Жузе Агуалуза - Продавец прошлого
Я устроился как раз над ними, повис на потолке, повернув голову вниз, так что мог все внимательно разглядеть. Феликс зажег лампу, чтобы рассмотреть фотографии. Портрет старого бура (черно-белый, как, впрочем, и все другие снимки) был чрезвычайно удачным. Тот сидел в огромном кресле темного дерева. Неяркий боковой свет падал ему на правую сторону лица, освещая застывшее в нем молчание. В правом нижнем углу можно было разглядеть почти потонувший в тени нервный силуэт одной из тех миниатюрных собачек, которых обожают держать при себе состоятельные дамы и которые меня всегда раздражали, поскольку они больше смахивают на дрессированных крыс, нежели на собак.
— Вам нравится снимок? Мне тоже, — Жузе Бухман улыбнулся. — Лучшие портреты не те, что характеризуют личность, а те, что характеризуют эпоху. Ну так вот, этот cota встретил меня с некоторым недоверием, был не слишком разговорчив, зато предложил мне финал для моего путешествия. Хотите взглянуть?
г) Вырезка из йоханнесбургской газеты «У Секулу».
— Готовы? Полагаю, что это можно назвать антиклимаксом[46]. Вам судить. Читайте!
Феликс повиновался.
— Умерла Ева Миллер. Сегодня во второй половине дня у себя дома, в Sea Point, в Кейптауне, скончалась американская художница Ева Миллер. Госпожа Миллер, которая когда-то жила на юге Анголы и прекрасно говорила на нашем языке, была уважаемой личностью в португальской диаспоре Южной Африки. В последние годы она разрывалась между Кейптауном и Нью-Йорком. Причина ее смерти пока неизвестна.
Маленькие люди
Память — это пейзаж, созерцаемый из окна движущегося поезда. Мы видим, как над акациями разрастается утренняя заря, птицы поклевывают утро, словно фрукт. Дальше мы видим спокойную реку и обнимающую ее рощу. Видим неспешно пасущееся стадо, супружескую пару, которая бежит, взявшись за руки, мальчишек, танцующих футбол, блестящий на солнце мяч (еще одно солнце). Видим невозмутимые озера, где плавают утки, реки с медленными водами, в которых слоны утоляют жажду. Все это разворачивается у нас на глазах; мы знаем, что это происходит на самом деле, но только в отдалении, мы не можем этого коснуться. Некоторые события уже так далеко, а поезд мчится так быстро, что у нас нет уверенности в том, что все это и вправду было. Может, это нам приснилось. Меня уже подводит память, говорим мы, а это всего лишь потемнело небо. Вот что я чувствую, когда думаю о своем предыдущем воплощении. Я помню разрозненные, несвязанные факты, фрагменты длинного сна. Одна женщина на каком-то празднике, уже к концу праздника, когда чувствуешь себя одурманенным дымом, алкоголем, просто усталостью, схватив меня за руку, шептала на ухо:
— Знаете, из моей жизни мог бы получиться роман, да не просто роман, а ого-го какой…
Думаю, это далеко не единичный случай. Большинство людей в жизни не читало великих романов. Сейчас-то я знаю, думаю, что знал и раньше, что все жизни исключительны. Фернанду Пессоа превратил прозаическую биографию мелкого конторского служащего в «Книгу тревог», которая, возможно, является самым интересным произведением португальской литературы. Услышав на днях из уст Анжелы Лусии признание в том, что ее жизнь ничего такого из себя не представляет, я испытал желание узнать ее получше. Если бы какая-то женщина ухватилась вечером за мою руку, чтобы сказать мне что-то вроде: «знаете, в моей жизни нет ничего примечательного, мое существование сведено к минимуму», — я бы, наверно, в нее влюбился. Вопреки намекам некоторых из моих врагов, тайно поддержанных кое-кем из моих друзей, я всегда интересовался женщинами. Мне нравились женщины. Я имел обыкновение совершать с той или иной близкой подругой долгие пешие прогулки. Я обнимал их на прощание, и запах их волос, прикосновение к упругой груди меня возбуждали. Тем не менее, если какая-нибудь из них отваживалась меня поцеловать или предложить мне нечто еще более смелое, чем поцелуй, я вспоминал о Дагмар (Авроре, Альбе или Лусии) и впадал в панику. Долгие годы я жил в плену этого страха.
Эдмунду Барата душ Рейш
Этим вечером Жузе Бухман появился в компании старика с длинной белой бородой, седыми космами, спадавшими по его плечам дикарскими косицами. Я сразу же узнал в нем нищего, которого фотограф преследовал несколько недель подряд, запечатлев его на замечательном снимке — когда тот выныривает из канавы. Древний бог, мститель со всклокоченной шевелюрой и свирепым горящим взглядом.
— Я хочу представить вам моего друга Эдмунду Барата душ Рейша, экс-агента Министерства госбезопасности.
