Банни Гуджон - Девственницы
— Не знаю. А потом свинью убивают и засовывают в большую печь. Потом вынимают у нее желудок, смешивают с вином и пьют.
— Фу! Гадость!
— Еще можно смешать особые травки с соком, сделанным из коровьих лепешек.
Тот потрясла головой:
— В Индии эпилептиков не любят, да?
— Некоторые занимаются йогой.
— Что такое йога? Вроде йогурта? Моя мама ест йогурт. Йогурт с орехами.
— Нет, йога — это упражнения, когда ты сидишь скрестив ноги и немного наклонившись. Можно, если хочешь, заниматься под индийскую музыку.
— Нет, лучше я будут принимать таблетки, — сказала Тот. — А что такое «влияет на сердце»?
Вдалеке загудел поезд. Он издал один свисток, низкий, жалобный. Через какое-то время гудок повторился; во второй раз он звучал протяжнее и пронзительнее. Тот попятилась и приложила ухо к кирпичной кладке моста. Она была еще сырая и липкая после утреннего заморозка. Тот потерла ухо.
— Через кирпичи чувствуется, как проходит поезд, — сказала она.
Кисал положил сачок на дорожку и тоже встал под арку моста рядом с ней, склонив голову и приложив ухо к кирпичной кладке.
— Можешь поцеловать меня, если хочешь, — сказала Тот.
Кисал ничего не ответил. Она дернула его за рукав аляски.
— Не по-настоящему. Только для тренировки. — Не отрываясь от кирпичей, она закрыла глаза и сложила губы бантиком.
Он быстро и неуклюже поцеловал ее. Тот облизала губы. Они пахли шоколадом и зубной пастой. Кисал выбежал из-под моста на солнце и стал карабкаться по насыпи.
— Ты куда? — спросила Тот.
— Хочу посмотреть его номер.
Она взобралась по откосу следом за ним — трава пачкала голые коленки. Кисал стоял на гребне насыпи, приставив ладонь козырьком ко лбу, и смотрел, как к ним, грохоча, издалека приближается поезд. От сильного ветра мех на подкладке капюшона Кисала шевелился, да и Тот под юбку залетали порывы ветра.
— В Калькутте есть поезда? — спросила она.
— Тот, ну конечно есть! Там не только слоны и карри. — Кисал вытащил из кармана блокнот и ручку. Рельсы загудели — как будто запели.
— Какое сегодня число? — спросил он.
— Двадцать шестое января тысяча девятьсот семьдесят второго года.
Он раскрыл блокнот.
— Год-то я и сам знаю, глупышка! — Он вписал дату сверху страницы.
— А индийские поезда похожи на наши? — спросила она.
— Не знаю, — ответил Кисал. — Я был там только один раз, и тогда я был еще совсем маленький.
— Сколько тебе тогда было?
— Года три.
— Ты должен был что-то запомнить, — заявила Тот. — Я помню, как меня фотографировали, когда мне было три года, и мама уколола меня большой булавкой.
— Ничего ты не помнишь!
— Нет, помню! — Она села на поросший травой склон насыпи. Поезд на горизонте постепенно рос. Вот паровоз был маленьким пятнышком, а в следующий миг сделался размером с ластик на карандаше.
Кисал присел рядом с ней.
— Я помню запах, — сказал он.
— Какой запах?
— Так пахнет дорога в очень жаркий день. Как будто плавится асфальт. И там была женщина; она жарила на перроне мясные шарики. Папа купил несколько штук, а один дал мне. Ужасно невкусно. Как колбасный фарш из банки. А перрон дрожал, когда подъехал поезд.
— Какой был поезд?
— Не помню. Зато помню, что на мне были сандалии с синими осликами на мысках.
— Сандалии помнишь, а поезд нет? Глупо!
— Ты ведь спросила, вот я и ответил, что я помню.
Паровоз все увеличивался. Он был уже размером с ноготь и продолжал расти. Рельсы пели все громче, гудя у них под ногами. Тот показалось, что у нее внутри тоже все вибрирует. Она легла на травянистый склон в метре от рельсов.
— Ложись, — велела она.
— Я хочу записать его номер.
— Успеешь. Ложись сюда. — Она похлопала по траве рядом с собой и протянула ему руку.
Кисал лежал скованный и прямой, как металлический прут, каким подпирают ковровую дорожку на лестнице; в одной руке он держал блокнот, другой сжимал пальцы Тот. Детей было почти не видно в высокой траве, еще не совсем просохшей от утренней росы. У Тот намокла юбка, но руке, которую сжимал Кисал, было тепло. Поезд почти поравнялся с ними. Кисал сел на секунду, но тут же снова лег. Мимо грохотал поезд. Стало душно и темно, завоняло соляркой и отработанным машинным маслом. Порыв ветра задрал ей юбку и взъерошил рыжие кудри. Куртка Кисала надулась от ветра, трава вокруг них полегла. Секунда — и поезд, промчавшись мимо, покатил дальше, в сторону Лондона, а запах солярки повисел еще немного в воздухе и постепенно рассосался, утянулся следом за вагонами. Трава снова поднялась, и солнце осветило фабрику красок. Бочки на хоздворе снова засияли всеми цветами радуги. На канале виднелось яркое пятно — маленький «Зевака» проходил шлюз ниже по течению. Тот и Кисал тихо лежали в траве.
