поставил на главный стол, всунул жиденький веник, набрал в рот побольше воды и хорошенько освежил, так что и слюни повыскакивали. Ничего, утешаюсь, никто не видел, и, вообще, в моих слюнях масса полезных микроэлементов — я ведь зубы редко чищу, берегу эмаль. Сел в кресло, включил приёмник и жду, когда заявится хозяйка и обка…, т. е., обрадуется до без ума от радости, как тогда, на Новый год.

Наконец, идут. Одна входит. И сразу видит, и сразу глаза загораются ярким внутренним светом.

— Ну, Василий! Это мне? — и, не дожидаясь ответа, опрометью бежит к букету и нюхает так, что глаза закатываются. — Спасибо! — подходит уточкой, наклоняется и целует в щёчку. А я думаю, как дёшево достаются женщинам дорогие букеты. Входит и хозяин.

— Здорово, кавалерист! — Видит букет и, улыбаясь, иронизирует: — Какой же рыцарь без коня, худобы и цветов!

— Проголодался? — спрашивает у дорогого гостя хозяйка. — Вы посплетничайте, а я что-нибудь приготовлю на быструю руку.

Я пересел на диван, освободив хозяйское место, Константин Иванович грузно опустился в него, откинулся на спинку и положил на подлокотники белые крупные ладони с чуткими развитыми пальцами пианиста.

— Как дела таёжные? — спрашивает, налаживая светский трёп.

— Нормально, — отвечаю, — месторождение нашёл, — сообщаю так, как будто рубль нашёл.

— Здорово! — радуется без выражения радости медкрёстный. — Молодчина! — Для него моя находка — безликая абстракция, не трогающая душу. Хлопнул ладонями по здоровым коленям, то ли сокрушаясь, то ли утверждая: — А я, брат, докторской занялся. Вон сколько бумаги испортил, а никак с введения и общих положений не сдвинусь. Как думаешь, стоит?

— Ученье — свет, — поддерживаю его научный порыв.

Он встал, подошёл к столу, рассматривая и перекладывая исписанные листы.

— Если бы не Аня, — вздыхает тяжко, — ни за что бы не взялся. Легче в операционной пяток часов простоять, чем за столом час высидеть. — Я его очень даже понимаю: мне тоже больше по душе полевая работа. — Она и тянет половину, подстёгивая мою лень. Договорились, что после меня — её очередь. — Он усмехнулся: — Но думаю, что обгонит в предродовом отпуске. — Константин Иванович опять грузно уселся в кресло. — Вот такие наши дела, — и по довольному лицу видно было, что они ему нравятся. — Работёнки много, работников хватает, а настоящих дельных рук нет.

Вплыла Ангелина в фартучке на оттопыренном животе.

— Всё жалуешься? — она-то точно не умеет этого делать. Гордая женщина, потому и красивая. — Не слушай, Вася: прибедняется — всё у нас прекрасно и будет, — чуть порозовела, — ещё лучше. — Константин Иванович подошёл к жене, легонько приобнял за плечи, нежно поцеловал в щеку, а она вспыхнула навстречу голубизной небесных глаз. Они постояли так несколько секунд, нужные друг другу, думая, наверное, о скором прибавлении семейства. А мне было завидно и горько. Только-только жить начал, а уже так шарахнуло, да не один раз, что хоть начинай всё сначала, с белого листа. Но так, знаю, не бывает: грехи наши тяжкие, они же — ошибки, так и тянутся шлейфом до самой могилы, вызывая боязнь жизни. Ангелина отстранилась от мужа, смущённо поправила густые красивые волосы, стянутые пучком на затылке, грудным мягким голосом пригласила: — Пошли ужинать, пока не померли от голода.

Голодного и тощего решили побаловать докторской колбасой, горбушей горячего копчения, маслом, батоном и яичницей из двух яиц, хотя я их никогда меньше шести не употребляю.

— Ты ещё не женат? — хочет испортить обжоре аппетит хозяйка. — Кажется, у вас со… Снежиной, так? — что-то налаживалось? Или я ошибаюсь?

— Ошибаетесь, — вздыхаю, заглатывая яичницу одним махом. Не рассказывать же беременной женщине про её неналаженную любовь? — Наши корабли, — объясняю, — разошлись курсами.

— Бывает, — сочувствует Ангелина Владимировна, отрезая от яичницы ножом маленькие кусочки и засовывая их вилкой в красивый рот. — Хуже, если бы разошлись позже. — Она права, как пить дать. — У тебя было трудное лето? — Опять вздыхаю, принимаясь за батон с маслом и колбасой — рыбу оставляю хозяевам.

— Очень.

— То-то ты так отощал. Колено не тревожит?

