Поль Констан - Откровенность за откровенность
Там не было ничего лишнего, голые лампочки, белые стены; стол, стул, матрас и ванна разместились на кусочке паласа. МОНАШЕСКАЯ КЕЛЬЯ, сказала Глория, когда нагрянула к ней; она вообще цеплялась за общие места и штампы, смаковала их со вкусом иностранки, которая выучила язык, как проглотила, залпом, и поэтому хочет, чтобы действительность, хоть ты тресни, совпадала со словами. Будь здесь абажур, она бы, наверно, сказала БОНБОНЬЕРКА, думала Аврора, а если бы на окне стоял горшок с цветком, уж точно упомянула бы МИМИ ПЕНСОН[18].
Глория ухитрилась проникнуть туда, куда никому не было доступа: Аврора не приглашала знакомых домой, а когда звонили в дверь, выбегала навстречу, крича с верхней площадки: «Я сейчас спущусь!» — и останавливала на лестнице даже самых настырных. Она могла, когда не бывала в отъезде, часами лежать на матрасе, рассматривая разводы на потолке; или в ванной, ожидая, пока пар от горячей воды рассеется и осядет капельками, которые будут стекать вниз по облупленным стенам; еще она часто стояла у окна, глядя на стену напротив, всего в двух метрах, причудливо украшенную десятилетиями копившимся голубиным пометом: узоры, разъеденные в камне нечистотами выглядели жутко, а грязно-белые натеки, сползали, задерживаясь в любой неровности и вздымались на этом шатком основании мягкими трубами.
Когда они покупали жилье вместе с бывшим мужем, у них был выбор между квартирой в том же доме на первом этаже, окнами во двор напротив кухни бистро, фирменным блюдом которого был хрустящий картофель — повар, здоровенный парень, жарил его прямо на полу, — и этой, на третьем, напротив глухой стены выселенного дома — продавец, не жалея красок, расписывал, каким он будет в самом скором времени, после реставрации, как заиграет солнце на белых стенах. И они купили эту темную дыру, польстившись на солнце, которое так и не засияло на глухой стене, покрывшейся вдобавок язвами. Но она не жалела о первом этаже, потому что фирменное блюдо бистро пользовалось все большим спросом и по утрам двор служил складом для картошки. А по вечерам через край водосточного люка выплескивалось вонючее масло.
Каждый раз, когда выводились птенцы, Аврора, не считаясь с мнением Лейлы — та из принципа была на стороне голубей, — ломала голову, придумывая, как бы выжить новых соседей. У нее вошло в привычку заговаривать об этом за столом у Врача, чтобы выслушать советы, которые могли оказаться ей полезны. Тема никого не оставляла равнодушным. Один юрист, например, спец по налогообложению, в свое время конструировал водяные бомбы и закладывал их на скат крыши, под которым гнездились голуби. Выпускник Национальной школы управления в детстве любил поймать голубя, вставить ему под хвост зажженную петарду и выпустить в стаю, где он взрывался среди своих собратьев. А одна журналистка вспомнила, как ее первый муж, молодой адвокат, возвращаясь домой с работы, непременно проходил через городской сад, сворачивал шеи парочке голубей и приносил их к обеду. Ей было противно, но все равно приходилось ощипывать их и готовить. Присутствующий за столом токсиколог поведал им, что потребление голубятины в течение месяца отравляет кровь верней всякого мышьяка, и можно спровадить, скажем, опостылевшего супруга к праотцам, не оставляя следов. Журналистка взгрустнула — наверно, об упущенной возможности.
Рассказ о петардах запал Авроре в душу как откровение: помимо жестокости, какая маниакально расчетливая скрупулезность! Это ж какое мужество надо иметь, чтобы так мучить живое существо, засовывать ему в зад петарду, за которой еще надо не полениться сходить в магазин, где их продают. Как-то Аврора принесла с бала студентов-медиков золотистую картонную трубку и разноцветные шарики. Врач, глядя, как она набивает ими карманы, сказал: ну как ребенок! А ведь у нее в руках было грозное оружие. Дома она кинулась к окну и дунула что было сил. Голуби приподняли головки и посмотрели на нее с удивлением и легкой досадой — точно так же Врач на балу смотрел на интерна, швырнувшего в него горсть конфетти!
Голуби не испугались бы даже револьвера или охотничьего ружья: слишком узкое пространство, отделявшее их от Аврориной квартирки служило им защитой, и они это знали. Более того — года два или три назад они решили оккупировать и окно, к которому она прислонялась правым плечом, когда писала. Тщетно она угрожала им — поглощенные своим неумолчным воркованием, пернатые не двигались с места. Не реагировали и на взмах руки, которым она пыталась их спугнуть, а у нее теперь этот жест стал чем-то вроде тика: поднять руку с ручкой и, прежде чем обмакнуть перо в чернильницу, постучать им по стеклу. Согнать их можно было только открыв окно, да и то они не сразу изображали испуг, дожидались, пока она действительно встанет и начнет воевать со шпингалетом.
