Людмила Бояджиева - Пожиратели логоса
И тут услышал я ещё одну сказку о дочке Источника, которую нашел будто бы дед шестнадцать лет назад у кромки воды. А рядом сосуд с жидким золотом — расплавленным солнечным светом. Оно, мол для Теи — источник жизни. «Только об этом теперь нам с тобой одним должно быть ведомо. Если прознают лихие люди или скользкие тени тьмы — уйдет в глубь Источник, згинет Тея и солнце никогда больше не согреет землю. Поклянись на образе этом, что молчать будешь и уходи». Поклялся я… — Филя замолк, упорно глядя в пустую чашку. — Такая вот история вышла.
— Прости, — Севан шутливо зажал уши, — я ничего не слышал, задумался.
— Я так и полагал, — Теофил хмуро глянул сквозь очки и продолжил. Попрощался я с дедом и ушел. Стрекоча припустил во всю прыть. Споткнулся, глядь — моя знакомая под дубом сидит, ждет, словно мы здесь свидание назначили. В венке из желтых кувшинок, грызет яблоко — маленькое, лаково-красное. Рядом беленькая козочка с шальными глазами и пес драный.
— Это его медведь когтем зацепил, а дед вылечил. Я прощаю, что ты уходишь. Так надо. Только очень жалко. Мне тебя спросить много надо. Очень много везде тайны.
— Ты сама — тайна, — лепечу я в полном недоумении, потому что вижу живая девчонка, только худенькая и нежная неимоверно. Кожа тоненькая, прозрачная, аж голубые жилки просвечивают и волосы длинные, как нити золотой паутины — легкие, на ветерке порхают. Личико строгое и вдумчивое.
— Тайна очень большая! — согласно кивает мне неземное создание. — Она везде. Расскажи про лампочку. Правда, что в ней частичка солнца прячется? А куда она девается, когда свет не горит?
— Это электричество, — я зажег фонарик. — Ты в школу не ходишь?
— Мне нельзя. Я слабенькая, должна много возле огня греться и в Источнике, когда он не злой, силу получать. Но я читать могу. Очень много слов читала. У деда книга есть старая — 1936 года. Там про электричество не сказано. «Учебник геометрии для средней школы» называется и ещё другие. А про электричество я сама много знаю. Все теплое и живое происходит от солнечного золота. Жизнь — тепло, свет. Ночью луна и черно. Страшно. Зима смерть.
— Верно говоришь. Вся земная энергия — от солнца. А ночью всем темно и страшно. У каждого человека глубоко внутри страх притаился, — бормотал я бодро что попало, потому что не знал, что она обо всем-то на самом деле знает. Что для неё Жизнь и Смерть.
— Бояться плохо, — она поднялась, протянула тонкую руку и дотронулась до моего лба. Словно током от пальчиков её прозрачных, невесомых ударило. А она ладони мне на глаза положила и зашептала что то. Потом говорит:
— Я тебе силу дала. Что бы ты меньше боялся и лучше в темноте видел. Теперь уходи и забудь все. Вспомнишь, когда понадобится.
…Филя вздохнул:
— С тех пор я слегка крышей подвинулся и больше нужного чувствую. А она за весь разговор ни разу не улыбнулась… Не верите. Я клятву не нарушал, никому про это до сих пор не рассказывал. Только теперь чувствую, что мне сила нужна. Всем нам, кто с Уничелом сражаться должен.
— Похоже на сон, — Севан взял ватрушку и решился, наконец, пожевать. А иронизировать над услышанным не стал. Уж больно серьезно рассказывал ему свою историю парень.
— Не думайте — я наркотой не балуюсь. В психдиспансере на учете не состою. Сочиняю, правда, немного. Стихи.
— Стхи… — вздохнул Севан и резко изменил тему: — Так мужчина в черном тебе не понравился?
— Насторожил! Зачем ему в мягкой обложке? Почему Орфеев и Воронин? У классиков авангарда аудитория узкая. Но главное — бритый он, а на загривке пятно, словно чернилами брызнули. Пятно лиловое, вспухшее, так и кажется, что вся спина такая. Формой напоминает очертания Южной Америки.
— Может, татуировка?
— По виду родимое. Лицо не рассмотрел — он боком стоял, — хмурил брови экстрасенс, прихлебывая чай. — Вы когда его возьмете, обязательно меня позовите. Могут вскрыться любопытные факты.
— Это непременно. Спасибо за наводку, за доверие, и за соблюдение конспирации, — Севан поднялся. — Пора на службу. Буду держать тебя в курсе.
— Мне лучше звонить по Московскому, как прежде, или на трубу Жетону мы рядом работаем. — Филя чиркнул телефон и с сомнением посмотрел на оставшиеся булочку — сунуть в карман или завершить под чаек?
