Владимир Рафеенко - Московский дивертисмент [журнальный вариант]
Ага, знаю, сказал Парис, “О, как горит на кленах медь, как юность чувствует медведь, как он прекрасен и космат, пьет мед любви, пьет мед утрат…”.
Вот гад! Ты зачем читаешь что не тебе писано?! Да ладно тебе, батя, хорошие ведь стихи! Да? Тебе нравится? Ну конечно! Немного Есенина напоминает, а вообще хорошо, широко, приволье чувствуется наше российское! А ты не стебаешься? Когда?! Да вот прямо сейчас! Не потешаешься ли ты, случаем, над стариком-отцом? Да ну что ты, папа! Я уж лучше бы промолчал, ей-богу! У меня и так один глаз уже ничего не видит! В этих условиях, согласись, не до насмешек! Ты лучше про ежа расскажи дальше.
Ага. Ну, значит, я к нему. Говорю, привет, ежище, как твое ничего. А он так глянул на меня загнанными глазами и лапкой слабенько махнул. Мол, так себе дела, и вообще, шел бы ты, Потап Абрамович, своей дорогой, и без тебя тошно. Тут я понял, что с ежом что-то совсем нехорошо. Говорю, брат, что с тобой?! Расскажи мне как твоему старшему товарищу, что с тобой в жизни приключилось?!
Он говорит, а что рассказывать, Потап Абрамович. Снятся мне русские сезоны в Париже, просыпаюсь — вся подушка мокрая от слез. Не может быть! Если бы не могло! Да-да, Потап Абрамович, знаменитые русские сезоны! 1913 год, фейерверк талантов, Дягилев, Рерих, Бенуа, Борисов-Мусатов, Врубель, Бакст, Добужинский, Коровин, Сомов, Серов! А чего стоят Мусоргский и Шаляпин?! Это же плеяда! Это же слава российская! Во сне, как в шоколаде, плаваю, а проснулся — ночь, Россия, средняя полоса, бок жена своими иголками колет!
Первый раз, когда приснилось, такая тоска на меня нахлынула, такая боль сердце мое сковала, что слова не мог вымолвить! Моя ежиха проснулась и спрашивает, мол, что с тобой, мой ежище-матершище?! Ты, мол, часом, не заболел? И что мне ей сказать?! Что, скажи мне, Потап Абрамович, ответить своей супруге?! Говорю, спи, мать, детей побудишь. Бреду себе в сени, достаю спрятанную как раз для таких случаев бутылку водки, плавленый сырок и иду на улицу. Благо, сам знаешь, сейчас листопад начался, осень, с неба звезды и листья падают.
Сел за сарайчиком на пеньке старом, сочинил себе холостяцкую походную закуску, а сам до спазмов в горле вижу перед собой лицо Вацлава Нижинского! Вот, думаю, значит, я с самим Нижинским танцевал в Париже в “Весне священной”! Вот, значит, какие ежи плодятся на земле русской нынче! Вот, значит, как судьба, понимаешь, карма российская надо мной посмеялась — из князи в грязи, то есть прямиком в ежи!
И мало того что я его вижу, ну вот так, Потап Абрамович, как будто тебя сейчас! Но я, к тому же, его и чувствую как-то изнутри. И будто небо это октябрьское на меня стало рушиться! Смотрю на свои лапы ежиные, на иголки свои, на тело смешное, и вдруг меня пронзает простая до ужаса мысль. То есть, Потап, не такая мысль, как мысль, а так, будто издалека что-то в меня глянуло, увидело, ужаснулось и сказало — Вацлав, как ты мог стать ежом?! Как ты мог?! Ты, танцор, которому аплодировала вся Европа! Ты священный клоун Бога, как ты докатился до этой жизни?! Налил я себе водочки, выпил и заплакал. Потом сразу налил еще и еще. Потом пошел осторожно в кладовую.
Это еще зачем, вешаться, что ли? Да нет, замахал лапками ежик, я на самоубийство не способный! Слабый я духом для самоубийства. Да и что во мне вешать, ты всмотрись в меня внимательно! Куда эту веревку мне приспособить, чтобы это что-то подвесить? А подвесишь, ну и что? Ну и будет оно качаться на ветру, мое смешное и дурацкое тело, пока жена не придет и не снимет. Да ты, поди, уже вешался, что-то очень подробно рассказываешь? Было дело?
Да что ж, секунду поразмышляв, махнул рукой ежик, было! Одна глупость получилась. Жена уехала с детьми к теще в Москву. Я купил мыла, намылил веревку и полез к люстре. Привязал веревку, вервие простое лохматое к люстре, ну и стал вдевать себя в нее. Ежик замолчал и посмотрел на медведя. Интересная история, сказал Потап. И что было дальше? А что дальше. Волновался сильно. Понимаешь, Потап, веревку привязываю, а сам думаю, вот сейчас через пять минут меня не станет! Понимаешь?! Меня, вот такого нелепого лесного жителя, больше не будет! А что будет? Неизвестно! И вот эта неизвестность, Потап, меня испугала больше всего!
