Маргарита Сосницкая - Четки фортуны
– Беллетристика, – уточнил Директор.
– То есть изящная словесность. А я решу, кому из вас отдать яблоко первенства. – Артэми рассыпалась искусительным смехом. – На сей раз в роли Париса выступит женщина. Вы же доверяете моему вкусу?
– Есть такой грешок, – покаялся Директор.
Автор издал подобострастный, непередаваемый на письме звук, а Стихотворец, задумавшись на пару секунд, продекламировал:
– Вкус Артэми – вкус яблока, что Еве уготовил змий.
– Какая неточная рифма! – не преминул заметить Директор.
– А мысль играет смыслами! Приходится жертвовать…
– Я переведу лучшую новеллу, рассказ, повесть… как вы уж окрестите свое детище – воля ваша, и предложу для антологии издателю в Арле, он верит моему абсолютному вкусу. – Голос и жесты Артэми становились соблазнительнее. – Последствия этого могут быть головокружительными.
Все молчали. Автор нервно вертел в руке салфетку.
– Молчите? – вкрадчиво прошептала Артэми. – Кто хорошо умеет молчать, тот хорошо умеет писать. Или вы готовы начинать на салфетке?
– Записываю! – воскликнул Стихотворец. – Я за собой давно бросил записывать, а вот за Артэми запишу!
– Играете? – нарушил свое молчание Автор. – Не играйте со спичками.
– Вы против викторины? – с наигранным разочарованием удивилась единственная женщина.
– Отнюдь, – ретировался Автор. – Я весь, так сказать, внимание.
Она наградила его улыбкой и начала свое повествование, слегка дирижируя себе легкими, нарядными руками.
ЗавязкаИстория, которую я хочу вам рассказать, могла произойти с моей бабушкой в молодости, а равно со мной в 30-е, 40-е – конца, 50-е, на ваше усмотрение, вплоть до 80-х: вы сами решите, в какие поместить ее годы и в какие одеть моды ее героев. Их было двое. Мужчина, молодой советский дипломат – о-о! – здесь можно дать волю воображению: с открытым честным лицом, из бывших… или будущих, скрывающих свое истинное происхождение, и женщина. Придумайте сами эту женщину по образу и подобию собственного представления об идеале, набросайте решительными штрихами портрет вашей фатальной Евы.
Замечательно! Для простоты я и буду величать ее Евой, хотя от этого она сразу делается полькой. Но наша Ева не была полькой, наша Ева – русская, молодая, на первый взгляд, ничего особенного, но из тех, мимо кого не проходят, не оглянувшись и не подумав: да, вечное рядом, но что же оно, это вечное?
И вот она вынуждена обивать пороги консульства Советской России или, в зависимости от эпохи, советского консульства. Ей нужен вызов для родственника, родственницы или виза для поездки к умирающей тетушке, сестре или что хотите, сочиняйте сами, господа сочинители, но она просит у советских властей какие-то бумаги. Ей не говорят ни да, ни нет, откладывают решение на туманное завтра, советуют набраться терпения, короче, типичное бюрократское вымогательство. И вот однажды молодой дипломат, назовем его условно Иваном Алексеевым, шепотом на ухо назначает ей встречу в тихом месте. Записки, разумеется, он не мог написать, записка – это улика. Прошептал, куда и когда ей надо прийти, и далее продолжал говорить сухо, казенно, по должности.
– Ева – фу, что-то не нравится мне это имя! Подскажите что-нибудь менее… более свежее!
– Лариса, – предложил Стихотворец.
– Живаговщина, – с гримасой отвергла искусительница.
– Тогда Нина, – выдвинул свое Директор.
– Я вижу, вы поклонник Греты Гарбо, – отрицательно качнула головой неумолимая арбитрша, и конкурсантов проняло сознание того, как непросто будет сыскать ее благосклонность.
– Мария, – тихо произнес Автор.
– Фантазия бьет ключом. – Она безнадежно уронила руки на стол.
Итак, Ева быстро ушла из приемной, поняв, что теперь-то уж хлопотать в общем порядке бессмысленно, что у нее особый случай и не завербовать ли ее хотят? Эта мысль вызывала праведное возмущение, но не меньшим было и любопытство, и необходимость получить бумагу. Или в чем там она нуждалась.
Место встречи терялось на окраине города, на зеленых холмах в полузаброшенном сквере, предназначенном для народных гуляний с ярмаркой по праздникам. В будни сквер пустовал, жилых домов поблизости не было, их отделяла оживленная дорожная магистралъ. Ева добралась туда с трудом. «Уж все ли я так поняла?» – закралось было сомнение. Пантелеев…
– Алексеев, – поправил Директор.
– Ах, не все ли равно? – метнула на него молнию глазами Артэми. – Пантелеев… вижу его в пальто… хотя на улице еще тепло, уже дожидался и, завидев Еву, быстро пошел ей навстречу. Не глядя в глаза, взял ее под руку и увлек в боковую аллею.