Когда дверь выпустила на морозную улицу высокого брюнета, очкарик пристально огляделся. В комнате, пропахшей свежей выпечкой, никого не было, лишь возился за самоваром «Куклачев». Смылись, значит? Или померещилось? Вскоре за витринным стеклом показалась массивная черная фигура и, озираясь, ввалилась в дверь. Филя махнул рукой, подзывая Жетона к столику.
— Ну что, убедился? Здоровенный такой мужик в синей куртке — мой куратор. Поехал лилового брать, того, что Ер. Орфеева спрашивал.
— Завалил все же человека! Эх, не любишь ты авангард. А лиловый любит! И я тащусь. Но это ещё не основание, что бы на нары запахать. Однако, скромно сидели, — окинув глазами стол «казак» не заметив интересующего предмета.
— Прямо сразу на нары! Может за ним следить будут и тем самым помогут выйти из преступной группировки. — Филя заметил разочарование друга относительно напитка в чайнике. — Здесь спиртное не продают.
— Если ты такой уж ясновидящий, да ещё намерен инициативу перехватить — сам следи за подозреваемыми, — неуловимым пасом иллюзиониста он отправил в рот одинокую булочку. — Червячка хоть заморю, если погреться нечем.
— Как я на него выйду? Мои возможности не позволяют определять адрес человека по родимому пятну и литературным пристрастиям. Женька, ну пожалуйста…
— Верно. По пятну выявить местожительство трудно. По номеру автомобиля проще будет, — гордившийся своими связями во всех сферах столичной действительности, Жетон достал телефон, вышел на улицу и после довольно длинного созвона сообщил:
— Пиши или запоминай: — владелец черного «опель-седана» — Рясов Гариб Рустамович. Менеджер клуба «Ночная орхидея». Усек? Мне с тобой прогуляться или сам на стрелку отправишься?
— Здесь надо одному действовать. А где это находиться?
— Да тебе, начальник, секретарша нужна, а не доктор Ватсон, — Жетон с тоской оглядел интерьер: — Под избу шарят, а с самогоном напряг.
13
Ветрено, слякотно, сизо. Такой день бывает сразу после сомнительного торжества Восьмого марта, от которого ничего вроде не ждал, а когда проехали, в мозгах свербит: «вот и праздник прошел, будто и небывало…» У окон, запавших и почерневших от мартовской промозглой метели, у прохожих, прячущих лица в воротники — очевидный синдром похмелья. Ничего не хочется в такой день, ничто душу не греет, лишь распирает тупая тоска, обнажающая быстротечность черно-серого бытия. Хочется спрятаться в умятую ложбинку старого дивана, завалить тумбу в изголовье зелеными томами Бунина и углубиться в иную реальность, где все твое, настоящее, кровное — и злость, и сжигающая страсть, и восторг и боль…
Теофил встал рано, чисто выбрился у мутного зеркала, придирчиво отобрал футболку под свитер, использовал даже остатки подаренного Валькой одеколона и пристально всмотрелся в свое отражение. Не слишком молодому человеку с благородной впалостью щек, обманчиво грозным хрящеватым носом и какими-то желтыми и жалостливыми собачьими глазами предстояло спасти мир. Не слабо… Для начала, конечно, придется внедриться, освоиться, распознать врага, а потом пустить по его следу превосходящие силы прогресса под руководством Севана. Плевое, если разобраться, дело. Вот только не тянул, увы, желтоглазый на суперагента и качковостью не отличался. Но ведь было в нем нечто, что томило грудь и заставляло произносить перед спящей Валькой пламенные монологи, что фырчало и шкварчало отродясь в каком-то разделе ума или совести, не давая покоя. И призывало, призывало… Значит, рви на груди тельник, Теофил, и на амбразуру при, герой — «сражаться подано». Тетрадка… карандаш, да куда, к чертям пропадают все «шарики»… Вот, вот проклевывается:
«…Нет мочи подражать Творцу здесь, на сырой земле. Как страшно первому лицу в единственном числе…»
Он вынырнул из омута слов, лишь когда решил, что стихи завершены.
Покидая свое жилище, состоящее из застекленной поверху цветными ромбами веранды (использовалась только летом), горницы, соединенной с кухней беленым боком русской печи и восьмиметровой «спальни» с продавленным диваном, крытым выгоревшим зеленым плюшем, Филя прощальным взглядом обласкал вещи. Тройная спинка доисторического мебельного гиганта жалась к печи, изголовье упиралась в полную книг этажерку, хранящую запах детства, отрочества, взросления, а «глядел» он в оконце, перед которым мотались голые ветки яблонь. Втиснулось в горницу и фортепиано, выселенное из скромной материной квартиры за ненужностью. Не музицировала давно госпожа Трошина, сменившая музыкальную направленность на швейную. Иное обрела дело — для фирмы «Интерьер» на дому шторы сточила. Не пользовался инструментом и Теофил, завалив его остатками не разошедшейся прессы. Много самых высокопробных сюжетов хранило в себе коричневое, в сколах, царапинах и трещинах тело молчаливого существа, умеющего говорить музыкой…