Они знали за ней такие привычки, о которых она и сама не подозревала. Им было известно, что она уедет и на несколько дней оставит подоконник в их распоряжении, раньше, чем она сама об этом узнавала. Тогда они хорохорились, с торжествующим видом прохаживались за стеклом, раздуваясь пуще обычного. Если за ней не приезжали вовремя — выказывали нетерпение, яростно царапали растрескавшиеся желобки в стене напротив. Когда раздавался звонок, означавший, что ей наконец-то пора, и она кидалась к двери, чтобы не дать подняться пришедшему, кто бы он ни был, голуби вспархивали; она не успевала еще выбежать на лестничную площадку, а они уже садились на окно. Аврора стояла в дверях, не зная, на что решиться: то ли вернуться и согнать пернатых, то ли остановить непрошенного гостя, который уже одолевал крутой подъем. Я сейчас спущусь! — кричала она. И уходила. А голуби знай себе спаривались.
Они подсматривали за ней, когда она принимала ванну, — а Аврора это делала по два-три раза в день, когда неважно себя чувствовала, отчего палас отклеился окончательно. Просыпаясь по утрам, она встречала взгляды их красных глаз. Голуби знали, что она не встанет с постели, не вылезет из ванны, чтобы прогнать их: сил нет, лень, устала; они презирали ее за это. Аврора закрывала глаза, чтобы не видеть их, а иногда и затыкала пальцами уши, чтобы смолкло воркование. Она надеялась на суровую зиму, чтобы они вымерзли, на знойное лето, чтобы передохли от жары и сухости. А их становилось все больше и больше.
Не советую вам шутить с этим, говорил ей Врач, вы ведь уже перенесли орнитоз. Он подозревал, зная ее ставшую притчей во языцех любовь к животным, что с нее станется оберегать гнезда, помогать вылупляться птенцам, подкармливать сироток, и не верил ей, когда она говорила, что ненавидит их, что от них небо грязное. Почему вы не хотите переехать ко мне? — предлагал Врач, владелец большой квартиры на солнечной стороне. Вы могли бы устроить себе кабинет в детской.
Она лежала в больнице, в его отделении тропических болезней. Тогда она и увидела его впервые; он предположил у нее пситтакоз по той простой причине, что она только что приехала из Бразилии. Врач вошел к ней в палату, окруженный свитой студентов; длинный белый, узкий в бедрах халат делал его выше и тоньше, очки держались на кончике носа; все почтительно обращались к нему: месье. Вас не клевал недавно попугай? Вы не ночевали в комнате, где стояла клетка с волнистыми попугайчиками? На следующий день он опять пришел с двумя медсестрами и сказал, что она относится к компетенции отделения пневмологии, так как экзотический пситтакоз на поверку оказался орнитозом, а разносчиками — парижские голуби: вы живете на улице Сены! Потом он заходил еще: орнитоз орнитозом, но на фоне общей ослабленности жизнью в тропиках, — вы ведь много путешествуете, правда? — он на законном основании продолжал наблюдать ее.
Болела она этой странной, хоть и парижской болезнью долго и тяжело. Он не уходил вечером домой, не зайдя к ней попрощаться; он носил костюмы в клеточку, она слышала, как звякают ключи в его карманах. Ее книг он не читал — не успел, зато принес ей свою, «Больной, хинин и лихорадка»; эта медицинская новелла выделяла среди прочих его кандидатуру в Академию. Однажды он присел на край кровати и по тому, как поспешно Аврора согнула колени, понял, что она на пути к выздоровлению. Он взял ее за руку, чтобы сосчитать пульс, и сказал: не знаю, позволю ли я вам уйти.
Ну вот, начинается, подумала Аврора. Романы никогда не прельщали ее, и она чувствовала себя в возрасте и положении госпожи де Лафайет, жалевшей своих друзей, когда те ступали на опасную стезю страсти. Но эта любовь имела то преимущество, что любовью она не была. Врач уже отдал дань страстям: у него за плечами — брак, двое взрослых детей и связь со знаменитой актрисой. Аврора была всего лишь эрзацем актрисы: более серьезный роман, не столь блестящий, но достаточно лестный для самолюбия.
Он знакомил ее со своими коллегами: вы знаете Аврору Амер? Они не знали. Он возмущался: нет, вы представляете — они вас НЕ ЗНАЮТ! Эти слова действовали на нее всегда одинаково: становилось стыдно, что ее имя никому ничего не говорит; в самом деле, стоит ли добиваться подобия популярности, когда твое лицо мелькает на страницах газет, как лица воров и убийц, чтобы в итоге убедиться, что слава эта мимолетна, а ты все равно — ничто? Вот вам лишнее доказательство, добавлял Врач, бескультурья медицинской братии.
