Владимир Заманский - Записки старого киевлянина
- Вы допустили ошибку, - сказал вождь и учитель помертвевшему от ужаса режиссеру. Снова-таки, если Евгений Иванович не напутал, это был народный артист СССР Рубен Симонов. Иосиф Виссарионович насладился бледным видом великого режиссера и пояснил: - Я в 19-м году носил не шинель, а кожанку.
Изменить облик актера, исполнявшего роль вождя и учителя, значило исказить этот священный облик. Одно дело долгополая величественная шинель и совершенно другое дело, когда великий Сталин выступает в какой-то кургузой курточке. На банкете в честь премьеры режиссер бросился к генералу-диетологу и стал умолять его как-то объяснить товарищу Сталину, что законы сцены порою требуют отхода от буквализма во имя создания глубокого образа. К несчастью, генерал уже успел напиться и сдуру ляпнул:
- Да брось ты! Сталин ничего не понимает в драматургии.
Естественно, генерал немедленно стал зеком.
Был среди заключенных, охраняемых Евгением Ивановичем, необычайно талантливый хирург, усовершенствовавший свое мастерство в лазаретах Гулага, где можно было резать как угодно и кого угодно, обогащая таким образом свой медицинский опыт. С этим человеком произошла странная история - отбыв свой срок, он был отпущен на свободу. Как правило, в сталинские времена, когда у зека заканчивался срок заключения, ему тут же добавляли еще один. А этого почему-то отпустили.
Доктор приехал домой в Москву, пришел на свою улицу в свою квартиру и увидел там двух немолодых женщин, которые оказались его дочерьми.
- Где ваш папа? - тоном следователя спросил хирург. В лагерях он стал стопроцентным зеком и перенял все манеры урок. Дочери ответили, что папа в командировке.
- Не, барышни, - ответил отец. - Ваш папаша был осужден. А теперь он вернулся. Это я ваш папа.
Одна дочка упала в обморок, вторая тут же была послана за водкой, хотя в лагерях папа, имевший доступ к медицинскому спирту, предпочитал спирт. Но вся эта гражданская жизнь, когда в магазинах спирта не было, произвела на гражданина доктора резко отрицательное впечатление. К тому же надо принять во внимание, что в Москве вчерашний преступник не мог надеяться, что его примут на работу с распростертыми объятиями. И разве в столичной больнице он будет пользоваться таким уважением со стороны охраны и контингента, как в лагере?
Поэтому вскоре произошло то, что в лагерной практике случалось не так уж редко. Отсидев полжизни за колючей проволокой, «у хозяина», как говорилось в Гулаге, многие осужденные уже не могли приспособиться к жизни на воле. Они просились обратно. Знаменитый на всю Колыму хирург вернулся в свой лагерь и потребовал посадить его снова. «У хозяина лучше», - пояснил он. Доктор забыл, что такое свобода.
ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ ТЕАТР?…
В очень далекие времена Киев был театральным городом. После всех потрясений у нас оставалось всего четыре театра. Мы их называли не официальными именами, а по своему: оперный, русская драма, театр Франко и оперетта. Был в Киеве театр юного зрителя (ТЮЗ) и кукольный театр, но к ним власти относились снисходительно-покровительственно, и получить почетное звание академических для детских театров было проблематично.
Русскоязычная публика высокомерно посмеивалась над переводом с французского «пити каву в білих рукавичках» и не могла представить, что франковцы поставят Шекспира. Они ставили преимущественно Корнейчука и старые пьесы с их сельским юмором. Но было еще и «Украдене щастя». Этот спектакль с великим Амвросием Бучмой стал первым моим театральным потрясением. Было лето, невыносимая жара, а тогда в театр ходили только в костюмах, и снять в зале пиджак было неприлично. Но вот на сцену вышел насквозь промерзший Микола Задорожный. Подсел к бутафорскому огню и стал греть окоченевшие руки. Мне стало холодно.
Бучма был артистом мирового масштаба, и будь Украина государством, а не советской провинцией, его знали бы всюду. Но за границу мы не ездили, и стыдно вспоминать, как говорили о студии, на которой работал сам Довженко: кино бывает хорошим, плохим, очень плохим и снятым на киностудии Довженко.
Тем не менее, театр Франко, зажатый в тиски идеологии, ставил потрясающие спектакли по очень слабым советским пьесам. Таким шедевром был спектакль «В степах України». Мне, ребенку, показалось странным: с чего это суровый Часнык так впился в смешного Галушку? Что он от него хочет? Вроде прав Галушка, когда говорит, что ему и в социализме хорошо, социализм ему еще не надоел. Ведь для чего устроили революцию? Чтобы людям хорошо жилось. Галушке хорошо, колхозникам тоже. Но автор и его герои звали Галушку и нас, грешных, куда-то еще дальше, в какие-то выси.
