Шамай Голан - Последняя стража

— А что было потом? — спросил Хаймек. Он понимал, что означало для отца продать свои филактерии. И ему было теперь очень, очень жаль папу.

— А потом… этот человек… этот еврей, по-моему, сошел с ума. Он схватил филактерии, отделил их от ремней и стал их рвать… рвать и резать, рвать и резать…

Говоря все это, папа подошел к мальчику совсем вплотную. Потом засунул руку глубоко в карман и вынул из него сверкающие черным лаком коробочки филактерий. Никогда еще до этого мальчик не видел филактерии без ремней. Сейчас они напоминали ему мух, у которых он отрывал крылья, после чего надевал их на соломинку.

— Смотри, смотри, — сказал папа и рассмеялся смехом, от которого у Хаймека побежали мурашки по телу. — Смотри. Ну, как тебе они? Правда, смешно? Ха-ха-ха-ха…

Он закашлялся так сильно, что Хаймек увидел его красный язык, покрытый серовато-синим налетом.

— Филактерии без ремней… ремни без филактерий… он неверующий… ему, видите ли, не нужны мои филактерии, ему нужны только ремни, понимаешь, Хаймек, только ремни, а в филактериях, сказал он, ему нет надобности. Вот так просто и сказал: «Нет надобности». Может быть, уже и в Боге никому нет надобности?

И папа снова зашелся смехом. И этот смех был страшен. В памяти мальчика всплыло что-то похожее… тот день на «Ивановых островах», и он с папой возле пылающей печи для обжига кирпичей. Бедный, бедный папа…

Мальчик бросился к отцу и прижался к нему, обнимая со всей силой, на которую был способен.

— Папа, — плакал он, кричал и умолял, — папа, папочка… не надо. Перестань… смеяться. Тебе нельзя… тебе опять будет плохо. Папочка, дорогой… я прошу тебя… я прошу…

И кашель вдруг прекратился. Вдруг и сразу. Папа распрямился и застыл. Потом тело его медленно стало оседать, пока не опустилось на землю у самого основания какого-то дерева, ощетинившегося колючками вместо листьев. Тонкая струйка крови текла из уголка его рта. Он поднял на сына глаза, в которых застыло уже знакомое мальчику выражение вины, затем поднял руку и стал медленно водить ею по коробочкам филактерий. Он делал это так бережно, словно прикасался к открытой ране…

Они долго сидели так в тени дерева, спасавшего их от неистовых лучей солнца. Потом полоска крови подсохла на папином лице, и зеленые мухи, трепеща прозрачными крылышками, облепили его. При этом они жужжали так слаженно и монотонно, что у Хаймека сами собой закрылись глаза. Во сне он видел тех же мух, только с черными спинками и без крыльев, зато с множеством ног — их было очень, очень много, и все они ползали по папиному сердцу. Хаймек уже поднялся было прогнать их, но папа остановил его, сказав странную фразу: «Не надо, сынок. Оставь их. Я люблю их такими, какие они есть. Даже с оторванными крыльями».

— И все-таки, — упрямо сказал Хаймек, поднимая руку, но папа его руку перехватил:

— Вставай, сынок, вставай. Уже пора. Гляди, солнце уже садится. Если мы промедлим, боюсь, больницы закроются…

Мальчик с трудом выплывал из сна. Папа держал его за руку, тянул и тормошил. Понадобилось еще несколько минут, чтобы Хаймек пришел в себя окончательно. И первым делом он стал смотреть на папино сердце, не в силах понять, где был сон, а где явь.

Они уже шли быстрым шагом, а он все еще не понимал этого. Так это и продолжалось, пока они не остановились у больницы. Внутрь нее вела не слишком широкая дверь, открывавшаяся и закрывавшаяся совершенно беззвучно. Тут стоял человек в форме с ярко начищенными пуговицами, которые вспыхивали золотом в лучах заходящего солнца. Папа провел рукой сверху вниз, разглаживая пальто, попутно очистив его от полувысохшего сгустка мокроты, прочистил горло и нерешительными шагами направился к проходной. Дойдя до человека с блестящими пуговицами, он поневоле остановился. До Хаймека донесся строгий оклик:

— В чем дело, товарищ?

Стоя сбоку, Хаймек видел, как папа несколько раз облизал губы, открыл рот, закрыл и открыл его снова.

— Это больница? — выдавил он из себя наконец.

— Ну, — сказали пуговицы.

— Мне нужно… мне нужно в больницу.

— А что случилось? — поинтересовался человек у двери.

— Я… — сказал папа, — я… очень болен.

— Здоровых людей сейчас вообще нет, — довольно резонно заметили пуговицы. — У каждого что-нибудь да болит.

— Я… не могу дышать, — сказал папа.

