Курилов Семен - Ханидо и Халерха
— О, господи! Прелесть какая, — сказал поп по-русски, но тут же перешел на юкагирскую речь: — Апанаа, я вижу чудо. Откуда же она здесь такая? Ведь это цветок! В плоской холодной тундре — и такие цветы? Да где же они прячутся тут?!
Жар волнами гулял по лицу Халерхи. Она ничего не могла понять, она совершенно растерялась, она перестала чувствовать свое тело. Сзади столько притихших людей, трепещут горящие свечи, справа, со стола, с иконы куда-то вбок, словно тоже стесняясь, смотрит мать бога, голова дьячка замерла — подрагивают лишь космы его волос. И огромному человеку в сверкающей одежде, человеку, не похожему ни на кого, нужна какая-то неземная смелость, уверенность, власть, чтобы так свободно себя вести, улыбаться, говорить, поворачиваться…
Халерха хотела встать на колени, но поп тут же, очень осторожно, придержал ее обеими руками.
Что было дальше, она толком ничего не запомнила, врезалось в память слово "Мария" да красные губы священника, говорившего ей как будто самые ласковые слова.
Халерху назвали Марией — по имени святой девы Марии.
Очень быстро все кончилось. Она опомнилась только на воле. Пайпэткэ заглядывала ей в лицо и удивлялась: всех брызгали водой, а ее не брызгали, вместо этого поп помазал ей чем-то лоб.
А за пологом отца Леонида в это время происходил разговор, который затмил бы тучей солнечный день Халерхи и ее жениха.
— Афанасий Ильич, — сказал Синявин, решивший до конца довести дело. — Сейчас я понимаю многое, очень многое… Я хочу твоим людям добра, только добра. Ты в этом не сомневайся. Но много добра я не могу сделать. Я в таком же положении, как и ты. Как быть с этой красавицей и с твоим богатырем Константином? Нельзя им пока жениться. Нельзя.
— Как так? Почему нельзя? — перепугался Куриль. — Она предназначена только ему. Народ двадцать три снега ждет! Э, так нельзя. Она тридцати женихам отказала.
— Тогда Константин не сможет поехать учиться. Школа-то церковноприходская. Не реальная, а церковная.
— Но он же не будет попом!
— Это ничего не значит. Все, кто там учится, не могут быть близкими к женщине. Телесная чистота — это закон.
— Отец Леонид! — взмолился Куриль. — Помоги. Христом прошу: помоги. Одарю, чем хочешь.
— Я хорошего тебе сделаю много. Но на это пойти не могу, — отрезал Синявин. — Не позволяет сан.
Ох как хотелось в этот момент голове юкагиров намекнуть о своей неуверенности в существовании бога Христа и узнать до конца, не появилась ли в душе у Синявина такая же неуверенность! Но он смолчал — не решился.
Они долго и грустно молчали. А потом Куриль тихо спросил:
— Ехать парням надо теперь?
— Нет, к весне. С последней нартой отправишь.
— Вот. Время есть, а свадьбы не будет. Ой как нужна эта свадьба.
— Да что ты так убиваешься? Двадцать три года ждали, а два не сумеют? Совсем молодые еще.
— Ну, хорошо… Я только прошу тебя, отец Леонид: поговори там с якутами, с моим другом Учуу Слепцовым и с моим дальним родственником по якутской крови Ботто Иваном. Пусть они возьмут по одному из моих парней. Где же им жить в Среднеколымске? А Учуу Слепцов очень грамотный человек. И если парням нужен еще грамотный человек, то можно попросить помочь Арбая Тарасова из Сылгы-Ытара.
— Учуу Слепцов и Арбай Тарасов — на подозрении у властей! — резко ответил Синявин. — Замешаны в политических делах. Под наблюдением у полиции.
— Что ты такое говоришь, Синявин! — побледнел Куриль. — Это мои друзья. Это хорошие люди. Это ты ошибаешься, спутал, наверно.
— Я хорошо знаю людей, — твердо ответил Синявин. — Не ошибаюсь я. И Слепцова, и Тарасова перетянули к себе доктор Мицкевич и ученый Гуковский. Все они против царя и против бога.
— Да это что же такое делается на свете! — перекрестился Куриль. — Под носом у исправника? А? Мои друзья, ученые люди…
— Бурлит Россия, Афанасий Ильич, бурлит… Парни твои будут жить у меня. Так верней… А вместо свадьбы можно устроить помолвку.