— Ты запомнил номер? — спросила она, не высвобождая руки из его влажных пальцев.
— Ага, — ответил он.
Тот понимала, что он никак не мог успеть разглядеть номер поезда. Поезд мчался слишком быстро.
— Разве ты не запишешь его в блокнот?
— Пусти руку.
Она выпустила его руку и села, разглаживая юбку и натягивая подол на испачканные травой коленки. Кисал тоже сел, что-то нацарапал в блокноте, а потом засунул ручку за ухо.
Она выхватила у него блокнот и подняла над головой.
— Врун! Врет и не краснеет! Ты не записал номер. Даже Бэтмен не успел бы ничего записать! Даже Джокер!
— Отдай!
— А ты отними!
Она сбежала вниз по насыпи и понеслась по дорожке. Кисал гнался за ней, пытаясь отнять блокнот, но она увертывалась и бегала вокруг ворот шлюза, листая на бегу страницы и читая, что там написано. Кисал разграфил каждую страничку на несколько колонок. В одной были цифры, в другой слова. Тот увидела имена мальчиков и какие-то числа. Во втором столбце справа Кисал записал: «нога и рубашка» и «губы». Это не имело никакого отношения к поездам.
Кисал выхватил у нее блокнот и вернулся к скамье у моста. Он взял еще один сандвич. Тот села рядом и тоже взяла один. Она зажала его между пальцами и стала слизывать масло и шоколадную пасту, которая просачивалась с краев.
— Что у тебя в конце? — спросила она, откусывая кусочек ставшего плоским сандвича.
— Так, ничего.
— А все-таки?
— Ничего. Ерунда.
Блокнот лежал на скамье между ними. Она взяла его, пролистала до конца и прочитала последнюю запись: «Пятница, 25 января».
Тот повернулась к Кисалу:
— Двадцать пятое — это вчера. — Он кивнул. Тот снова принялась читать: — «Пятница, двадцать пятое января. Найджел Дипенс. Нога и рубашка». Что это значит? — Кисал молчал. — Для чего последняя колонка? — спросила Тот. Мальчик ничего не отвечал. — Да ладно тебе, — сказала Тот, — я ведь рассказала тебе про рыбок и про Бога. Что это значит?
Он встал и взял свой сачок.
— Давай ловить рыбу, — сказал он, садясь на дорожку.
Она взяла другой сачок и села рядом.
— Перестань. Если мы настоящие друзья, ты должен все мне рассказать. Так полагается.
Кисал водил сачком по воде взад-вперед. На противоположный берег вылезла водяная крыса; секунду она наблюдала за детьми, а потом снова нырнула в воду и поплыла к ивам — быстро, оставляя на воде след, похожий на стрелу.
Кисал погрузил сачок глубже в воду.
— В пятницу у клуба Найджел Дипенс меня избил. — Он задрал брючину и показал кровоподтек на голени и царапину с зазубренными краями на колене. — Он схватил меня за галстук и разорвал мне рубашку. — Он опустил брючину. — А в четверг Майкл О'Фланнери плюнул мне в лицо.
Тот прикусила губу.
— А последняя колонка для чего?
Кисал вытащил сачок из воды и подтянул к себе. В сачке под слоем водорослей плавала колюшка цвета чайной заварки. Он опустил ладонь в воду и осторожно подвел ее под рыбку, а потом выпустил колюшку в банку из-под варенья.
— Уже две, — заметил он.
— Для чего последняя колонка?
— Я поставлю там галочку… когда они перестанут. — Он снова погрузил сачок в воду.
— Почему они тебя бьют?
— Потому что я — пакистанец. Я здесь новичок. Не знаю. — Кисал взял банку и стал смотреть, как рыбка крутится за стеклом. — Как ты думаешь, а у меня с рыбками получится?
— О чем ты? — не поняла Тот.
— Остановить тех… Чтобы они прекратили ко мне приставать.
— Может быть. Но с козлами вышло бы лучше.
— В Бишопс-Крофт козлы есть?
— Нету. И колоколен тоже, — вздохнула Тот.
С нижней части железнодорожного моста в воду падали капельки воды; каждая капля постепенно увеличивалась, и вот темные круги уже падали по обе стороны узкого канала. Лучи заходящего солнца, преломляясь о поверхность воды, отражались от нижней части моста; на мокрых, почерневших кирпичах плясали пузырьки белого света.
