Шамай Голан - Похороны

ШАМАЙ ГОЛАН

ПОХОРОНЫ

Отливающая голубым блеском машина уже стояла у подъезда. Профессор Аксельрод нетерпеливо ерзал за рулем. Он поторопил меня:

— Похороны назначены на час дня.

Я уселся на соседнее сиденье и сказал, что придется ждать Фреймана.

— Нас ведь осталось лишь трое, — добавил я. — Мы должны поддерживать друг друга. Особенно сейчас.

Профессор взглянул на часы, завел мотор и воскликнул:

— Черт бы тебя взял вместе с твоим красноречием!

После этого он заглушил мотор и стал смотреть на улицу.

— Наверное, служащие электрической компании ходят без часов, — сказал он.

— А может, у них электрические часы, — пошутил я. — В Иерусалиме сейчас плохо с электроэнергией.

— Какое отношение имеет электроэнергия к часам? — раздраженно отозвался профессор и снова запустил двигатель. — Шрага Гафни не станет нас ждать. В результате я опоздаю в академию на лекцию по религиозной этике.

Он опять выключил зажигание, затем снова его включил и сказал:

— До Тель-Авива путь неблизкий.

— Может, Шрага нас подождет... — Я постарался говорить в манере профессора, надеясь, что тот отвлечется и перестанет нервничать из-за того, что мы задерживаемся. — В конце концов, если б он знал, что мы едем...

Появился Фрейман. Он был в кожаном пиджаке и серой кепке. Фрейман стал извиняться за опоздание — все это произошло так внезапно... На лице его читались замешательство и неуверенность в себе. Только сев в машину и скользнув взглядом по красной обшивке кресел, он позволил себе реплику:

— Мы ведь трудимся не покладая рук.

— Отличная шутка, просто отличная, — заулыбался я, чтобы сгладить неловкость.

Аксельрод сделал сердитое лицо:

— Не время шутить.

Он снял свою черную шляпу и пригладил седую шевелюру.

— Этот человек, верно, считает, что мы здесь, в университете, бездельничаем, — пожаловался он мне.

— А что, подшучивать над профессорами уже не дозволяется? — спросил Фрейман, улыбнувшись. Улыбка у него, как обычно, вышла смущенной. — Все так же, как раньше.

— Да нет, не все, — отозвался Аксельрод. Он откинулся назад и хлопнул Фреймана по плечу. Тот накрыл его ладонь своей и одновременно взглянул на его часы, после чего воскликнул:

— Пора ехать!

Даже когда мы уже отправились в путь, ветерок не облегчал невыносимой жары. Фрейман истекал потом. Началось это, когда я стал разглядывать его кожаный пиджак. Пиджак этот был протерт на локтях и напоминал морщинистое и загорелое лицо самого Фреймана. Перехватив мой взгляд в зеркальце, Фрейман запахнул полы.

Аксельрод ухмыльнулся:

— Помню, отлично помню твой пиджак. — Он облизал губы и надел шляпу. — М-да, чертовски много времени прошло с тех пор...

Я вытянул ноги и вздохнул с удовлетворением. Мне пришла в голову мысль, что ехать на похороны в машине Аксельрода куда приятнее, чем добираться на автобусе.

Город распрощался с нами плакатом: «Счастливого пути делегатам съезда Всемирной организации здравоохранения». Я откинулся назад и снова заглянул в утреннюю газету.

«Его внезапная смерть потрясла нас всех, — читал я. — Случилось это ночью, точнее, вечером. Как обычно по пятницам, Шрага отправился к друзьям на вечеринку. Это были такие же, как он, люди умственного труда, ценившие его как газетного обозревателя, чья еженедельная колонка стала такой популярной. Внезапно журналист побледнел и наклонился вперед. Только впоследствии стало ясно, что он хотел опереться обо что-нибудь головой — наверное, о стол. Но стол оказался низким, поэтому Шрага откинулся назад, закрыл глаза — и больше никогда уже их не открывал. Шрага Гафни почил смертью праведника. Ангел осенил его своим крылом».

Аксельрод мельком заглянул в газету и тихо сказал:

— Внезапная смерть... — а потом, помолчав, добавил: — Смерть всегда внезапна.

Я не ответил. Горячий ветер коснулся моего лица. Я потянулся к ручке оконного стекла.

— Жары боишься? — усмехнулся Фрейман и выпустил в меня струйку дыма.

— Он к жаре не привык, — подтрунивал надо мною Аксельрод. — Всегда сидит внизу, в библиотечном книгохранилище.

Быть может, он хотел мне отомстить: когда, забыв обо всем, он рыскал в поисках редких изданий и античных манускриптов, я оказывался свидетелем его слабости.

— Лично я до сих пор лазаю на столбы чинить проводку, — стукнул себя в грудь Фрейман. — Учу молодежь работать.