ГЛАВА 27
Огромный караван богачей оставил озерный берег, Соколиную едому, и после долгого путешествия остановился у Чукочьей реки. Вместе с караваном двигалась и крытая кибитка, в которой ехали Куриль и отец Синявин. Много мест было осмотрено. Но Синявину больше всего понравился мыс на левом берегу Чукочьей реки, где в эту реку впадала узенькая, никогда не высыхающая виска с якутским названием — Туустаах, то есть Соленая виска. Когда-то, переходя эту виску, русский человек уронил в воду мешочек с солью, но не сумел вынуть его и умер потом "сонной смертью", оставшись без соли. Несмотря на печальную славу этой речушки, отец Синявин все же решил именно здесь, на мыску, начать строительство церкви. Со всех сторон этот мысок ограждали холмы и пригорки, заросшие хоть не густым, но все-таки леском. Синявин смотрел далеко вперед: он хотел, чтобы якутские семьи, вразброд живущие по Булгуняху, Балаганнаху, по Сумарину и Дулбе, съехались в одно место и обосновали новый очаг жизни на Севере. Куриль был в восторге от такого решения — это всем хорошо: и юкагирам, и чукчам, и ламутам.
Два влиятельных мудреца, не уверенных в завтрашнем дне, пытались вершить новые большие дела. Их окружавшие богачи и дельцы, пока не чуявшие тревоги, прикидывали и примеряли, какая им ото всего этого будет выгода, что, где, как и в каком количестве можно будет хватать и загребать, что можно выхитрить сейчас и выманывать в будущем.
Народ с нетерпением ждал вестей, ждал возвращения каравана. Народ видел, что тундра и впрямь понемногу зашевелилась; он надеялся на добрые перемены.
А в это время бедняцкий сын, молодой богатырь, вступивший в большую жизнь и в большую борьбу, Костя-Орленок прокладывал по огромной тундре узенький след — он пытался навести порядок в своих личных делах, чтобы они не связывали ему руки, не бередили душу. Он ехал на север, к проклятому месту своей беды, чтобы увезти оттуда отца и мать, вернуть к человеческой жизни, осчастливить своими успехами.
Стойбище на Соколиной едоме готовилось и к его встрече: шумным празднеством должны завершиться события, о которых начали думать и говорить больше двадцати лет назад.
Косчэ-Ханидо собирался в дорогу в большом возбуждении. Ведь не прошло, в сущности, и десяти дней, как он вернулся из страшного самоизгнания, а в жизни его произошли невероятные перемены. Перемены эти будут происходить и дальше, и никто их не остановит, ничто не удержит… Он покидал стойбище, когда богачи, священники и дельцы были еще на месте, когда все они готовились к новым делам, он покидал стойбище сразу после крещения Халерхи, и все это напрягло его, придало уверенности.
Однако он уезжал не в соседнее стойбище.
Как только Косчэ-Ханидо оказался на белой равнине и, оглянувшись, понял, что он один, сердце его сразу стало стучать по-иному. И чем дальше он углублялся на север, тем все сильней и сильней его мучили недобрые мысли.
Отец и мать Косчэ-Ханидо должны будут держать ответ перед сородичами.
Любопытство пощады не знает, оно угомонится только тогда, когда ощиплет загадку, как птицу. Мать же Косчэ-Ханидо больная, припадочная. А он оставит родных надолго. "Каку разорить надо, — подумал Косчэ-Ханидо. — И поскорей".
Эта мысль не только успокоила его, но и раззадорила. Он обрадовался этой мысли. Действительно, все складывается так, что было вполне возможно свести счеты с шаманом, совсем обезвредить его. Каку теперь ненавидит не только исправник, но и поп Синявин, и все русские духовники. Но это не все. Сам Мельгайвач взялся сводить с ним счеты. И как раз Сайрэ — побочный сын Мельгайвача — окажется в Среднеколымске, рядом с Синявиным. Чего же еще желать! Косчэ-Ханидо останется умно и ловко направлять это дело.
Вот так и приближался Косчэ-Ханидо к знакомым местам, то забывая стегать оленей и промерзая до самых костей, то вдруг крякая, обжигая оленьи бока вожжами.
Хорошо, что ничего не знал он о тайном разговоре Синявина с Курилем.
Мысли о расстроенной на целых два года свадьбе сильно придавили бы парня.
Пурга началась поздно вечером, когда Косчэ-Ханидо попал на дорогу, по которой ездил сюда шаман. Самой дороги, правда, и не было — все занесло снегом, был путь, направление. Но он не ошибался и очень обрадовался — путь шел по берегу речки как раз до тордоха; он не раз добирался сюда, проверяя следы шамана. Так что и буран теперь бы его не испугал.
К ночи северный ветер, дующий с моря, будто остервенел. Ледяной, резкий он гнал тучи снега, а порывы его были такими жестокими, что даже закаленный-перезакаленный Косчэ-Ханидо временами чуть не вскрикивал от отчаяния: так ведь дьявол может и душу выхватить. Оленей подстегивать не приходилось — на них была вся надежда: оступится хоть один, вывернет ногу — и все, конец, отпрячь не успеешь, замерзнешь. Никакой непогоды Косчэ-Ханидо не боялся, а тут начал робеть и тревожиться: не проехал ли он заворот-лощинку. И уж, конечно, в голове была одна упрямая мысль: поставить оленей в затишье и скрыться за дверью тордоха.
