Трейси Шевалье - Дама и единорог
— Да, — выдавил я, собирая всю волю в кулак. — Беремся. Обязательно. Никогда прежде не видал таких прекрасных рисунков.
Вот оно, подумалось мне. Дама все-таки опутала меня своими чарами.
Кристина рассмеялась — резко, точно звякнул упавший на пол нож. Мне показалось, у нее отлегло от сердца.
— Это будет нашей победой. Вот увидишь.
ФИЛИПП ДЕ ЛЯ ТУР
С утра в мастерской ни души. Тем лучше — как следует смогу рассмотреть эскизы, пока никто не хвастается, как Никола, не лезет с замечаниями, как Кристина, не вертит головой и не улыбается своему шитью, как Алиенора. Наконец-то спокойно погляжу и подумаю.
День был ясным, солнце лилось в окна. Люк чисто подмел пол и вынес мотки шерсти, оставшиеся после «Поклонения волхвов». Станок стоял разобранный и голый, дожидаясь, пока туда заправят новую основу. Дерево время от времени потрескивало, и звук этот напоминал лошадь, переминающуюся в стойле.
Рисунки Никола, свернутые трубочкой, лежали в сундуке вместе с другими эскизами. Мне было известно, где Жорж хранит ключ, и я отомкнул сундук и расстелил рисунки на полу, совсем как мы делали вчера вечером. Никола, покуда мы с ним обсуждали эскизы, прямо-таки пожирал глазами Алиенору, которая, сидя рядышком с матерью, подшивала новый ковер. Весь извертелся, думал, как произвести впечатление. Наконец произнес: «Не отложишь ли шитье, красавица?»
Алиенора и Кристина подняли головы. Никто прежде не называл Алиенору красавицей, независимо от того, что о ней думали. По-моему, она очень красивая — особенно волосы, длинные и золотистые, — но у меня язык отсохнет выговорить вслух такое. Она бы, скорее всего, рассмеялась мне в лицо и обозвала бы дурнем. Я для нее как младший брат, еще и глупый к тому же, хотя я старше на несколько лет.
— В вашем углу тьма кромешная, — продолжил Никола. — Так недолго и окосеть. Пересядьте поближе к окну, здесь побольше света. И потом, я прекрасно осведомлен о брюссельских порядках, заведенных для ткачей. Вам запрещается работать с наступлением сумерек и по воскресеньям тоже. Нам бы, парижским художникам, такую вольницу, а то приходится ломать глаза в темноте.
От удивления мы с Кристиной вытаращили глаза, а Алиенора уткнулась в работу, силясь перебороть смех. Но тут Кристина расхохоталась, а за ней и я.
— Что тут смешного? — обиделся Никола.
Мы еще больше зашлись от смеха. Может, стоит его пожалеть и объяснить, что к чему. Алиенора решилась.
— Эти правила не касаются женщин, — сказала она, когда мы отсмеялись. — Мы не ткачи, а всего лишь семья.
— Ясно, — ответил Никола.
Вид у него был озадаченный, поскольку от объяснения Алиеноры причина нашего смеха не становилась понятнее. Ну и ладно. Так ему и надо, этому парижанину.
Этим вечером мы с Никола мало что успели, потому что вместе с Жоржем-младшим и Люком отправились в «Старый пес», чуть погодя к нам присоединился Жорж, и мы выпили за окончание ковра и за новый заказ. В таверне Никола оживился и все подливал нам пива, хотя обыкновенно мы пьем довольно умеренно.
Этот парижский художник — заядлый хвастун. Я ни разу не был в Париже и вообще редко выбирался за городскую стену, разве что за хворостом, или за грибами, или порыбачить. Но я достаточно изучил парижан и уверен: мне бы не понравилось в Париже. Уж больно они самодовольные. Все у них лучше других — и вино-то у них самое вкусное, и обувь самая крепкая, и одежда самая модная, и кисти самые тонкие, и манера письма самая правильная. Женщины у них рожают больше детей, курицы несут больше яиц, коровы дают больше молока. Соборы самые высокие, корабли самые быстрые, дороги самые ровные. Их пиво гуще, всадники грациознее, и они побеждают во всех сражениях. Наверняка их дерьмо пахнет более сладко.
И я был рад, что сейчас его нет в мастерской. Я изучал эскизы. Голова у меня была тяжелой после вчерашних выпивки, шума и духоты. Я не большой любитель посиделок.
Так и скажу Никола: несмотря на парижские замашки, от которых меня коробит, он великолепный художник. Впрочем, он и сам это знает. И именно поэтому от меня не услышит, какие замечательные у него рисунки.
