Шамай Голан - Последняя стража

— Да… — сказал чей-то голос. — Вот она, теперешняя молодежь. Сначала ездют без билета, потом чистят карманы, а после удивляемся, что здесь и там дети убивают своих родителей. Таких надо отправлять в колонию… в тюрьму… за решетку. Там их научат свободу любить. Вот так. Правильно я говорю, граждане?

Граждане молчали.

— Пропало что-нибудь? — сурово спросил контролер. — Говорите, не стесняйтесь.

Народ был не из стеснительных. Но и врать без особой нужды никому не хотелось.

— Все на месте, — раздались голоса. — Ничего не пропало. Может, и не крал он вовсе… может, просто сирота…

— Ишь, какие жалостливые, — упорствовал тот же голос. — Не крал здесь, значит, крал в другом месте… Дайте-ка мне его на часок, я с ним быстро разберусь.

— Ишь, прыткий какой, — сказал кто-то. — Разберется он…

— А ты-то чего молчишь, герой? — напустился контролер на стоявшего перед ним Хаймека. — Давай выкладывай, что с тобой стряслось. С чего вдруг под полку залез? Едешь-то куда и зачем? Ну?

— Спрятался, потому что денег на билет не было, — просто сказал Хаймек, и, поскольку это было чистой правдой, все вдруг поверили: так оно и было.

— А едешь куда?

— В Ташкент.

— В Ташкент. А что ты там забыл?

— Ничего не забыл… В Ташкенте хлеб есть. А в колхозе хлеба нет. А еще сказали, в Ташкенте есть больницы… и эти… детские дома. Там кормят… и чай дают. С сахаром.

Показалось это Хаймеку, или на самом деле что-то дрогнуло в неприступном лице контролера? Хаймек видел точно, как он моргнул — раз и другой. А контролер видел другого такого же мальчика, своего сына, убитого год назад на смоленской дороге, где они попали под бомбежку. То, что осталось, немцы расстреляли сверху из пулеметов… Он моргнул еще раз, и все исчезло.

— Родители-то у тебя есть?

На миг мальчик поднял глаза и встретился взглядом с отцом, который стоял совсем близко. У папы лицо было белее муки, одна рука судорожно сжимала мешок с филактериями, другая отдирала заплату на пальто. Что было во взгляде, которым отец смотрел сейчас на сына: стыд? Укор? Упрек? Или мольба?

Скорее, в этом взгляде было все вместе.

Ничего уже не соображая, мальчик положил свою тощую руку на рукав контролера и прошептал чуть слышно, без всякой надежды:

— Да… то есть нет… Я должен… я должен попасть в Ташкент. Дядя… помоги… пожалуйста… — и он все теребил и теребил рукав форменной куртки контролера, все теребил и теребил, произнося жалкие, никому не нужные слова. — Пожалуйста, дядя… Я больше не буду… никогда… без билета… заработаю денег и отдам…

Костяная рука, намертво державшая Хаймека, вдруг разжалась, и контролер сказал, обращаясь к вагону:

— Ну что, товарищи, решайте. Парнишка, похоже, не врет… может, разрешим ему добраться до Ташкента за государственный счет?

Голос из тамбура крикнул:

— Чего там! Пущай едет. Государство не обеднеет. Вон он какой тощий.

— Правильно! Пущай прокатится… паровоз сильный… — раздалось слева и справа.

И все, кто участвовал в обсуждении, с чувством облегчения приговорили:

— Пущай едет…

Когда контролер двинулся по вагону дальше, Хаймек вдруг почувствовал, как чья-то нерешительная ладонь легко коснулась его спины. Он посмотрел, кто это. Это был его отец. Он массировал мальчику плечо, с любовью глядя на него своими черными влажными глазами. И до самого Ташкента не произнес ни слова.

Хаймек держал пальцы во рту, но легче ему не становилось.

— Сильно обжегся? — спросила мама. — Болит?

Хаймек помотал головой. Ему было очень больно, но он не жаловался. Как папа.

— Надо приложить немного влажной земли, — сказала мама. Она поднялась с пола и исчезла во тьме. Из глубины ночи до Хаймека донесся ее голос:

— Хорошо, если бы папа побыстрее вернулся к нам. Как ты думаешь?

Если бы папа вернулся…

Поезд прибыл в Ташкент ранним утром. Разминая затекшие ноги, пассажиры вываливались на платформу вокзала. Двигаясь к выходу вместе с толпой, папа взял мальчика за руку и сжал ее.

— Ну вот, — сказал он грустно, — ты, сынок, теперь сильнее меня…

Волна радости затопила сердце Хаймека. Никогда раньше не говорил с ним его папа так. И все же радость эта была омрачена откуда-то взявшейся печалью, происхождения которой он не понимал. Ведь все в эту минуту было так хорошо!

