Франц Фюман - Избранное
После татар турки казались снисходительными, они довольствовались порабощением; они стремились скорее к ассимиляции путем обращения в свою веру, чем к физическому уничтожению.
Янычары, их преторианская гвардия, набирались исключительно из христианских мальчиков, обращенных в ислам; вероятно, существовали значительные литературные памятники, выражавшие это стремление к переходу в ислам, но они нам неизвестны.
Золтан: «Когда здесь скакали на конях паши и беи, мы согнулись, мы склонились до самой земли, мы склонились до навоза, покрывающего землю, мы согнулись до самого черного позора, мы жрали траву, мы жрали прах, но мы пережили это и сохранили свой язык».
Золтан: «До сих пор существует поговорка „Ты еще увидишь черную гущу!“. Если венгра приглашали к турку, то есть к господину, его любезно принимали и дружески угощали, за едой речь шла только о приятном, но потом подавали кофе, и господин переходил к сути дела, и она была еще горше, чем горький кофе».
И ругательство «круцитюркен», рассказывает Золтан, — это тоже реминисценция из времен турецкого владычества. В этом слове соединены «куруцы[74] и турки», тем самым реакция уподобляла своего внутреннего противника, «куруцев», ненавистному внешнему врагу — «туркам»; испытанный прием.
«Колокольный звон в полдень, — говорит Золтан, — идет от времен турецкого ига; когда Хуньяди Янош победил под Белградом, по всей Европе звонили колокола».
Колокольный звон в христианских странах раздавался и после великой победы принца Евгения. Это была вторая битва за город и крепость Белград; тогда турок разбили уже под Мохачем. За Мохач было две битвы: в 1526 г. турки нанесли Венгрии полное и катастрофическое поражение, а в 1687 г. венгры одержали победу, которая принесла свободу. Знаменательно, что в памяти живет только первая битва под Мохачем, и я осмеливаюсь думать, что в этом поразительном факте отразилось сознание венгров, которые нашли в себе силу воскреснуть именно в пору смертельной опасности.
И тем не менее поэты ни одного другого народа не обходились столь жестоко со своим народом, как поэты Венгрии со своим, который дважды спасал Европу… Если бы составить том стихов разных народов, содержащий национальную самокритику, получилась бы полезная и интересная антология, открыть ее могло бы стихотворение Эндре Ади «Нам нужен Мохач»:
Господи, если ты есть, не одаряй их покоем:Издавна этот сброд приучен к побоям,Место его — в темноте, рядом с навозной кучей,Господи, не жалей — мучай, мучай, мучай.
Господи, если ты есть, не обойди ударом:Я ведь, как и они, родился мадьяром.Заклинаю — явись в гневе и в силе грознойИ настигни меня молнией или розгой.
Господи, если ты есть, от края земли до краяНеси, развеивай нас, наша судьба такая.Мечутся дети твои под солнцем, под небом синим, —Бичуй, терзай и томи, иначе мы сгинем, сгинем[75].
А с другой стороны, не много есть народов, которых связывали бы столь же тесные узы со своими писателями, как венгров.
Позже в институте проф. X. как бы случайно открывает том Бабича, и я читаю: «Подобное постоянное самоосуждение, подобное постоянное самоподстегивание проистекают из внутренней необходимости и вызваны совестью. Именно это отличает ее (венгерскую литературу) от литературы других народов. Венгерская речь не гимнастика для ума, как речь французская, не словесный пафос, как латынь. Великая венгерская речь определяется не разумом, еще менее того разгулом чувств, в ней говорит совесть…»
Вернувшись домой, перечитать работы Энгельса о Венгрии 1848 года, они остались у меня в памяти как самое прекрасное из всего, что было сказано на немецком языке о Венгрии.
«Пророчество Гердера» основывалось на судьбе погибших балтийских народов: куров и пруссов; поучительный пример несостоятельности исторических умозаключений, основанных на аналогиях.
