Леонид Габышев - Жорка Блаженный
Обложив интеллигента матом, пнул ему под зад. Очкарик стал оправдываться, а водитель, неистово матерясь, установил штангу.
Мы хохотали от души. Вынырнул фокусник.
— Ну как? — он глядел выжидающе.
— Мастак, — оценил Павел и протянул червонец.
Вечером брат достал из дипломата толстую папку и положил на стол.
— Жора, тут вот какое дело. Мой сосед просил передать рукопись в какой-нибудь столичный журнал. Он отсидел двадцать лет. Здесь и проза и стихи. Я закрутился в Москве, а сегодня суббота, редакции не работают. Когда приедешь, отнеси рукопись в какой-нибудь журнал.
Утром встали рано и поехали в аэропорт.
Я впервые летел на самолете.
К обеду были в райцентре.
Тетка, узнав нас, расплакалась и крикнула дядьку.
Как они постарели!
Тетя Даша, плача и улыбаясь, гладила меня по голове и тихо, нараспев говорила:
— Си-и-ро-о-ти-и-ну-у-шка-а… ро-о-дне-е-ньки-ий… бла-а-же-е-нны-ый…
Мы объяснили цель приезда, тетка усадила нас за стол и принялась потчевать.
— С водкой у нас тяжко, но у меня есть самогон. Ешьте и пейте.
Но пили мы мало. Паша спросил:
— Как в Васильевку съездить?
— У нас-то машина сломалась, но мы сходим к Назару Наумовичу. Он в Васильевке часто бывает, сено там косит. Все на Рыжко работает, — сказал дядька.
— И билеты бы надо сразу достать. На послезавтра. У вас есть касса Аэрофлота? — спросил Паша.
— Есть. Давно открыли. Там соседка работает. Она поможет, — ответила тетка.
Поговорив, сходили к соседке и заказали билеты.
— А сейчас — к Назару Наумовичу, — сказал дядька.
Назар Наумович, выслушав, предложил:
— Да я вас на Рыжко оттартаю. Только мне завтра к обеду надо быть на работе. Так… поехали сегодня вечером, с ночевкой. У меня на речке морды стоят. Ушицы сварим.
— Здорово, Назар Наумович! Мы к ухе самогону прихватим, — восторженно сказал Паша.
На конюшне Паша помог Назару Наумовичу запрячь Рыжко, и мы тронули.
Ехали вдоль изгороди, и перед поворотом раздался окрик:
— Наумыч, привези на ушицу!
— Тпр-ру-у, — возница слез с телеги. — Это зоотехник, — сказал он нам тихо, — Васильевский. — И ему, громко — Каллистратыч, посмотри, кого везу.
Зоотехник Каллистратыч, коренастый, плотный, с редкими седыми волосами, лет сорока пяти, в белом отутюженном халате, при галстуке, подошел к пряслу и прищурился.
Назар Наумович объяснил ему, кто мы, и предложил:
— Давай с нами, там и ушицу сварим.
— В этот раз не могу. На именины приглашен. Я было уже собрался, да вот Красавицу привели.
В нескольких метрах от изгороди стояла с перебинтованным у репицы хвостом рыжая, с белой отметиной на лбу, молодая кобыла. Около нее — пожилой, в заношенном военном кителе низкорослый мужичонка. Рядом стриг ушами на гордо поднятой голове гнедой жеребец.
— А Баламут не хочет, — продолжал Каллистратыч, — троих за день огулял и притомился, видно. Баламут, Баламут, — ласково заговорил зоотехник, — хватит сачковать, давай еще одну! — Он подошел к жеребцу и потрепал по шее. — Ну, не тяни, мне же на именины. — Каллистратыч нежно гладил его, уговаривая: — Давай, милый, давай, это последняя.
Баламут шагнул в сторону Красавицы, вытянул шею, поднял верхнюю губу, негромко заржал и принялся нюхать…
Красавица, выгнув шею и слегка оттопырив перебинтованный хвост, терпеливо ждала, косясь на него левым глазом.
Втянув раздутыми, мягкими, округлившимися ноздрями зовущий запах, жеребец прыгнул на кобылу, и Каллистратыч, отведя хвост Красавицы, намеревался направить ему, как налетевший ветерок поднял серебристый галстук зоотехника — и галстук прильнул широким треугольником к набухшему зеву ожерелья Красавицы…
Голова ошарашенного зоотехника в мгновения лошадиной любви находилась почти между молотом и наковальней…
Мы долго хохотали, оглядываясь на Каллистратыча, и Рыжко косил на нас правым глазом, мотая головой и отфыркиваясь.
— В прошлом году, — улыбался возница, — у нас другой жеребец был, Огонек, и Каллистратыч как-то не перебинтовал кобыле репину, и жеребец в азарте так порезал о волосы свою штуковину, что пришлось выбраковать.
