Ник Келман - Девочки
Ты в Нью-Орлеане, сидишь в «Кафе дю монд» за столиком под открытым небом. С колонн, окружающих террасу, облезает белая краска, будто где-нибудь в Испании. Длинные тени от этих колонн ложатся поперек маленьких металлических столиков, длинные, но постепенно укорачивающиеся. Ты пьешь цикорный кофе, ешь пончики, распыляющие вокруг облачка сахарной пудры. Тебя всегда удивляет, как много ты можешь их съесть, не почувствовав себя плохо при этом. И тебе всегда приходится уговаривать себя остановиться, иначе ты никогда этого не сделаешь.
Когда ты видишь ее, то поначалу не узнаешь. Ты вдруг чувствуешь запах желе из роз, черного чая. Ты оглядываешься вокруг, но, конечно же, в «Кафе дю монд» ничего такого не подают. Ты улыбаешься сам себе и удивляешься, почему здесь, сейчас, ты вроде бы чувствуешь запах тех вещей, которые не пробовал со времен своей поездки в Стамбул, с того времени, как ты последний раз видел Елену. И, вспоминая о ней, ты ее узнаешь. Это она стоит у светофора. Это она ждет зеленого света, чтобы пересечь улицу в Декейтере.
Да, она по-прежнему одета в том самом авиаторском стиле, который сама же так давно прославила. Да, на ней все те же винтажная мини-юбка и майка на бретельках, в которых ты так много раз ее фотографировал. Но все же ее трудно узнать.
Ты смотришь, как она переходит улицу, смотришь, как она заходит на террасу кафе, но ничего не говоришь. Тебе кажется, она видела тебя, но не узнала. Она садится недалеко от тебя, возможно даже за соседний столик. Ты по-прежнему ничего не говоришь. А что сказать? Когда приносят ее кофе и пончики, она снимает солнцезащитные очки. Любой, кто удосужился бы на нее взглянуть, заметил бы, что она плакала.
Когда ты смотришь, как она потягивает свой кофе, стамбульские воспоминания всплывают еще ярче — кофейня напротив храма Святой Софии, заполненная плотным фиалковым дымом от яблочного табака, и перестук игроков в нарды, мужчины, пристально разглядывающие тебя, ее — единственную здесь женщину, вопли муэдзина из мечети. А еще ваши встречи в течение тех двух лет, что оба вы провели в Европе. В Париже, где через открытую балконную дверь, пока вы трахались, в доме напротив ты видел другую женщину, гладящую белье. В Эгейском море, на палубе яхты Сергея, когда, после того как все остальные отправились спать, тебе пришлось закрывать ей рот ладонью, прежде чем стоны заглушили удары волн о борт. И, конечно же, самая первая встреча, встреча, когда ты еще только добивался ее.
Вы были под Барселоной. Ты фотографировал ее на пляже из черного песка и мерцающей слюды, пляже, который нисколько не был похож на звездное небо. В последний день съемок на ней — впрочем, как всегда — были темные очки. Это было ее приметой, приметой, по которой ее узнавали. Очки стали популярны именно тем летом. Каждый должен был сфотографироваться в них, но никто не делал этого так правдоподобно, как она. От ее скрытого очками лица исходила тысяча нитей лета. А когда этот день закончился, этот вечер закончился, вы вдвоем отправились гулять по средневековой части города. Это был именно тот раз, когда ты еще только добивался ее. Хотя она и дала отпор твоим первым попыткам, ты, разумеется, делал их снова. Как-никак, это была не просто очередная модель. Именно этой девушке гораздо чаще других отдавал предпочтение Дэймон Лейк. Даже если бы она не была моделью, даже если бы она была уродиной, ты бы все равно добивался ее. Тогда еще эти вещи имели для тебя значение. Поэтому на ступеньках старого кафедрального собора ты сказал ей:
— Погоди минутку. Можно? — и протянул обе руки, чтобы снять с нее очки.
И сфотографировал ее в лучах заходящего солнца, сфотографировал и, опустив камеру, произнес:
— Мне стыдно. На самом деле стыдно.
После ужина, в кресле рядом с твоей кроватью, она трахалась с тобой первый раз.
Сделав первый глоток, она морщит лицо. Кофе чересчур горький, она добавляет сахар, просит принести молоко. Ты помнишь, как она впервые позвонила тебе в Саппоро. Связь постоянно прерывалась, тогда еще телефонные линии не были столь хороши, как сейчас. У нее было утро, у тебя — ночь. Она звонила из Нью-Йорка. Она рассказывала тебе, что Дэймон оставил ей за время ее отсутствия сообщение. Рассказывала, что он предложил пойти с ним на вручение «Оскара», быть его спутницей на этот вечер.
— «Оскар», Алекс! Надеюсь, ты не против? — спросила она. — Я не хочу спать ни с ним, ни с кем бы то ни было еще.