— Мы тоже не такие уж слабаки, — улыбнулся Аксельрод, сняв шляпу и отерев пот со лба. — Спроси у него, — кивнул он в мою сторону.

После Кастеля машина, летевшая под уклон, послала несколько выхлопов окрестным горам.

— Здесь нас обстреляли, когда мы были в конвое, — сказал я, радуясь возможности сменить тему. — Шрага сидел в первом броневике и попал под перекрестный огонь.

Фрейман с некоторым сомнением в голосе заявил, что это произошло со Шрагой не здесь, а дальше, около Шейх-Амара. Я сердито ответил, что Шраге теперь от этого не легче.

Аксельрод ослабил узел галстука и отер пот со лба тыльной стороной ладони.

Фрейман вздохнул:

— Живет себе человек и горя не знает, причем заметьте: богато живет, потом вдруг поднимается с места — и нет его!

Я подумал: если уж быть точным, все происходило не так, Шрага вовсе не вставал перед смертью, а умер сидя. Я из тех, кто любит точность. Годы, проведенные за составлением каталогов и библиографий, приучили меня к аккуратности и скрупулезности. Аксельрод знал об этих моих достоинствах. Потому-то он регулярно посещал меня в моем подвале и задавал вопросы о новых книгах. Он мог на меня положиться — я не забывал докладывать ему ни об одной интересной новинке, попадавшей в наше железное книгохранилище. Когда я открывал ему дверь, холодный сухой воздух вырывался на простор из моего убежища. Чем-то это напоминало святая святых в синагоге, не хватало лишь священной завесы. Аксельрод жадно загребал старинные издания, таящие сокровища человеческой мысли, надевал свои очки с толстыми стеклами и шептал: «Ах, как мы всех удивим, ах-ах!» Его жена, урожденная Мейерсон, наверное, получала от жизни наибольшее удовольствие где-нибудь в концертных залах, сам же он — здесь, готовя свои сюрпризы.

Сидя сбоку от профессора, я поглядывал на него. Глаза его были устремлены на дорогу, губы сжаты, руки покоились на руле. Но там, в книгохранилище, глаза профессора, и так навыкате, казалось, пытались расшириться, сравняться размерами со стеклами очков, а зрачки — впитать все, что сообщают о порочной природе человеческой средневековые манускрипты Раши[1] . Профессор закусывал нижнюю губу, щеки и лоб начинали пламенеть, и я взирал на него издали, смущенный, как будто лицезрел его наготу.

— Если верить газете, Шрага не вставал перед тем, как умер, а просто откинулся на сиденье, — громко заявил я. — Кто знает, может, он бы не умер, будь стол повыше.

Тем временем я разглядывал профессора в профиль. Казалось, нос его удлинился, лицо стало желтым, словно старинный пергамент.

«Ты сам — как мертвец, — любил посмеиваться надо мной Аксельрод. — Восстань и сорви плоды с древа жизни!»

В таких случаях я улыбался и спрашивал, как поживает его жена Шуламита. Профессор фыркал и, оставив мой вопрос без ответа, говорил: «Если б ты не заговаривал всем нам зубы, не сочинял бы свои небылицы, тебе бы цены не было!»

— Бедный Шрага! — вдруг сказал Аксельрод.

— Про него даже не скажешь, что он умер в своей постели, — отозвался Фрейман.

— Он был не из тех, кого там удержишь, — проговорил я.

— Самое удивительное, что он преуспел без всякого диплома, — вспомнил Фрейман.

— Верно, — подтвердил профессор. — А помните, как он спрятал наши пистолеты? Тогда, в Бухарском квартале. Англичане даже собак пускали по нашему следу.

Голос профессора звучал подозрительно громко, словно он пытался заглушить свои мысли.

И все же я не оставлял своих усилий. Теперь я заговорил о том, что Шрага, кроме всего прочего, умел обходиться с женщинами.

Профессор не ответил. Он жал на акселератор — мы въезжали на холм неподалеку от Абу-Гоша.

— А это место называлось раньше Сарис, что означает «евнух», — вещал я на манер гида. — Сейчас же оно получило название Шореш. Помните историю о евнухе и девственнице?

Оба молчали и хмурились. Шрага мог бы рассказать эту историю три раза подряд, и все три раза мы бы смеялись.

Машина подпрыгнула — колесо попало в выбоину. Аксельрод чуть слышно чертыхнулся. Это было смачное арабское ругательство, напомнившее нам старые добрые времена.

— А бедный Шрага мертвехонек, — плачущим голосом протянул Фрейман.

Я повернулся к нему и сказал с улыбкой:

— А у вас, ребята, до сих пор в ходу такие словечки?

— Мертвехонек, — заунывно повторил Фрейман.