– Очень мало времени… Через час мне надо быть на месте, иначе хватятся. Я рискую… Вы же представляете, чем я рискую. – Он говорил торопливо, перебивая сам себя.
– Но какое это имеет отношение ко мне? – не могла взять в толк Ева.
– Я с ума схожу! Здесь все живут по-человечески, со своими женами или пусть с чужими, но они все равно свои, потому что говорят на одном, на их языке. Хотя меня тошнит от их языка, равно как и от их жен, напыщенных, целлулоидных дур.
Ева вслепую стала шарить в сумочке и вытащила оттуда сигарету. Пантелеев вырвал ее и швырнул в траву:
– Мне надо, чтобы женщина была женщиной… Говорила мне свое женское по-русски и понимала, что я ей говорю по-русски… Иначе – бред. Иначе я не в постели, а на посту.
– Кстати, о моем деле… – начала Ева.
– Ничего не обещаю, – прервал Иван. – Честно, ничего не обещаю. По-моему, дело дрянь, да и не в моем ведении…
– Так зачем вы меня сюда вызвали?! – возмутилась и опешила Ева.
Пантелеев посмотрел ей в глаза:
– Отдайся. Будь моей!
– Как?! Сейчас?! Здесь?! – Она задыхалась даже не от негодования, а от потери способности негодовать.
Пантелеев схватил и сжал ее руку:
– Да! Сейчас, здесь, немедленно! Время не терпит! Трава шелковая, там… хорошие такие, густые кусты!..
У Евы перед глазами молниеносно промелькнула ее бесцветная, бездетная жизнь с преуспевающим бюргером… Но все-таки доверяться совершенно незнакомому мужчине, да еще в общественном месте, да еще большевику…
– Нет! – Она с силой вырвала руку.
– Что «нет»? – на сей раз возмутился Пантелеев. – Что «нет»? Вот они , буржуи нерусские, живут! А у нас то мировая, то революция, то братская бойня! Вы видели, чтобы они отказывали себе в женщине хотя бы на три дня? А мы, как проклятые, вечно живем на казарменном режиме.
Я отлучился… дезертировал, можно сказать! Ради тебя! Ради твоих слов… страстных… по-русски… да не смотри на меня так!
Глаза Евы по мере его излияний делались неестественно выкаченными и круглыми.
– Ты же знаешь, чем я рискую! Ладно, риск – благородное дело! Иди сюда! – он с силой привлек ее к себе.
– Ты что?! Пусти! Пусти!
– Ты русская или не русская? – боролся с ней Пантелеев. – Ты родину вообще любишь? Русский мужик просит тебя, русскую бабу, выручить его, по-бабски, а ты что?! С каким-нибудь фон Бифштексом каждую ночь м-гу… а передо мной леди строишь?.. Или ты родину не любишь?! Земляка на чужой стороне не выручишь, сладкая такая?!
Он почти добрался до запретной зоны.
– А-а-а! – закричала Ева.
Иван ее резко бросил.
– Не кричи, дура! – Оправил свое пальто. – Иди отсюда… – холодно и чуть брезгливо процедил сквозь зубы, – чтоб я тебя не видел… контра. Зря себя подставил.
Версия перваяОн повернулся и быстро зашагал по аллее.
– Стой! – крикнула Саша. – Стой! – И прошептала: – Глупый…
Шепота он слышать не мог, но остановился, будто его догнала пуля, повернулся и почти побежал к Саше. Она кинулась к нему навстречу.
– Глупый, родной мой Ванюшенька, – шептала в ответ на поцелуи, которыми он осыпал ее лицо, волосы, шею, перемежая поцелуи со словами «…должна… солдата… напоить… накормить… и спать уложить… с собой…»
– Да, да, – вторила она. – Ряды добровольцев… пошли на… добровольческие ряды… всё свои… русские…
Он, прижимая ее одной, потом другой рукой, стащил с себя пальто, бросил на траву, поднял Сашу на руки и опустился с ней на колени.
– Любишь… любишь родину, – шептал он, не видя перед собой ничего, кроме волны волос, выбившейся из прически, и чуть ли не теряя сознание от запаха, ударившего ему в нос, смешанного запаха духов, горьковато-сладких, волос, теплых, как сено на солнце, и травы, недавно подстриженной и прохладной.
– Люблю… люблю, – эхом отзывалась Саша, тычась поцелуями в его плечо, удивляясь тому, какое оно широкое и крепкое, а Пантелеев целовал волосы, щеки, траву…
Самое трудное было уйти.
Саша, закрыв лицо локтем, лежала на пальто. А Пантелеев, вместо того, чтобы делить с ней негу любовного утомления, должен был мчаться на покинутый пост. Самоволка кончилась. Дезертирство истекло. Он еще ревниво одернул Саше на колено сбившуюся юбку и мягко, но настойчиво потянул край пальто. Саша не двигалась. Тогда он потянул настойчивей, перекатил Сашу на траву лицом вниз, взял пальто на локоть и быстро, не оглядываясь, пошел прочь из этого полузаброшенного, забытого Богом рая.