Похоже, что человек в пуговицах слышал такое уже сотни, а может быть, и тысячи раз. Ему было скучно. Потянувшись всем телом, он начал тереть рукавом одну из пуговиц, взглянул на легкие белые облака, безмятежно проплывавшие по голубому небу, причем взглянул так, словно на этих белых облаках можно было прочитать историю болезни стоявшего перед ним странного человека, потер еще одну пуговицу и после недолгого размышления решил этому человек — явно нездешнему — помочь.

— В любом случае, гражданин, вы пришли не к тем воротам.

Папа не понял,

— Как — не к тем?

Дежурный человек терпеливо объяснил:

— А вот так. Не к тем. В эти ворота не входят. В эти ворота вносят. И выносят. Ясно? А теперь, друг, иди и не загораживай… Займись-ка лучше своим парнишкой. И забудь про болезни. Болеть будем после войны…

— Но он… папа… он на самом деле… он очень болен, — сказал форменному человеку Хаймек. — Если он кашляет, у него из горла идет кровь.

Дежурный чуть-чуть оживился.

— Это плохо, — со знанием дела признал он. — Наверное, у него чахотка. Туберкулез. И все равно, как я сказал: в эти ворота вносят раненых, а выносят мертвых.

— Я ведь тоже могу умереть, — сказал папа.

Дежурный спорить не стал.

— Можешь, — подтвердил он. — Ежели чахотка — очень даже можешь. Но пока что ты живой, правда?

Папа отступил на два шага, положил руку на сердце и согнулся, словно отвешивая дежурному человеку поклон.

— Действительно, — сказал он, — я еще жив.

Дежурный человек рассмеялся от души, обнажая крепкие зубы и сверкнув глазами.

— Молодец, — одобрил он папу. — Не боишься, видать… Так и надо. А теперь — валяй к главному входу. Там — для живых. А этот, сам понимаешь, для мертвых. Я сторожу их, чтоб не сбежали.

И он снова рассмеялся

— Уйдем отсюда, папа, — в ужасе прошептал Хаймек, держась за отцовский рукав, — уйдем…

— Ну, насмешили, — снова блеснув глазами, сказал дежурный. — Чудаки, ей-богу. Откуда только такие берутся?

И он посмотрел вслед Хаймеку и его папе. Двум маленьким фигуркам, медленно растворявшимся в сумерках…

— Все еще больно, сынок? — спросила мама.

— Уже лучше, — соврал Хаймек. — Почти прошло.

— Нелегко тебе пришлось, — сказала она, с любовью обнимая узкие плечи мальчика и поглаживая его затылок и шею. И… замерла, коснувшись цепочки от часов, которая уходила под рубашку. Это были папины часы. Хаймек почувствовал, как напряглась и замерла мамина рука и как медленно стала опускаться она вниз, перебирая звено за звеном. Время от времени движение маминых пальцев останавливалось, как если бы она пыталась вспомнить что-то сокровенное. Хаймек сидел, замерев, боясь моргнуть даже глазом. В голове его билась одна только мысль: вот сейчас… нет, вот сейчас мама обо всем догадается, и тогда ему даже не придется ничего выдумывать в ответ на вопрос о папином здоровье.

Но голос мамы был безмятежен, когда она спросила мальчика, скорее утверждая, чем сомневаясь:

— А часы… папа тебе их подарил…

Хаймек кивнул, добавив чуть слышно:

— Часы ему больше не нужны.

— Ну, — категорично возразила мама, совсем как в былые времена, — я так не думаю. И в больнице нужны человеку часы. Пока человек жив, ему нужно знать точное время. Ведь человек, не знающий времени, подобен мертвому, для которого времени не существует. И пусть папа находится в самой лучшей ташкентской больнице, все равно — часы нужны. Потому что…

И мама, увлекшись, еще долго развивала перед мальчиком свою мысль о важности часов для человека, попавшего в больницу.

И не предполагала она, что папу вообще могли не принять ни в какую, ни в лучшую, ни в худшую больницу, «поскольку, гражданин Онгейм, все места отданы раненым бойцам, прибывающим с фронта», — именно так им сказали в приемном покое, когда наконец, следуя наставлениям человека в форме, они добрались до регистратуры. «В первую очередь мы принимаем тех, кто пролил свою кровь на фронте», — так объяснила им дополнительно веснушчатая медсестра в белом халате. Папа Хаймека кровь свою на фронте не проливал, а потому был отнесен к обычным больным. Кроме того, у него отсутствовала медицинская карта, в которую записывалась история болезни. Словом, если бы существовала очередь, папа должен был бы занять место в самом ее конце, а пока что ему и его сыну следовало покинуть территорию больницы, поскольку приемные часы закончились и посторонних попросили удалиться.