Евсей Цейтлин - Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
_________________________
Еще рецепт: поверь в то, что преследования евреев справедливы. Заслуженны ежедневные карикатуры в газетах. А «партия и правительство знают, что делают». Попытка самогипноза у Сары: «Госбезопасность на всех нагоняет страх, не знаю почему. Я же, наоборот, верю, что она меня защищает».
________________________
Странен ли сюжетный ход й? «Убийц в белых халатах» обвиняли в том, что они якобы уничтожают своих больных. Однако ведь именно об этом задумываются Сара и Йонас, когда им предстоит оперировать Гурова.
Еще одна — страшная — их надежда навсегда избавиться от страхов.
Разумеется, они верны клятве Гиппократа. Хотя во время операции раковая опухоль остается в теле Гурова: больной уже неоперабелен, как выражаются врачи.
________________________
…Из рассказов доктора Сидерайте.
«В Литве скорректировали сценарий «дела врачей», написанный в Москве. Здесь не только никого из медиков не арестовали, — сделали вид, что не поняли довольно прозрачный намек. В Вильнюс поступило указание: нужно усилить спецбольницу опытными врачебными кадрами. Каков был результат «усиления»? Сюда перевели на работу трех докторов. Двое среди них были… евреи — профессор Хацкелис Кибарскис и я.
Яша сказал мне дома:
— Это хитрость госбезопасности, которая хочет создать новое «дело». Ты погибнешь!
Я бросилась к профессору Кибарскису. Тот развел руками:
— Все бесполезно. Вас никто не выручит. Вопрос решался на самом «верху». Вашу кандидатуру обсуждали подробно. Рекомендовали единогласно — как молодого, но очень способного терапевта.
Так я и проработала в спецбольнице немало лет — правда, потом стала уже только консультантом».
________________________
й закончил «Синдром молчания» в восемьдесят четвертом. Один за другим умирали партийные генсеки. Общество оттаивало от страхов. й тоже преодолел в себе «синдром молчания» — решил предложить пьесу театрам, попробовать опубликовать.
Литовские режиссеры от сочинения й отказались. Поставили пьесу в Москве, в каком-то народном театре. А напечатали только в девяностом.
_______________________
Финал. Есть ли в пьесе финал? Гуров приходит к Саре поздно ночью, чтобы арестовать ее и Йонаса. Однако… вместе с ними слушает музыку — прячется от своих страхов в сонату Чюрлениса.
Кажется, все страхи разрешает утреннее сообщение по радио: «Умер Сталин».
Это, конечно, не так. Смерть тирана сама по себе мало что решает для маленького человека. Тиран продолжает жить в душах миллионов. Одни страхи заменяются другими. Может быть, единственный итог для героев пьесы й (итог всего случившегося с ними в эти несколько месяцев) — они наконец заглянули, как и автор, в себя. Высказались. Прервали молчание.
Новеллы его жизни
Готовясь к смерти, й откапывает в памяти различные эпизоды. Не хочет, чтобы тот или иной «кусочек жизни» умер вместе с ним. Часто эти эпизоды кажутся мне готовыми новеллами.
Когда он обточил, обкатал этот материал — отобрал необходимые детали, отбросил ненужное? Вряд ли во время бесконечных «устных рассказов» (так бывает у писателей-златоустов, но я знаю: вот уже много лет й мало с кем общается). Вероятно, эту работу он проделал мысленно — возвращаясь в прошлое, живя там.
Эту его новеллу я называю «САЛФЕТКА».
— …В то лето поехал я в санаторий, на Кавказ. Помните, наверное, эту атмосферу советских курортов? Толкотня, разнообразие типов и лиц, не очень строгий режим, хорошее, между прочим, лечение. И еще — всегда особое оживление, особое томительное ожидание, связанное с тем, что тысячи мужчин и женщин вырвались из своих семей, из круга суетливой скучной жизни… В санаториях быстро, иногда стремительно завязывались романы, порой завязывались так, что о курортниках говорили: как с цепи сорвались…
Ну так вот. Приехав в санаторий, я познакомился со своими соседями по столику в столовой. Обычные лица. Какой-то инженер из российской глубинки. Московский экономист. Третьей (кроме меня) была красивая, средних лет, дама. Мои сотрапезники наперебой ухаживали за ней. Но я сразу понял: безрезультатно. Была она не просто неприступна — заносчива. В первую же минуту знакомства сообщила: приехала сюда из Германии, где ее муж, генерал, служит в советских войсках.