Ну я, чтобы не бояться, стал думать о Боге. Думаю, вот умру я и уже через какое-то время увижу Его! Во славе на облаках, окруженного сонмом Ангелов, прекрасного, светлого, вечного, доброго и справедливого! Боже, скажу я ему, здравствуй! Вот я, твой несчастный убогий ежик, пришел к тебе. Прости меня, падлу такую! Скверно жизнь прожил, во грехах, в лености время жизни своей сгубил! Ни картины не написал прекрасной, ни стиха не сочинил, ни фильм не снял! И себя, и семью свою мучил только всю жизнь экзистенциальной русской тоской и периодическим пьянством! Прости меня, Боже мой, помилуй! Не прогоняй меня во тьму внешнюю, не надо, Боже мой, не надо, прошу тебя, я ведь так тебя люблю, на самом деле! Ты мой Творец и ты мой Отец, и ты мой Судия праведный и безгрешный! Прости меня, ежа своего, гнусного и подлого!
И тут прямо слезы из моих глаз брызнули! Я заволновался весь, задергался что-то да и запутался в веревке! Как запутался? Да, так и запутался. Вот правая рука и часть головы туда попала и затянулась. А вервие я купил крепкое, мыло очень скользкое какое-то попалось, качественное. Да и люстру мне вешал сынок твой, Парис, так что сдернуть ее я никак не мог. Стул подо мной зашатался и упал. Как мне было его достать? Так и провисел двое суток. Как колючая глупая груша.
История, покачал головой Потап. Должно быть, жена была страшно довольна? Ой, и не говори, Потап! С женой просто форменная истерика случилась. Она как пришла, как увидела, так что сделала, вместо того чтобы снять меня сразу, отощавшего и уставшего?! А что ты думаешь, Потап, я ведь затек прямо весь, на люстре раскачиваясь столько-то времени! Она пошла, пригласила соседей и хохотала до колик, пока меня из веревки вынимали. Правда, потом и поплакала немного. Но это уже как соседи ушли. А затем, вечером, говорит мне такую вещь. Кулачком, значит, подбородок подперла себе и говорит: ты, говорит, мой ежище-матершище, не зверь, ты голая душа в колючках!
Да, ты у нас, еж, действительно, согласился медведь, какой-то такой… Ну ладно. А что ж дальше было? С кладовкой что было дальше? Ты ночью встал, выпил водки и пошел в кладовку, а дальше что?
А, ну да. Пошел, значит, в кладовую и впотьмах нашел там старинное зеркало. Еще екатерининских времен, пожалуй. Точно раритет. Вынес его под звезды, под этот сумасшедший листопад, прислонил к пеньку, стал, смотрю на себя. Ищу, значит, черты Нижинского. И что?
Да зеркало такое мутноватое было, вздохнул ежик и почесал себе спинку, в нем то звезда какая появится, то облако набежит и весь обзор закроет, то ветка влетит разлапистая, то ночная птица. Снял я с себя сорочку и стал оттирать это зеркало от пыли и выпавшего на него времени. Тер-тер, устал. Сел, выпил и уже тогда опять принялся на себя смотреть. Стал вот так, боком, я боком красивее, я сам про себя это давно заметил, и гляжу в него, гляжу, другим боком повернусь и снова гляжу…
И что?!
И вижу, Потап, только ежа, глупого нетрезвого ежа! Ежик секунду смотрел, пытаясь понять, какое воздействие на медведя оказало его сообщение, потом не удержался и заплакал крупными тяжелыми слезами. У ежей-то и слез таких никогда не бывает, какими он заплакал! Громадные тяжелые капли катились из его глаз. Только я сам, сам я там, в зеркале стоял, и ничего больше! Ничего! Ни сцены, ни музыки, ни той атмосферы трагедии и творчества, которой должна быть окрашена всякая порядочная жизнь! Ничего…
А тело, тело мое, Потап Абрамович, вскричал ежик, ты посмотри на мое тело! И скажи мне честно, если бы в “Жизели” я надел на это тело, покрытое иголками и коричневой сморщенной шкуркой, костюм по эскизам Бенуа, что бы было? Да, что бы было, Потап, если бы я влез в тесное, обтягивающее трико?
Зачем, ежик, зачем тебе влезать в трико Бенуа? Нет, скажи мне, вызвало бы это смятение в царской ложе или нет?! Смятение?! Да, смятение! Если ты в трико?! Да! В “Жизели”? Да! Вызвало бы! Клянусь, еж, вызвало бы смятение и гул! Не знаю, как там царская семья, но у нас у всех в лесу крышу бы сорвало точно! Точно? Можешь даже не сомневаться!
Тогда обожди еще, сказал еж, спрыгнул с качельки и стал перед Потапом Абрамовичем как лист перед травой. Я тебе сейчас кое-что покажу, а ты мне скажешь, будет похоже или непохоже. На что похоже, ежик?! Что ты собрался мне показать?! Неважно. Вот я сейчас тебе покажу, а ты мне скажешь, что это было такое! Ну, хорошо. А вдруг я не узнаю?!
Ежик вышел на середину площадки, задней лапкой расчистил себе пространство от мусора и листьев и закрыл глаза. Потап исподволь осмотрелся вокруг. Никого. Только заброшенные общежития таращатся своими пустыми глазницами, да грачи вдалеке ходят кругами над полем. Это, возвращаясь с места кормления, они совершают облет. Ветер свистит в молодом орешнике, темнеет.