И вся эта пропаганда, все эти кукольные персонажи колхозников, для которых высшее счастье - приезд маршала Буденного, все это меркло в сиянии потрясающего мастерства Юрия Шумского с его неповторимым голосом. Этот артист то смешил до колик в комических ролях, то потрясал в ролях героических. Шумский был велик в любой роли. А что уж говорить о гениальном Яковченко? В его исполнении совершенно дурацкий персонаж Довгоносика сразу же стал театральной классикой.
Моя мать старалась не пропускать премьеры, и я рад, что в русской драме был на премьере «Хождения по мукам», на премьере великолепного спектакля «Мораль пани Дульской» с изумительным Халатовым в бессловесной роли бессловесного мужа. За весь спектакль он один раз произносил одну фразу: «А ну вас всех к черту!» И зал помирал со смеху. Я видел Михаила Романова в «Живом трупе». Такого Протасова в русских театрах не было. Я встречал на улице актеров, к которым сегодня бросались бы толпы. Лазарев с великолепным псом. Такого дога в Киеве не имел никто. Ходил по улицам, а не ездил в иномарке Юрий Лавров, и бегал по Пушкинской его сын, ставший со временем знаменитым Кириллом Лавровым.
Советскому театру было велено исповедовать реализм. Чтобы всё, как в жизни. Чтобы не сцена, а комната без четвертой стены. Тем более изумил меня, провинциала, спектакль миланского театра «Пикколо», который я увидел в Москве. В Малом собрался весь столичный бомонд. С трепетом я взирал на великих стариков, работавших с Немировичем и Станиславским. Мимо меня проплыл монументальный Охлопков. Когда его назначили заместителем министра культуры, кто-то спросил: «Коля, как ты справляешься с этой ролью?» Николай Павлович ответил: «Чудак! Я королей играл!»
Итальянцы блистательно сыграли «Слугу двух господ» - не так, как играли Гольдони у нас. На сцене стояла еще одна сцена, актеры, отыграв свое, садились рядом и болели за тех, кто играл. Декорациями служили занавески с нарисованными улицами или комнатами. Все было условно и все по-настоящему.
Я вспомнил это, когда пошел в наш оперный на «Травиату» с Евгенией Мирошниченко. Тогда она еще не была даже заслуженной артисткой. В опере, сознаюсь, меня, мальчишку, раздражала несовместимость этого в высшей степени условного искусства с подчеркнутым реализмом декораций и костюмов. И еще актерство актеров. Они не ходят, а выступают. Но Евгения Семеновна, тогда просто Женя, не играла, а страдала. Исчезали все условности, оставалась милая, несчастная, умирающая женщина. Я полюбил оперу.
Через несколько лет мы увиделись с Евгенией Семеновной на родительском собрании, наши дети учились в одном классе. Я выразил ей свое восхищение, она тут же повела меня на «Тоску». Билетерши на входе расцвели: «Здравствуйте, Женечка!». Великая актриса забыла обо мне, убежала за кулисы и я, с трудом дотерпев до антракта, ушел. Второй Мирошниченко на сцене не было. Впрочем, может, я не так смотрел.
СТРАНА НЕПУГАННЫХ ВОРОВ
Как-то раз то ли в конце шестидесятых, то ли в начале семидесятых годов минувшего столетия я стал невольным свидетелем такого разговора: «Ну что, едем в пятницу на охоту?» - «Да, конечно. У меня с машиной, правда, проблемы, но к пятнице мне поставят новую резину». Далее разговор пошел на особом охотничьем языке, из которого я понял, что «валить» будут кабана. Затем собеседники заговорили о ружьях, драгоценность которых была совершенно ясна даже для меня, профана. Но, конечно, ясна не в тонких подробностях, а в целом. Мне было понятно, что ружья у этих охотников были весьма высокой категории.
Я внимал аристократическому разговору, стоя с кошелкой пустых бутылок под ободранным сараем с надписью «Прием стеклотары». Джентльмены, беседовавшие на недоступные мне охотничьи темы, стояли за окошком стеклопункта. Это были приемщики пустых бутылок.
Однажды некий бомж, кормившийся возле приемного пункта, любезно дал мне интервью, в котором рассказал, как работают подпольные предприятия по производству фальшивой водки. Водка наполовину состояла из спирта, купленного через забор у воров, занимавших на спиртоводочных заводах некие должности, дававшие доступ к сырью. Потом спирт разбавлялся водой из-под крана и разливался в бутылки, которые скупались на пунктах приема стеклотары оптом, партиями, грузовиками.