Характер этот был для меня ясен. Совершенно ясен. Потому роль свою начал я сразу, ничуть не раздумывая и примериваясь. Говорил с ней вежливо, но не более — без провинциального гусарства, сладкой галантности. Вообще выбрал для своих немногих реплик за столом интонацию спокойную, может быть, чуть светскую.
Спокойным же — как бы нарочито привычным — жестом я взял с десертной тарелки накрахмаленную белую салфетку и легко заправил ее за воротник рубашки. Ни на кого при этом не смотрел, только чуть улыбался — якобы собственным, далеким отсюда мыслям. Но боковым зрением я сразу заметил легкое удивление в ее глазах. Сразу понял нехитрый ход мыслей, которые проносились в красивой головке этой советской мещанки: «Да ведь он европеец!»
«Откуда вы?» — невольно спросила она.
«Из Литвы. Это все еще заграница», — ответил, чуть увеличивая свой обычный акцент.
И генеральша уже больше не сводила с меня глаз. И растаяла моментально вся ее заносчивость… Впрочем, хватит об этом. Ничего нет здесь больше особенного. Рядовой курортный эпизод. Обычный мой эксперимент.
_____________________
А эту устную новеллу й по сути назвал сам. Он несколько раз повторяет:
«Наивный перец Маркиш»
«Помню одну встречу с ним. Кажется, в начале сорок пятого года.
Был я в отпуске после ранения. Приехал в Москву с фронта. Перец Маркиш пригласил меня к себе домой.
Мы провели вместе долгий вечер: я — начинающий еврейский писатель и он — живой классик. Между прочим, ужин приготовила жена Маркиша — красавица!
Волнуясь, я входил тогда в его кабинет. Сказать, что этот кабинет произвел на меня большое впечатление, значит, не сказать ничего. Высокий стол-бюро: видимо, Маркиш работал стоя. Несколько пишущих машинок. Стопки бумаги. Книги: с закладками, раскрытые, иногда лежащие прямо на полу. Передо мной открылась его лаборатория. Между прочим, о Маркише говорили, что он работает, как вол. По многу часов подряд.
Вечер этот начался празднично. А закончился конфликтом, который я переживал долго. Да, мы резко поспорили!»
О чем спорили? й помнит смутно. Влюбленный в стихи Маркиша, он воспринимал его как обретенного вдруг старшего брата, которому хотел доверчиво открыть душу. Кажется, говорил об «изнанке» войны, тяжести будущего, растущем антисемитизме, о еврейской культуре, еще существовавшей в СССР, но уже оказавшейся на обочине…
«Маркиш слушал меня, а думал о чем-то своем. Резкие возражения его я не запомнил — они меня не убедили. Запомнилось, что он вдруг сорвался: «Как ты смеешь?!»
Попрощались холодно.
А после войны Перец Маркиш приехал в Литву. Я встречал его на вокзале, отвез на машине в гостиницу. Председательствовал на его литературном вечере. Мы оба не вспоминали о встрече в Москве. Подружились даже. А тогда, во время войны, выйдя от Маркиша на улицу, я думал: как же он убежден в своей правоте! Как же наивен!»
_____________________
Еще несколько слов й о Маркише — через несколько дней: «Наивен, конечно, был я. Разве он мог вести себя иначе? Знакомы мы были шапочно — встречались несколько раз в Еврейском антифашистском комитете. В тот вечер он говорил то, что должен был сказать. И был, разумеется, прав. Ничуть не оскорбляя его память, добавлю: Перец Маркиш боялся. Как и все мы. Потом я узнал: он был со всех сторон окружен доносчиками».
Теория бесконфликтности
В очередной раз мне напомнил об этой статье Пранас Моркус, литовский публицист, кинорежиссер, сценарист:
— Многим тогда показалось — подул свежий ветер…
Слышал я и такой отзыв: «Смелость критика была даже вызывающей».
Статья й называлась «Плоды «метода» бесконфликтности».
_____________________
…Теперь, кроме специалистов-литературоведов, мало кто и помнит, в чем состояла суть так называемой «теории бесконфликтности» в литературе. Здесь нет ничего удивительного. Память человека стирает безжизненные схемы. А защитники «теории бесконфликтности» утверждали: в советском обществе нет никаких серьезных противоречий, в крайнем случае — возникают противоречия между хорошим, очень хорошим и — отличным… Такой жизнь должна была предстать и в искусстве.
Олицетворение странной этой концепции: романы Семена Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды», фильм Ивана Пырьева «Кубанские казаки», пьесы Анатолия Софронова… «Мастера культуры» создавали «потемкинские деревни». А их награждали за это Сталинскими премиями; на них призывали равняться; их — то с укоризной, то с угрозой — противопоставляли другим художникам, которые «очерняли социалистическую действительность».
