Юнас Бенгтсон - Письма Амины
— Это все он натворил?
— А вы что думаете? Не сам же я, черт возьми, разнес свою квартиру.
— Нет-нет… конечно нет…
— Извините. Я еще в себя не пришел. Утром вернулся домой — а тут такое.
— Так это все случилось ночью?
— Да. Я ночевал у своей девушки. Мы с Янусом не слишком ладим, и я подумал, что будет неплохо… а когда вернулся утром… Сами видите, что он наделал.
Полицейский спускается в гостиную. Смотрит, куда наступает.
— Мне, естественно, придется везде переклеить обои. Похоже на кровь, но с тем же успехом может оказаться испражнениями.
Полицейский обходит гостиную, делая пометки в блокноте.
— И он совершенно загадил диван. Можно выкинуть. Думаю, запах уже не выветрится.
Я веду его наверх, в кухню.
— Женщина, с которой мы говорили, считает, что он сбежал из какого-то заведения.
— Нет, его выписали. Бог знает почему. Он же больной. На самом деле больной.
Полицейский протягивает руку, чтобы потрогать соковыжималку. Но тут же убирает.
— Да, похоже на сперму, а? Но вы, наверное, на вашей работе всякого навидались.
Хотя он вовремя отдернул руку, но все же задумчиво вытирает пальцы о брюки.
— У вас есть фотография брата?
— К сожалению, нет, он не любит фотографироваться. Это как с индейцами: он боится, что фотоаппарат заберет его душу. Однажды он сломал руку нашей бабушке: она хотела сфотографировать его у рождественской елки.
Он снова спускается в гостиную, переступает через стул от Арне Якобсена, ножки которого раскорячились в разные стороны, как у паука. Записывает еще что-то в своем блокнотике.
— Думаете, он опасен?
— Не то чтобы опасен… Если исключить приступы, вроде вчерашнего, то в принципе он не буйный. Но если исходить из того, что он загнан в угол… Если он почувствует угрозу, то…
— Себе он может причинить вред?
— Да, да, определенно. Это более вероятно.
— Есть у вас предположения, где он может находиться в настоящее время?
— Может быть, на улице, наверняка болтается где-нибудь. Может, в Кристиании.
— Мы выясним… Хотели бы вы пройти с нами в участок и написать заявление?
— Звучит соблазнительно, но нет. Он же мой брат. Я думал об этом, но, если честно, нет. Ради мамы…
— Разумеется, я вас понимаю.
Я провожаю его до двери, где с руками, заложенными за спину, его ожидает коллега. Он дает мне визитку с логотипом полиции и просит связаться, если Янус вернется. Затем пожимает мне руку и благодарит за помощь. Если бы не костюм, лежал бы я сейчас связанный «козлом». Помнишь Беньямина? Я доволен собой. Смеюсь, пока до меня не доходит, что теперь я не смогу пойти за деньгами в центр соцобеспечения.
18
Я сижу в нужном поезде. Я почти уверен, что сижу в нужном поезде. Я смотрел на табло, висящем на стене Центрального вокзала, затем в расписании поездов на перроне, где станции обозначены белыми точками, а линии — разными цветами. Некоторые поезда останавливаются не на всех станциях, некоторые вообще не останавливаются. Разобравшись, я еще раз уточнил у женщины в железнодорожной форме. И все равно ощущение какой-то неправильности.
Напротив меня сидит пожилой мужчина в наушниках. На нем свитер с оленями, лицо такое белое и морщинистое, что я боюсь, он умрет у меня на глазах. Перед ним лежит CD-плеер, странно не сочетающийся с его возрастом. Как наручные часы у персонажа из фильма о рыцарях. Звук довольно громкий, наверное, чтобы компенсировать его глухоту, похоже на классику, может быть, опера.
Мы уже выехали за город, когда я осознал, в чем заключается неправильность. Я вижу контролера и чувствую себя невероятным глупцом. Это же не метро, это пригородная электричка, здесь нельзя набраться наглости и забить на билет, конечно, здесь ходит контролер. Я нащупываю мелочь в кармане, я знаю, что денег на билет мне не хватит. И все же, видимо, надо было купить. А что если меня сейчас поймают, мне выпишут штраф или позвонят в полицию? Может, я уже в розыске, нас, психов, любят разыскивать в автобусах и поездах. Я мало знаю об этом мире, но могу на вкус определить разницу между серксатом и ципрамилом. Я встаю. Тихо, спокойно. Как будто я не видел контролера, как будто мне куда-то нужно, найти туалет, например. Медленно иду по вагону. Ах ты, как писать хочется. Продолжаю идти по вагонам, думаю, контролер меня не заметил. Если меня поймают, я могу назвать имя Дэвида, чем не благодарность за пиво и альбом. Но я так и не вспомнил его адреса, не думаю, что моей способности найти дорогу в состоянии алкогольного опьянения будет достаточно. Я дохожу до конца, я близок к панике. Тут поезд начинает гудеть и трястись и медленно сбавляет скорость. Входит контролер. Народу мало, и все с готовностью протягивают билеты. Сидят здесь с протянутыми билетами, овцы чертовы. Да, Господин в Униформе, я же купил билет. Он кивает им и доходит до двери, возле которой я стою. Парень рядом со мной копается в кармане. Тут двери открываются. Я выхожу, тихо, спокойно, это моя станция.