То есть, если рассматривать их как эскизы, в них куча ошибок. Никола мыслит как живописец, а не как картоньер. Он не старался разбросать узоры по всему пространству, чтобы ковер получился гладким и ничто не нарушало композиции. Именно этим я и занимаюсь, разрабатывая картоны. Я увеличиваю рисунок, прикидывая заранее, как он будет выглядеть вытканным из шерсти. Я знаю, что краски должны быть яркими и желательно без полутонов, а узор ровным. Картоны не такие красивые, как картины, но ткач без них как без рук. У меня частенько возникает чувство, будто я и сам такой — незаменимый и вместе с тем незаметный, наподобие Никола Невинного в живописи, от которой глаз не оторвать.
Я разглядывал рисунки, когда в мастерскую зашел Жорж. Лицо у него было помятое, волосы стояли торчком, точно во сне он метался по подушке. Он встал рядом со мной и спросил:
— Сумеешь поправить?
— Да.
— Bien. Тогда сделай наброски, пусть Леон поглядит. Как только он одобрит, приступай к картону.
Я кивнул. Жорж перевел глаза на рисунок, изображающий даму с единорогом на коленях. Он откашлялся, а затем сообщил:
— Никола хочет остаться и нарисовать картоны.
Я аж попятился.
— Зачем? Я рисую не хуже его. Кто…
— Так распорядился Леон. Это одно из условий договора. Монсеньор Ле Вист думает приобрести картоны. Он развесит их по стенам, если куда-нибудь поедет и возьмет ковры с собой. Леон считает важным, чтобы картоны в точности соответствовали рисункам. Времени у нас в обрез, так что лишние руки не помешают.
Меня так и подмывало возразить, но я не имел права. Жорж — lissier, и ему решать, что правильно, а что нет. Я знал свое место.
— Так кто будет делать картоны — я или он?
— Ты, и не забудь про исправления. Потом поможешь ему с рисунками. Будете работать вместе, но он главный.
Я промолчал.
— Всего несколько недель, — добавил Жорж.
— Никола знает?
— Это забота Леона. Я как раз иду к нему по поводу договора. — Жорж опустил глаза на рисунки и тряхнул головой. — От этих ковров одни неприятности. Плата ничтожная, сроки жуткие, заказчик вздорный. И какой черт меня дернул впрячься в это ярмо?
— Когда приступаем?
— Прямо сейчас Жорж-младший и Люк пошли купить льна. Скоро вернутся. Вы с Никола можете взять эскизы к тебе домой и поработать там. А хочешь, оставайся здесь.
— Лучше здесь, — не раздумывая, ответил я.
Мне нравится на Верхней улице. Комнаты здесь светлее, чем у отца в доме, что притулился возле одной из городских башен, и просторнее, даже несмотря на станок. Мой отец — художник, и он не такой зажиточный, как Жорж. Он работает вместе со старшими братьями, а мне, младшему, некуда приткнуться.
И потом, здесь я рядом с ней. Правда, ей это, по-моему, безразлично. До недавней минуты она не проявляла интереса к мужчинам.
— А то рисуй у Алиеноры в саду, если погода позволит, — бросил Жорж через плечо, выходя из комнаты. — И под ногами у ткачей не будешь путаться. Из-за двух станков здесь тесновато.
В саду так в саду, хорошо бы еще Никола поменьше вился вокруг Алиеноры. Он не вызывает у меня доверия.
Не успел я о ней подумать, а она уже легка на помине, несет мне пива. Алиенора невелика ростом и довольно хрупкая. Все остальные члены семьи гораздо выше.
— Я здесь, Алиенора.
Она направилась ко мне, улыбка на губах, свежее личико, но запнулась о мешок с рисовальными принадлежностями, который я по глупости бросил посреди комнаты. Я успел ее подхватить, но большая часть пива выплеснулась мне на рукав.
— Dieu me garde,[11] — пробормотала она. — Извини. Куда пролилось? Надеюсь, не на рисунки?
— На рукав. Не беда. Подумаешь, пиво.
Она пощупана мой влажный рукав и, сердясь на себя, помотала головой.
— Не беда, — повторил я. — Сам виноват. Не расстраивайся. Обойдусь и без пива.
— Сейчас схожу за новым. — Не слушая меня, она заторопилась на кухню и через несколько минут вернулась с полной кружкой, на этот раз неся ее с осторожностью.
Пока я пил, она стояла рядом. У наших ног лежали рисунки. Я старался отхлебывать маленькими глотками, чтобы пиво не булькало в горле. Когда я с Алиенорой, мне кажется, будто я произвожу ужасно много шума — скриплю башмаками, клацаю зубами, чешу в затылке, кашляю и сморкаюсь.
— Расскажи мне эту историю, — попросила она.
Голос у нее тихий и мягкий. Так же мягко она ходит, поворачивает голову, берет что-то в руки, улыбается. Она вся такая чистенькая и аккуратненькая.
— Ты это о чем? — переспросил я. У меня голос не такой мягкий.
— О коврах. Ты знаешь историю дамы и единорога?
— Ах, это. Ну, на первом дама стоит у голубого шатра, на котором написано «À mon seul désir», — прочитал я медленно.