Поэзия Бобровского — великий пример того, как можно выполнить «свою частную задачу». Должен признаться, что поначалу я относился к его лирике резко отрицательно, более того, она казалась мне недопустимой: мне казалось, что она поддерживает, даже пробуждает чувства, которые должны отмереть, — сентиментальные воспоминания; туманное утро за Вислой и сладкий зов иволги. Я исходил из весьма почтенного, но очень узкого взгляда на прошлое и часто наступал на горло и собственной песне. Но в прошлом ничего нельзя уничтожить, ни одной грани, ни одного чувства, их можно «снять» только в гегелевском смысле этого слова. Твердая почва, чтобы строить новое: не «этого никогда не было», не «этого как бы никогда не было», а лишь «так было и прошло».
Еще один аспект того же самого вопроса: преодолеть наконец взаимную лесть, начать высказывать друг другу свое мнение, в том числе и публично, относиться друг к другу всерьез.
Вот чему могут научить венгерская история и венгерская литература: быть сильным беспощадной самокритикой, соединять правду с достоинством, быть открытым по отношению к окружающему миру, понимать это как само собой разумеющуюся необходимость для малого народа, который обороняется от угрозы затопления не самоизоляцией — либо невозможной, либо уродующей его, — а поднимаясь на вершину мировой культуры.
Золтан вырос в среде трех языков: венгерский, немецкий, словацкий (пожалуй, еще и идиш); он говорит на всех этих языках и вдобавок по-французски без акцента; он может объясниться по-русски, по-сербски, по-английски, по-чешски, по-польски, по-итальянски. К тому же он читает еще и по-латыни. Каждый образованный венгр говорит на двух, большинство на трех и четырех иностранных языках, и притом в такой степени, что может читать на них философские произведения и лирику, кроме того, они читают по-латыни и по-гречески. Культура перевода в Венгрии — это касается как охвата, так и качества — достойна удивления; поэтический перевод — естественная часть творчества каждого венгерского поэта; и когда я однажды похвалил венгерский перевод гётевской «Пандоры», сказав, что по ритму и интонации любой строки можно указать на соответствующую немецкую строку, мне удивленно ответили: «А как же иначе, именно этого мы ждем от перевода…»
Страшное высказывание Витгенштейна: «Границы моего языка означают границы моего мира».
«И королевский сын бродил по улицам, он видел много стройных и нарядных людей и заговаривал с ними на двадцати семи языках — вот сколько языков знал королевский сын! Он хотел объясниться с прохожими, но никто ему не отвечал. И он опечалился. Что мне делать здесь, если я ни с кем не могу поговорить? Опечаленный, бродил он по городу, пока не увидел вдруг человека, одетого в одежды его родной страны».
И тут, конечно, оказалось, что земляк говорит на языке этого государства, а государство это Синего Короля, и лежит оно на самом краю света… Принц, владеющий многими языками, — персонаж именно венгерской сказки, что-то не припомню такого в сказках других народов.
Галереи Соборной площади в Сегеде — пантеон венгерской культуры и истории; отсюда хорошо было бы поглядеть на север. И что же ты видишь там? А вот что: немецкая нация действительно стала понятием историческим. С Венгрией, несмотря на ее чужой язык, ты чувствуешь себя связанным, другому немецкому государству, несмотря на общий язык, ты чужд. И далее: народ Германской Демократической Республики — это более не 80-миллионный народ. Мы — малый народ с огромными обязательствами, малый народ с той особенностью, что его язык имеет мировое значение. Мы поступаем правильно, когда вспоминаем о наших традициях — но лишь как о наших обязательствах, не как об оправдании.
Золтан предупреждал меня, Сегед отнюдь не назовешь красивым городом: кроме францисканской церкви, здесь нет почти ни одного старого камня, большое наводнение смыло почти все, а потом возник австро-венгерский императорский и королевский город — столица провинции, созданная по чертежу, лишенная фантазии, неорганичная, скучная, псевдоисторическая; предположим, он прав и все так и есть, но Сегед был и остается городом Радноти.
А с деревьев гроздьями свисают черно-коричневые стручки длиною в две пяди; я никогда не видывал ничего подобного, и Золтан говорит, что это — болотный платан, который растет только тут, вот видишь, а вокруг францисканской церкви тройной пояс роз, это и есть символ Франциска.
А по дороге из пригорода к университету нам навстречу катит фура, груженная красным перцем; большие стручки, связанные венками, пылают красным; одна лошадка каурая, другая белая, кучер в черном, а рядом с телегой, под навесом из качающихся стручков, шагает вразвалку группа бутылочно-зеленых парней. Они во все горло поют:
