Владимир Рафеенко - Московский дивертисмент [журнальный вариант]
Да что ты такое говоришь, тихо сказала Джанет, с гневным удивлением разглядывая спокойное и немного насмешливое выражение лица Патрокла. Ты снова пытаешься на полном серьезе втюхивать мне эти фантазии?! Да ты совсем с ума сошел, мальчик! Нет, в самом деле, сколько можно, Патрокл?! Когда ты перестанешь нести ахинею и требовать от меня слепой веры в нее?! Скажи мне, ты хотя бы когда-нибудь останавливаешься? Скажи мне, мальчик мой, это периодически случается или ты все время своей жизни проводишь в мире фантазий?!
А какая тебе разница, засмеялся Патрокл, если ты считаешь это все просто выдумкой и прихотью избалованного женским вниманием дворника?! Ах, вот как! Ты избалован у меня женским вниманием?! А как ты думала?! Кстати, ты уже придумала, что мы скажем твоему мужу? Мы скажем, низко наклонив голову, проговорила Джанет, что у тебя появились мысли по поводу одного апокрифа и нам нужно его срочно обсудить для включения этого материала в твой диплом! Ты же собираешься когда-нибудь писать диплом?
Все может быть, пожал плечами Патрокл. Впрочем, добавил он, тебе не кажется, что все те предлоги, которые мы с тобой придумываем, весьма неубедительны? Особенно с точки зрения профессора, доктора медицинских наук, а к тому же еще и Щелкунчика? Я не думаю, что он настолько доверчив, чтобы серьезно выслушивать всю эту ерунду об апокрифах, дипломных работах и прочем. Но он же выслушивал все это целых два месяца? А тебе не приходило в голову, что он просто не слушал, что ты говорила ему?
Не слушал? Джанет вдруг поняла, что Щелкунчик действительно просто ее не слушал! Он никогда ее не слушал! Да они же разговаривали друг с другом в последний раз лет пять, а то и семь назад! Тогда она еще была ему интересна и нужна. Но с тех пор все изменилось. Он не нуждался в ней больше. Во всяком случае, как в женщине. Она была ему необходима как подтверждение его социального статуса, его добропорядочности и “нормальности”. Да, подумала она, а ведь моему мужу всегда не хватало той самой нормальности, которая так ценится в известных кругах общества! Он всегда был немного не в себе. Странно, она как будто и без того это знала, но вот только сейчас подумала об этом как о само собой разумеющемся факте!
Так, может, все-таки поедем ко мне? Патроклу явно надоело стоять у самого дома под ветром, в красно-багровом октябре, поправляя продуваемую насквозь вязаную шапочку, осторожно дыша на свои длинные и давно замерзшие пальцы.
Нет, внезапно заупрямившись, сказала Джанет, никуда мы не поедем! Я тебе больше скажу! У нас в баре есть отличное французское шампанское, и мы сейчас с тобой будем его пить! А может, не стоит? Нет, стоит! Стоит! Стоит! Джанет схватила Патрокла за руки и стала прыгать вокруг него, как маленькая расшалившаяся девочка. Мы с тобой напьемся, как две березы, и, когда приедет из клиники мой муж, нам с тобой будет уже совершенно все равно, верит он нам или нет!
Парис и реинкарнация
Парис довольно быстро вырос в высокого статного парня. Лизавета в нем души не чаяла. Юноша был вдумчив и умен, он много ел и много читал. Ведь в медвежьей избушке оказались превосходные книги! Ну, оно и понятно. Лизавета и Потап Абрамович были не простые медведи, но русские интеллигенты, хозяева леса в третьем поколении. У них в избушке было много книг, особенно русской классики. Но больше всего Парису нравился, естественно, Пушкин.
Мама, говорил он вечерами Лизавете, вот ты как считаешь, стоит нам заменить барщину оброком или не стоит? Вот Онегин, тот заменял. А мы что, хуже? Не знаю, сынок, говорила Лизавета, насчет хозяйства — это к папеньке.
Нет, конечно, Парис понимал, что у них на полях работают не крестьяне, а обычные животные, которые повсеместно в лесах водятся, уже не говоря о современных ему русских городах, но ему была охота и пофантазировать немного. А вот что бы, например, было, если бы у них были настоящие крепостные, то есть русские люди, православный народ, богоносец и кормитель!
Скучно тебе просто, сказал как-то Потап Абрамович, по своему обыкновению просматривая в Интернете новостную ленту телевизионного канала “Евроньюс”. Я понимаю. У нас тут лес глухой. До Мытищ на попутке минут сорок трястись. И в друзьях у тебя волки и лисицы. Да ты и с ними, гляжу я, не общаешься. И, кстати, зря, сударь мой. Интересный народ у нас в лесу собрался, презанимательный! Они тут не просто небо коптят, с ними завсегда есть о чем поговорить!
Расскажете такое, папенька! Парис недоверчиво сложил губы. Сами-то вы с ними, поди, не говорите! Все рычите больше и периодически съедаете то одно животное, то другое. Как будто у вас в супермаркет некого послать! Как будто у нас на дворе стоит не двадцать первый век! Как будто не вы мне с детства внушали передовые идеи и направления! Каждый день преподаватели из МГУ к нам в избу ездят, о науках и искусствах, о гуманизме европейской культуры рассказывают! А кто, позвольте мне вас спросить, давеча целую лекцию прочел по буддизму, когда я всего лишь бабочку придавил на клумбе, которая туда-сюда мотылялась как бешеная и нервы мне все измотала?! И после этого вы идете в лес и съедаете дикое и ни в чем не повинное животное, куда это годится?