Держась за руки отец с сыном прошли до самого конца платформы, радуясь теплу солнечных лучей. Перед выходом в город папа закрыл глаза и сказал счастливым голосом:

— Хорошо, что есть солнце. Хорошо, что есть Ташкент…

Кашель, который вслед за этими словами вырвался из папиной груди, был каким-то другим, легким кашлем — без судорог, без кровавых комков. «Все будет хорошо, — папиными словами подумал мальчик. — В Ташкенте все будет хорошо».

Так начали они свой путь. Через некоторое время, дойдя до одной из скамеек, приткнувшейся в тени какой-то ветхой стены, папа присел, привалился к спинке и сказал, подмигнув:

— Кажется, мы заслужили свой завтрак, как ты считаешь?

Хаймек давно уже считал точно так же и обрадовался вдвойне — как самому завтраку, так и папиному веселому подмигиванию, напомнившему мальчику безмятежную довоенную жизнь. Но только сейчас он понял по-настоящему, насколько он голоден — его живот буквально требовал еды. Они устроились поудобнее. Папа развернул сверток, достал луковицы и хлеб и честно поделил все на две равные порции. Одну он подвинул Хаймеку.

Тот посмотрел вопросительно.

— Ты теперь такой же взрослый, сынок, — сказал папа. — И порция тебе такая же…

Хаймек с хрустом откусывал от луковицы, заедая хлебом, а глаза его цепко обшаривали пространство вокруг. Осмотрел он и стену, которая высилась у них за спиной. Стена была глухая, высокая и грязная, и она очень не понравилась мальчику.

— Папа, — сказал он и кивнул в сторону стены, — я боюсь ее. Давай уйдем отсюда… она вот-вот обвалится.

Папа посмотрел на ветхие зубцы, венчавшие стену, молча доел свой кусок и нехотя поднялся. Не говоря ни слова, они двинулись дальше. Солнце уже принялось за свое, и капельки пота привычно покатились у пешеходов по лицу и спине, оставляя темные пятна на одежде, прилипавшей к телу. Шаг за шагом преодолевали они раскаленное пространство, проходя сквозь огненные волны, поднимавшиеся от земли навстречу таким же огненным волнам, накатывавшим сверху…

…Обожженные пальцы все еще болели. Мама словно растворилась в темноте. Вернувшись наконец, она присела рядом с мальчиком и начала размазывать жидкую грязь на месте ожога, шепча ему на ухо ласковые слова утешения. Внезапно взгляд ее остановился на мешке, в который папа, уезжая в Ташкент, уложил свои филактерии. И мама спросила испуганно:

— Хаймек! Что это?

И она схватила мешок. Он был пуст. Хаймек ответил чуть слышно:

— Папа их продал.

— Свои филактерии?

— Да.

Маме понадобилось время, чтобы полностью освоиться с этим сообщением.

— А как же… как же он… будет молиться без филактерий, Хаймек? А?

В голосе мамы мальчик различил недоумение. И страх. Точно такой же, какой в свое время испытал и сам Хаймек. Едва шевеля губами, он сказал:

— Он больше не будет молиться…

…В то утро, когда они молча шли по расплавленным от зноя улицам Ташкента, папа вдруг остановился, словно наткнувшись на какое-то препятствие, обернулся к сыну и сказал, стыдливо запинаясь и подбирая слова:

— Послушай меня, сынок… Мне нужно… я хочу… я решил сделать одно дело. Это очень важно для тебя… и для меня…

— О чем ты говоришь, папа? — не понял Хаймек.

— Я хочу продать филактерии. Больше у меня ничего нет.

Мысль о том, что папа когда-нибудь может продать свои филактерии, в голове мальчика никак не умещалась. Даже дыхание у него прервалось, когда он спросил отца:

— Да… но… как же ты будешь молиться?

Папа долго смотрел в небеса, словно спрашивал у них что-то. Потом сказал:

— Я больше не буду молиться.

— Ты… не будешь?.. А что скажет Господь?

— Он? Не знаю… Мне это уже… не важно. Кто я… и что я в его глазах? Ничто. Я уже для него ничего не значу. Жизнь раздавила меня. Нет, не так — Бог меня раздавил. Когда он забрал у нас Ханночку, я не роптал. Я сказал себе: Бог дал, Бог взял. И раньше, когда немцы пинали меня сапогами в спину и ребра и отбили мне легкие, я говорил себе: «Он все видит, этим он испытывает меня». Мне было очень плохо, но я оставался человеком по образу и подобию его и при этом не терял своей чести. Я читал в священных книгах и знаю: приходу Мессии предшествуют испытания и несчастья, они необходимы… И я думал: если ему это нужно, пусть будет так… пусть даже Господь умертвит меня, если нужно… пожалуйста, разве мало я страдал. Ну, еще немного… еще… Но ведь есть всему и предел…