Но ты знал, что ему о тебе она не рассказывала.
— Будь осторожна, — сказал ты.
— Буду.
Но она решила, что ты говоришь о наркотиках, о красных спортивных автомобилях, об изнасиловании.
А затем:
— Алло?.. Алло?.. Что-то странное случилось на линии — я ничего не слышу… ты здесь? Алекс, если ты меня слышишь, я позвоню тебе из Лос-Анджелеса, хорошо? Я позвоню тебе из Лос-Анджелеса, — прокричала она и повесила трубку.
Она осторожно откусывает край пончика, но для тебя сейчас она звонит из Лос-Анджелеса. Она звонила, чтобы рассказать тебе о нарядах. Многие дизайнеры прислали ей одежду из своих коллекций. Она сможет оставить ее себе, если наденет на вручение премии или даже на одну из многочисленных вечеринок по этому поводу. Она звонила тебе, только чтобы рассказать, что провела последние три дня, примеряя платья-на-один-день в своем номере в отеле, номере, оплаченном Дэймоном.
— Не беспокойся — это все лишь очередная игра в потаскушку. Всего-навсего.
Так они с подружками, еще учась в школе, называли некое подобие игры, смысл которой состоял в том, что они наряжались и просили взрослых мужчин купить им пиво и сигареты. Она рассказала тебе об этом в прошлом октябре, в Берлине, когда вы бродили под Берлинской стеной. Буквально минуту назад вы сошлись в том, что вам жаль тех, кто по другую сторону.
— Живи мечом…[3] — заметил ты.
Тогда ты еще говорил подобные вещи, еще пытался быть остроумным. На снегу, около мавзолея преднамеренно убитого сёгуна, ты фотографировал покров зимы. Она смеялась, утверждая, что временами ты бываешь таким загадочным.
Когда наступила последняя ночь, ты заметил иллюминацию над монастырем урсулинок. Должно быть, это Дэймон организовал, должно быть, она приехала с ним. Она быстро потирает пальцы друг о друга. Сахарная пудра. Она звонила тебе еще несколько раз. Она позвонила, чтобы спросить, представляешь ли ты, что за дверьми всех ресторанов — папарацци, представляешь ли ты, что они не могут оставить ее с Дэймоном в покое. Она позвонила сказать, что ты не поверишь, но кто-то попросил ее оставить свой автограф на развороте «Вог». И, конечно же, на следующий день она позвонила рассказать тебе о телевизионных камерах и интервью, которые они давали и которые транслировались на весь мир, рассказать тебе о гигантских статуях Оскара, расположенных по обе стороны входа в зрительный зал, и о том, кого она встретила на многочисленных вечеринках.
И все. После этого она тебе больше никогда не звонила. Она никогда не звонила, чтобы рассказать тебе, что переехала в огромный особняк Дэймона в Малибу. Она никогда не звонила, чтобы рассказать тебе, что он попросил ее выйти за него замуж. Она не звонила, чтобы рассказать тебе, что в ту ночь, когда он сделал ей предложение, она, засыпая и все еще ощущая во рту вкус ликера «Куантро» и спермы, подумала, что наверняка вот так себя чувствуют все эти королевы и принцессы, они наверняка чувствуют себя именно так. Она не звонила, чтобы рассказать тебе все это. Она никогда тебе больше не позвонила.
He то чтобы это имело для тебя какое-то значение, не то чтобы это тебя волновало. К тому времени ты был достаточно мудр, чтобы тоже пойти дальше. К тому времени ты был в Англии. К тому времени ты фотографировал ступени собора Св. Павла, Вестминстера, Кентербери.
Она извлекает из сумочки какие-то глазные капли. Откидывает голову назад. Кожа на ее шее слегка натягивается, но не до грудины. У ее блузки очень глубокий вырез. Ты слышал кое-что о ней с тех пор. Было бы невозможным ничего о ней не знать, вращаетесь-то вы в одних и тех же кругах.
Твой знакомый шеф-повар сказал как-то, что видел ее на пляже в Рио. На ней был саронг, она вопила:
— Ублюдок, сраный ублюдок!
Сняла сандалию, чтобы запустить ею в Дэймона. Он отступил назад, выставил ладони, чтобы схватить летящий на него предмет. Он смеялся, как будто играл с ней, ничего более. Она промахнулась, сандалия угодила в загорающую рядом женщину.
Твой друг-продюсер живет в одном с ними доме на Пятой авеню. Он рассказал тебе, как однажды, подходя к дому, натолкнулся на какую-то суету. Когда он поинтересовался, что происходит, кто-то ответил:
— Бриллиантовый дождь, мужик, бриллианты падают прямо с неба! — и снова принялся шарить в водосточной канаве.
Он разузнал у портье, что Елена выкинула все свои украшения в окно. Жильцы напротив слышали, как она пронзительно кричала на Дэймона, вопрошая, как он мог предположить, что они для нее что-то значат.