— Не очень, — морщусь, с трудом заглотив колбасу с маслом на тоненьком кусочке батона, из экономии, наверное. Жуков перестал молотить мощными челюстями и тревожно уставился на экспонат. — Только когда много набегаюсь или на сырую непогоду, — успокаиваю хирургов, умалчивая о весеннем осложнении, вылеченном Марьей. Константин Иванович облегчённо хмыкнул и понёс наставительную ахинею:

— Давай почаще отдых, — если бы он был Шпацем! — старайся держать в тепле и сухости, — только об этом и думаю на профилях, — ни в коем случае не держи подолгу в мокрых и холодных штанах, лучше сними и пусть ветер обдувает, — как это я сам не догадался шпарить по маршрутам без штанов? Мошка поможет быстрому движению.

— Костя, — останавливает докторские наставления жена, — дай ему поесть, тогда он и без твоих рецептов здоровее будет. — Жуков сердито ткнул вилкой в горбушу. — У Пинчука, пожалуй, случай посложнее, как думаешь?

— Чего тут думать? — откликнулся хирург. — У него нагноение… но попытаться спасти ногу надо было, зря поторопились.

— А если нет? Большинство было за ампутацию.

— Я — против, — жёстко открестился от большинства Жуков, и если бы меня спросили, я стал бы на его сторону.

— Ты всегда поперёк всех, — жёлчно попеняла хирургиня, и они ожесточённо заспорили о неведомом Пинчуке, начисто забыв о госте. Я даже забеспокоился, как бы не поссорились всерьёз и не досталось бы третьему лишнему. Кашлянул пару раз в кулак, спрашиваю:

— А чай пить будем? — Константин Иванович оглянулся на помеху, опомнился-улыбнулся и успокаивает:

— Не бери во внимание. Мы так мало видимся наедине, что и поругаться всласть не успеваем.

И тут долго и настойчиво зазвонил телефон, окончательно обрывая приятное семейное занятие. Жуков пружинисто поднялся, вышел в прихожку, о чём-то говорил минуту-две и сообщает жене:

— Аня, надо идти: множественные переломы обеих ног, сам без сознания… — Ангелина Владимировна, не возражая, поднялась, говорит мне:

— Василий, распоряжайся здесь сам. Диван в твоём распоряжении, бельё найдёшь в шкафу, ложись, не жди, у нас есть ещё ключи. Извини, надо идти! — Они спешно оделись, помахали ручками: — Спокойной ночи! — и исчезли.

Стало тихо и неуютно, как в гостиничном номере «люкс», который видел в кино. Нет, здесь я не останусь. Поел, попил, на вопросы ответил, отметился и катись: у них своя жизнь, у меня своя, с ихней не пересекается. Визит вежливости, господа-товарищи, завершён, можете отчаливать. Пойду в свой геологический «люкс» на двадцать коек, две голландки для согрева и деревянный сортир с вентиляционными щелями во дворе. Выспаться я везде могу, проверено, а завтра с ранья рвану в свой обжитой таёжный угол с утверждённым проектом, а это не хухры-мухры, братья- и сёстры-хирурги. Медиком я ни за что не стану — ни за кресло, ни за радиолу, ни за пустой холодильник, ни за холодную квартиру. Я спать по ночам люблю. Положил ключ на стол, вышел и защёлкнул дверь на английский замок, сделанный в Туле.

Приехал вечером, утомлённый, развинченный, мёрзлый, с негнущимися коленями, захожу в пенальчик, а Володька, разомлевший, валяется на кровати и в ус, которого нет, не дует. Печка протоплена, в кастрюльке что-то преет, и начальник на плите фыркает, злится, закипая. Лафа! Хорошо в краю родном, не то, что в ихних необжитых апартаментах, где яичницу, и ту дают из двух чахлых яиц.

— Здорово! Ты чего дома? — спрашиваю, радуясь, что он дома, и с облегчением бросая на кровать пухлый потёртый портфель заядлого командировочного, одолженный у Шпаца. — Вытурила?

— Да нет, — отвечает, сладко потягиваясь, довольный, что не вытурен. — У нас тут сегодня районный траур, она с родителями на поминках.

— Кто же это такой важный концы отдал? — спрашиваю, нисколько не интересуясь народной скорбью.

Володька сел, улыбается:

— Начальник КГБ.

Тут и я сел на ближайший стул на ослабевших ногах, чувствую, и челюсть отвисла. Не ослышался ли?

— Кто?

— Я же говорю: начальник районной госбезопасности, — повторяет Володька, подозрительно поглядывая на своего начальника, близко к сердцу принявшего смерть неведомого контрразведчика.

— С чего это он? — удивляюсь, подобрав нижнюю губу. — Вроде бы совсем ещё молодой. Что говорят-то?

— На митинге официально объявили, — рассказывает чёрный вестник, — что погиб от пули врага народа и что всем надо сплотиться и быть бдительными, а в народе ходит другой слушок: сам застрелился.