А ты не больно умничай, сказал Потап Абрамович, невольно покраснев. Мне по статусу своему положено употреблять в пищу живые существа. Иначе как они узнают, кто в этом лесу хозяин? Никак. Мне, безусловно, телятина в красном вине больше импонирует. Или судачок а-ля натюрель. И буддизм я люблю всей своей душою. Если хочешь знать, у меня четвертая ступень посвящения. Я, быть может, как его, рубиновый луч Будды! Ну, вот и не ел бы тогда животных, сказал Парис запальчиво. А я и не ем! Да, конечно! Он не ест! А кто слопал на прошлой неделе маленькую дикую свинью, а потом сам же и грустил, ходил по лесу, оды писал. “Зачем я съел тебя, Наф-Наф, зачем сгубил младую душу…”. А ты бы, гад такой, чужих бы дневников не читал! Потап Абрамович взъярился и отвесил Парису подзатыльник, а когда тот пригнулся и подзатыльник прошел мимо, вдогонку отправил ему свое отцовское наставление с правой.
Юноша рухнул на пол, и в комнате воцарилось напряженное молчание. Ну ладно, ты, жопа в веснушках, не обижайся на меня, не выдержал наконец старик Потап. Он на самом деле души в своем воспитаннике не чаял. Не со зла я тебя приголубил сейчас, не со зла. Сильно болит? Ничто! Вставай, я тебе льда приложу, завтра, в крайнем случае — послезавтра, глаз как новый будет.
Ты пойми, Приамов подкидыш. Нельзя мне никого не кушать. Нельзя! Вся Россия на этом стоит! Сегодня, положим, поддался я уговорам своей совести, завтра во мне буддизм заговорил или дурно понятое православие, а послезавтра что будет? А послезавтра, мил человек, вся власть в лесу рухнет! И что тогда станет с русским лесом? Не знаешь? И никто не знает! А этот вопрос, между прочим, волновал умы ого-го каких людей! Не нам чета были эти люди!
Ты говоришь, демократия… Я ничего такого не говорю, папа. Нет, сынок, ты говоришь — демократия! А что твоя демократия сделает против тотальной реинкарнации животного материала в русских лесах? Это как? А так, мальчик мой, так. Вот возьми, например, зайца Кузьму. Внешне вроде заяц как заяц. Но ведь мало кто знает, что он в прошлой своей жизни был суфлером в театре на Таганке. Как суфлером? Парис удивился и забыл про глаз. А вот так, сынок, а вот так! Нет, обожди, папа. Я понимаю перевоплощение душ, но чтобы суфлер в зайца…
Да ни хрена ты, сынок, не понимаешь! Потап Абрамович даже побурел от прилива чувств. Возьми того поросенка. Ты думаешь, он кем был в прошлой жизни? Не знаю. Вот, не знаешь, а он ведь с самим Ломоносовым во Фрейбурге учился! Да ты что, неужели во Фрейбурге?! Да, вернее, я так думаю. Возможно, это был Марбург, но это не важно, сынок, совсем не важно! Замечательно то, что он наизусть целыми главами цитировал мне “Грамматику” Смотрицкого, “Арифметику” Магницкого, а также “Стихотворную Псалтырь” Симеона Полоцкого! Каково? И много чего забавного о Михаиле Васильевиче рассказывал. Да-м, вот таким вот образом.
Не может быть, папа!
У нас может! Если хочешь знать, тут половина леса смотрит на меня своими проникновенными глазами, а я вижу за этой шерстью, за этими перьями, когтями и клешнями Толстых, Розановых, Мейерхольдов, Бердяевых, Солженицыных. Вчерась подходит ко мне котик маленький шелудивый, копеечку просит на сахарок. Всмотрелся в его глаза, мать его, так и есть — Ума Турман!
Обожди, как — Ума Турман, даже привстал с места Парис. Этот же персонаж еще живой?! Или нет?! Я что-то даже растерялся.
И немудрено! Немудрено растеряться, сынок! А что у меня с ежиком давеча приключилось?! Вот уж что я тебе сейчас расскажу. Вот это так случай, действительно. Как было дело вообще. Иду, значит, вчера мимо заброшенных общаг на пятом километре, а уже холодать же стало. Осень, как-никак. Смотрю, а на старой детской площадке ежик на качелях качается. И они такие поржавевшие-поржавевшие все. И скрипят. Далеко слышно. А кругом же пустырь, начинает темнеть, луна висит прозрачная, молодая, рыжая, и ежик на качелях — у-у, у-у, у-у. Перфоманс какой-то, ей-богу. Просто мороз по коже. Я, честно говоря, по делам спешил, нужно было в налоговую попасть, порешать кое-какие вопросы, а потом срочно бежать обратно в лес на сходку зверья по одному довольно значительному поводу. Но он сидел на качелях на этих такой маленький, такой одинокий, что сердце мое сжалось, в груди что-то, как в юности…