— А у нас на зоне, — поддержал брательник, — один зек перешел работать на лошадь, а ездить надо было через лес. Ну вот, поехал он в первый день, а кобыла недалеко от лагеря остановилась у пенька. Он хлестал ее, а она ни с места. Вернулся на хоздвор, рассказал Куму… Оказывается, зеки, кто раньше работал на кобыле, приучили ее к любви у пенька. Не пойдет дальше, пока не полюбят.
Мы опять загоготали, а Рыжко вновь замотал головой и начал фыркать.
Ехали медленно, часто шли рядом с телегой, и Паша, останавливая Рыжко, гладил и целовал его в бархатный нос.
Приближение родины вливало в нас струю грусти и веселья.
Иногда мы разбредались по лесу, и Назар Наумович ждал нас, кормя свежей травой Рыжко.
Когда в очередной раз тронули, на жизнь стал жаловаться: Васильевку разорили, а такая крепкая деревня была. Веселее тогда жили.
— Много в райцентре Васильевских? — спросил Паша.
— Да почти половина. А остальные по соседним деревням разъехались. Ты помнишь Саньковых?
— А как же. Дядя Дима и тетя Соня.
— Похоронили недавно. Тут целая трагедия разыгралась. У них два сына… Ты с ними учился?
— Учился, — поддержал брат. — Они младше меня.
— Ну вот, когда колхоз расформировали, Саньковы тоже в райцентр переехали. Оба сына институт закончили, там и остались. Димитрий сыновьями гордился. «Образованные, — говаривал, — инженеры!» Софья-то, когда пошла на пенсию, попивать стала. Все самогон гнала. Да и Димитрий причащался. А по весне Софья напилась и стала исповедоваться: так и так, Димитрий, грешна я, оба сына не от тебя. Он не мог такого перенести и пристрелил ее из ружья. Написал письмо, все объяснил и вторым патроном себя… Вот, спрашивается, нужна такая правда? Зачем, старая дура, мужу в этом исповедовалась? Пошла бы в церковь, к батюшке… Да не верующая была. Сейчас перестройка, столько на людей правды, как помоев, вылито, но ведь некоторые истинно в коммунизм верили, и таким людям, что, как и Димитрию, стреляться?..
— От кого у тети Сони сыновья-то? — спросил Паша.
— Кто его знает. Они в Васильевку приехали с детьми. У нас на работе есть поэт, так складно сочиняет, много читает, и он сказал, что на эту тему, ну, о правде, поэт Есенин написал:
Успокойся, смертный, и не требуйПравды той, что не нужна тебе.
Молча ехали по песчаной дороге. Темнело. На душе неспокойно. Назар Наумович ласково покрикивал на состарившегося Рыжко: «Давай-давай, родимой!»
Когда въехали в лес, сдавило сердце. Я огляделся по сторонам. Ведь это то место, где в детстве напугался волков! Тогда возвращались с сабантуя после убийства отца. И стало так страшно! Все повторялось: также едем на Рыжко; я, как и в детстве, сижу на телеге, а Назар Наумович говорит коняге точно такие же слова… Господи! Меня бросило в жар. Лес стоял темной стеной, и показалось: в кустах мелькнула большая собака, а может быть, волк. Назар Наумович чиркнул спичкой, прикурил, а мне вспомнились огоньки спичек в тот роковой вечер, когда мужики жгли их, пугая волков. На мгновение потерял сознание, в голове ударил колокол и раздался вой волков. Пришел в себя и вытер со лба пот. Я не чувствовал тела, пропал страх, и на душе стало легко-легко.
Вот и Васильевка, вернее, то место, где когда-то стояла деревня.
Назар Наумович подъехал к единственному уцелевшему дому, стоящему на берегу реки.
— Вот и все, что осталось от Васильевки. Рыбаки да охотники сюда заглядывают, ну и я летом хозяйничаю.
Долго сидели у костра, пили самогонку и ели ароматную уху. А когда легли спать, впервые от спиртного не болела голова.
Утром, чуть свет, поднялись, побродили по лесу, прошлись вдоль речки и завернули на кладбище. Кладбище заросло, но могилки нашли быстро; постояли, помянули добрым словом отца и мать и, похлебав ухи, тронули в райцентр.
Билеты соседка нам купила. Мы еще повидались с родственниками и на следующий день поехали в аэропорт.
Мой самолет улетал раньше, и брат проводил меня, обещая помочь обменять квартиру.
Едва зашел домой, зазвонил телефон.
— Ты где пропадал? — взволнованный голос Вики.
Я объяснил.
— Завтра вечером жду у Татьяны.
Женщины встретили меня восторженно и открыли бутылку коньяка. Пил наравне, и второй раз не болела голова.
Возвращаясь домой, чувствовал на себе чей-то тяжелый взгляд. Обернулся: по пятам в черном костюме шел среднего роста, лет сорока, смуглый мужчина. Я остановился. Мужчина приблизился.
— Ты, — начал он, прищурив глаза, — чтоб больше не ходил сюда, понял? Если еще раз увижу здесь…
