Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Уйдешь — беда перекинется на других, на наше дело. Я бы на твоем месте остался, ну, чтобы мстить. — Он неожиданно засуетился и раздраженно, громко добавил: — Да, чтобы мне, мне мстить!
— Не надо, дядя Апанаа, не надо! — схватился за сердце Косчэ-Ханидо.
За покойниками уехали трое — Пурама, Ниникай и Хурул.
Для всех это были сложные дни. Куриль прервал все переговоры с дельцами. Сказал, что, кто потребуется, того он найдет. Поскольку Косчэ-Ханидо ничего подозрительного не делал, продолжая жить у Куриля, люди верили, что Нявал и жена умерли от болезни. Сильно насторожил всех приезд шамана Каки. Но Кака не пытался встретиться с Курилем, он даже сказал, что заехал случайно и первый раз слышит о такой страшной беде. Умел хитрить дьявол: он ждал поддержки Куриля в своей тяжбе с Мельгайвачом.
Тяжелей всех переживала беду Халерха. Вообще-то ей, сироте, только что схоронившей отца, было бы не так уж и тяжело. Но к ней не приходил Косчэ-Ханидо, и она думала, что ему настолько плохо, что он не вспоминает о ней. А она любила, и сильно любила его и потому страдала из-за его боли. За все эти дни он так и не встретился с ней.
Покойников привезли утром на пятый день. Они были с головой укутаны одеялами из оленьих шкур и привязаны к нартам ремнями. Перенесли их в тордох Ланги. Для сказителя это было неожиданной честью, так как Куриль поссорился с ним. Теперь голова, видно, пошел на попятную. Ко времени оказалась нерасторопность Куриля, который так и не поставил новый тордох Нявалу, а то бы пришлось обживать его мертвецам.
Несмотря на столь шумное принятие христианства, хоронить решено было по-старому. Покойники не были окрещенными. Впрочем, никто толком не знал, как хоронят при новой вере. Да и русские священники уехали.
Юкагирские похороны, если они не спешные, длятся семь дней. Три из них покойников не беспокоили. В это время шла подготовка к похоронному ритуалу, а он не так прост. Оказалось, что для покойницы трудно найти лодку — в стойбище их оказалось всего пять: одна принадлежала Нявалу, а вторую надо было у кого-то взять. У кого? И как жить с тремя оставшимися? С берега чира не наловишь. Лодка из лиственницы — ветка стоит очень дорого, да за ней нужно очень далеко ехать — к якутам, в тайгу. Потонча, заискивая перед Косчэ-Ханидо и Курилем, предложил похоронить в гробах. Он готов был уехать к якутам. Однако Ланга напомнил ему, что если случится великий потоп, то покойники останутся под водой и не смогут всплыть. Расчувствованный своими словами, Ланга и отдал свою ветку. А раз хозяин отдал, перечить нельзя — жалеть для покойников грех. Иначе было с одеждой. Тут расщедрился Куриль. И была в этой щедрости злая ирония судьбы бедняков. Всю жизнь Нявал с женой проходили в линье и рванье, а нарядились по-настоящему лишь после смерти.
Нявала положили в лодку в белой шубе из шкурок летних телят, а жену — в мягкой, серой, с блестящим ворсом и в рукавицах из осенних камусов. Всю эту одежду старательно, как живым, шили в эти дни женщины. Две могилы для родственников в тундре не роют — земля мерзлая даже летом, рыть тяжело. Но тут опять вызвался Потонча — он взялся выкопать одну из двух ям. Мужчины выстругивали из дерева нож, курительные трубки, лук со стрелами, сооружали два чума.
Стойбище опять оживилось — стали съезжаться чукчи-соседи. Беда бедняков — беда общая.
За эти три дня Косчэ-Ханидо сильно разочаровал сородичей. Он так плакал, так убивался, не стесняясь людей, что Пурама не выдержал и на второй день сказал:
— Я думал, что воспитал богатыря, а вышло, что из парня воспитал женщину.
Это не помогло. Тогда Куриль прислал Халерху. Он хотел устыдить жениха перед невестой. Халерха ласкала его при людях, терлась щеками о его лоб, однако все получилось наоборот: Косчэ-Ханидо плакал еще сильней, будто и с ней прощался.
Самый важный день на похоронах — четвертый. Именно в этот день покойники на оленях "уезжают" в тот мир, а люди прощаются с их душами. В этот день произошло два события, сильно настороживших и народ, и знаменитую невесту.
В середине дня покойников заворачивали в куски ровдуги, чтобы затем отвезти к тому месту у двух чумов, где произойдет прощание с душами. Халерху попросили приподнять старуху — оледенелую свекровь — со стороны головы. Она привычно подсунула руки под плечи, напряглась, покраснела — и не приподняла.
У нее не хватило сил. Хорошо зная, что это дурная примета, Халерха испугалась.
— Отца я одна поднимала, — сказала она оправдываясь. — Что со мной? Свекровь недовольна мной, обижается на меня…
Люди недоуменно переглядывались, но поспешили утешить ее: мол, беда чересчур большая, все силы потерять можно. А сами стали шептаться: недовольна свекровь невесткой — наверно, считает, что слишком красивая, красавицы ведь чаще, чем простенькие, попадают в беду, мучаются и других мучают.
Повезли покойников на высокогрудых, настоящих ламутских оленях. И запрягли не по одному, как обычно, а по два. Сам Куриль взялся заколоть оленей Нявала. Подъехали к чумам, остановились. Перекрестившись, Куриль вынул нож. Люди с разных сторон держали оленей — они могут шарахнуться и перевернуть нарту. Брызнула кровь. Жертвенные животные свалились и стали биться. Но люди продолжали поддерживать их, чтобы они не вскочили. Потом началось самое главное: оленей стали стегать вожжами, и первым за это взялся Куриль. Предсмертные судороги означают бег оленей в том мире, и колют их с тем расчетом, чтобы агония продолжалась как можно дольше. А если олень при этом сдвинет нарту с покойником, торжеству провожающих не бывает предела.
Сейчас, после жестоких ударов, сразу оба оленя вывернулись — один встал на колени передних ног, другой попытался подняться на задние. В радостном исступлении народ закричал:
— Нявал! Крепче держи вожжи!
— Видишь, какие бодрые у тебя олени!
— Ох, какие у тебя олени, Нявал!
Вожжи перехватил Пурама. А он был лучшим гонщиком. Под его ударами едва не случилось чудо: оба оленя снова метнулись, чуть не вскочили на ноги, а нарта рывком сдвинулась с места.
— Ок! Ок! Эк! Эк! — кричал Пурама, со свистом замахиваясь вожжами.
Народ ликовал.
А Пурама подскочил к Косчэ-Ханидо.
— Иди, направь сам оленей отца, — сказал он.
— Оставь меня, дядя, — зло огрызнулся воспитанник.
Разгоряченный Пурама сразу сник и притих.
А тем временем другие люди так же подгоняли оленей, на которых неслась в лучший мир мать Косчэ-Ханидо. Но возле этой упряжки в большинстве были женщины: так полагалось — в жизни уезжавшую женщину тоже провожали женщины.
Вот тут-то, во время отъезда старухи в тот мир, и случилась вторая беда.
Невестке тоже предложили погнать оленей. Халерха была суеверной и не отказалась. Она схватила вожжи, начала стегать, но олени, к всеобщему удивлению женщин, даже не замечали ее ударов. Она стегала, а у животных уже остановились глаза. Хурул выхватил у нее вожжи. Напрасно — все уже было кончено.
Теперь люди были убеждены: свекровь недовольна невесткой. Прячась от косых взглядов, Халерха затерялась в толпе. Назло женщинам она подошла к Косчэ-Ханидо и взяла его за руку.
А дальше оставались поминки и похороны. Покойников положат в чумы, перед их входами разожгут костры, которые будут гореть и днем и ночью до погребения. От жертвенных оленей ничего не останется — их съедят у костров, кости, рога, копыта сожгут. Съеденное мясо будет считаться съеденным покойниками. Люди непрестанно, сменяя друг друга, будут кормить огонь. Сын покойников будет обязан каждый день посидеть у костров и улыбаться — его улыбка станет улыбкой покойных. Потом тела положат в лодки и захоронят. На могилах начнется веселье — люди будут пировать, прыгать, шутить, бороться, петь песни умерших и как можно громче смеяться. Ведь их сородичи уехали в лучший мир, а они не должны скорбеть — жизнь и без того скорбная. И еще будут ругать покойных: они и бесстыжие, и плохие, они такие-сякие. Не глумление это, а смягчение той же скорби.
…К вечеру Косчэ-Ханидо успокоился. Он долго сидел у одного костра, потом у другого и все думал, думал и думал. Халерха не отходила от него ни на шаг. Он изредка бросал на нее вопросительные взгляды и отворачивался. Эти его взгляды Халерха поняла по-своему. Вздохнув и опустив голову, она сказала:
— Сироты мы с тобой. Вот правда.
Он пристально посмотрел ей в лицо и вдруг встал и пошел. Она настороженно следила, куда он идет. А когда поняла, что идет он куда попало, кажется, в сторону от стойбища, побежала за ним. Обняв его за спину, легко повернула и повела в свой тордох. Им нечего было бояться, стыдиться — они почти муж и жена.
В тордохе Халерхи никого не было. Косчэ-Ханидо сел на привычное место у очага, который сегодня ни разу еще не горел. Она села рядом, заглянула в чайник — есть ли вода. Но его какой-то страшный, отчаянный взгляд заставил ее забыть обо всем. А Косчэ-Ханидо вдруг стащил с головы шапку, прикрыл ею лицо и грубо, негромко, по-мужски зарыдал. Халерха тут же притянула его к себе, прижала к груди голову и стала тереться щекой о его макушку.