— Экс-эго! скажите лучше, экс-человека! Примерного экс-гражданина. Эксклюзивный экспонат экзистенциальных экскрементов, экстатического и экспрессивного эксплантанта. В двух словах: профессионального бродягу. Очень приятно…
Феликс Вентура протянул ему кончики пальцев. В растерянности, с отвращением. Эдмунду Барата душ Рейш захватил его ладонь своими, крепко, надолго, глядя на него боком (как птица) и, тем не менее, внимательно, насмешливо, наслаждаясь его дискомфортом. Жузе Бухман, одетый в красивый пиджак из бумазеи медового цвета, скрестив руки на груди, тоже, казалось, забавлялся. Маленькие круглые глазки поблескивали в полумраке гостиной, словно стеклянные бусины:
— Я подумал, может, вам будет любопытно с ним познакомиться. Жизнь этого человека словно придумана вами…
— Простите?
— Я Всеслышащее Ухо. Так меня звали. Моя подпольная кличка. Мне нравилась. Мне нравилось слушать. А потом — бац! — на нас рухнула Берлинская стена. Опа-на, старичок! Был агент, стал экскремент.
Феликс Вентура вздрогнул:
— Вы были учеником профессора Гашпара?
Эдмунду Барата душ Рейш удивленно улыбнулся:
— О! Да-да. Вы, товарищ, тоже?
Оба обнялись с искренней радостью. Поделились воспоминаниями. Барата душ Рейш, бывший на пару лет старше Феликса Вентуры, посещал уроки профессора Гашпара в то время, когда в Лицее имени Салвадора Коррейи чернокожих студентов можно было пересчитать по пальцам. Закончив лицей, он поступил в метеорологическую службу. В шестьдесят каком-то году был арестован, обвинен в попытке создания в Луанде подрывной организации, провел семь лет в концлагере Таррафал[47], на островах Зеленого Мыса. «Курятник, — охарактеризовал он его, — но пляж был замечательный». Спустя несколько недель после обретения независимости его уже знали, — друзья и недруги, и всегда больше вторые, чем первые, — как господина Всеслышащее Ухо. Два года в Гаване, девять месяцев в Берлине (Восточном), еще шесть в Москве, и вот так, закалив сталь, — обратно в окопы, защищать социализм в Африке.
— Коммунист! Верите? Я последний коммунист к югу от экватора…
Это упорство его и подвело. В считанные месяцы он превратился в идеологическую помеху. Неудобного субъекта. Ему ничего не стоило кричать: «Я коммунист!» — в то время, когда его начальники только потихоньку шептали: «Я был коммунистом». Он продолжал вопить «я коммунист, да, я подлинный марксист-ленинец!» даже после того, как произошло официальное отречение от социалистического прошлого страны.
— Я всякого перевидал, приятель!
Жузе Бухман сел, вытянув ноги, в огромное плетеное кресло, которое прадед Феликса Вентуры привез из Бразилии. Сунул правую руку во внутренний карман пиджака, вытащил серебряный портсигар, неторопливо взял щепотку табака и свернул папиросу. На его лице заиграла лукавая улыбка:
— Расскажи-ка ему, что ты рассказывал мне, Эдмунду, — историю с Президентом…
Эдмунду Барата душ Рейш молча взглянул на него — хмуро, возмущенно, с силой дергая себя за бороду. В какое-то мгновение я даже подумал, что он собирается подняться. Побоялся, что увижу, как он выходит. Жузе Бухман пожал плечами:
— Можешь говорить, черт возьми! Это не подстава. Феликс — человек надежный. Свой. К тому же вы оба ученики этого знаменитого профессора Гашпара, не так ли? Это уже о чем-то говорит. Феликс сказал мне, что это все равно, что принадлежать к одному племени…
— Президента подменили двойником, — Эдмунду Барата душ Рейш выпалил это залпом и замолчал. Глаза его с беспокойством забегали по гостиной. Он был похож на воробья, который мечется в поисках открытого окна, кусочка неба, куда можно выпорхнуть. Понизил голос: — Заменили старого. Посадили двойника на его место — чучело, не знаю, как это сказать, ну, вроде копии.
— Иди ты на…! — Феликс разразился хохотом.
Я ни разу не слышал, чтобы он произнес что-то непристойное. И не слышал, чтобы он вот так смеялся, с подобной разнузданностью. Жузе Бухман испугался. Потом тоже засмеялся. Они хохотали вдвоем. Мы хохотали втроем. Один раскат следовал за другим. Наконец Феликс успокоился.
— В таком случае у нас вымышленный президент, — сказал он, вытирая слезы платком. — Я это подозревал. У нас вымышленное правительство. Вымышленная судебная система. Короче, у нас вымышленная страна. Но расскажите-ка мне — кто же это подменил президента?