Расписание на перроне вносит ясность в картину: я нахожусь в пригороде пригорода Копенгагена.
Может, мне и хватит мелочи на автобус обратно, до квартиры брата. Я захожу в первый же попавшийся магазинчик и трачу остаток денег на курево. Это самое важное. Курево — единственный вид лекарства, который мы, шизофреники, сами можем дозировать. Мы курим, чтобы провести время, курим, чтобы чем-то себя занять, чтобы было, куда девать руки, чтобы утешиться. И чтобы знать, кто мы: я тот, кто находится на конце сигареты. Я курю по утрам, хотя, когда просыпаюсь, у меня болят легкие, я курю по вечерам и по ночам, если не спится. Я курю, пока не заболит голова, и закуриваю еще одну.
Обратно, до квартиры брата, я иду пешком, несколько часов. Я спрашиваю дорогу в магазинчиках и на улице. Мне дают разные инструкции. Через какое-то время я забываю, что мне сказали: где надо повернуть направо, где стоит церковь, бензоколонка. Я наверняка иду не прямым путем. Пиджак брата пропитывается потом, но люди обращаются со мной хорошо, как с молодым заблудившимся бизнесменом из провинции. Мужчина в магазинчике спрашивает, почему же я не возьму такси. Я отвечаю, что хочу посмотреть город.
Когда я добираюсь до квартиры, мои ноги дрожат. Кожаные ботинки брата мне велики, и они довольно жесткие, сделаны, чтобы хорошо выглядеть, не чтобы долго ходить, много километров они натирали мне пятки. Я закрываюсь в квартире. Уже в прихожей я чувствую запах его маленьких вонючих сигарилл. Он сидит на диване, старик. Откинулся, руки на спинке, дымит сигариллой. Я никогда раньше не видел его так рано, обычно он приходит ночью. Но я устал, зол на себя, и он воспользовался случаем и заглянул. Он смеется, смеется и кашляет, и белые клубы табачного дыма вылетают у него изо рта, окружают его.
— Чертов пони… Что мне с тобой делать? Насколько я вижу, есть два варианта: или ты педик, или тебе на самом деле не хочется ее найти. Пони, пони, пони…
Чтобы продолжать, я ему, в сущности, не нужен. Я пытаюсь делать вид, что ничего не происходит, не смотрю в его сторону, но он знает, что я его слышу.
— Из-за какого-то контролера. Тебе ведь не обязательно было идти через весь поезд, ты ведь мог сказать, что билет у твоей девушки, что она сидит дальше. Что тебе надо покурить в вагоне для курящих. Янус, которого я знаю, по крайней мере, спрятался бы в туалете. Так что мне с тобой делать? Ты не хочешь ее найти, да и зачем тебе это, гораздо интереснее просто искать, это помогает скоротать время…
И он продолжает; курит, смеется и говорит со мной. Я прохожу через гостиную, вхожу в спальню, нахожу более удобные ботинки, с мягкими стельками. Аккуратно снимаю носки, они прилипли к кровоточащим пяткам. Надеваю другие. Завязываю шнурки. Снова прохожу через гостиную. Он кричит на меня. Я закрываю за собой дверь.
19
Иду по улице, прочь от старика.
Передвигаю одну ногу за другой, прочь, как можно быстрее. Старик, старик. Единственное, чем мы можем измерить степень своей цивилизованности, это умением убегать от своих призраков. Мы их держим на расстоянии, с помощью телевидения, радио, игровой приставки, микроволновой печки. Телефона, который все время звонит.
И я бегу по улице, бегу в дорогих итальянских туфлях ручной работы, облаченный в тело, под завязку наполненное результатами медицинских исследований. Белая ворона цивилизации. Я один из немногих, кто до сих пор способен видеть своих призраков.
Старик, старик. Я не знаю, кто он, почему он является частью моего личного кошмара, моей болезнью. Я сам его придумал, и все же нет, потому что я никогда не приглашал его, как никогда не просил о том, чтобы быть другим, отличаться от остальных. Однажды на Стрёгет мне гадала по руке женщина, она сидела на большом, пестром лоскутном ковре с табличкой «Хиромантия — гадание по руке». У меня не было денег, но ей было все равно, она просидела там несколько часов без дела. Мне было стыдно, что руки не очень чистые. Мыл их в фонтане днем раньше. Она долго на них смотрела, большей части того, что она говорила, я не помню. Но одна вещь запомнилась: она сказала, что у меня старая душа. Что я старик в теле молодого мужчины. Это чепуха, как тогда была чепуха, так и сейчас. С тех пор как старик проложил ко мне дорожку, я много раз об этом думал. Так же, как думал о деде, отце матери. Я его не помню. Те немногие образы, что я связываю с ним, — старая кислая трубка на столе, нога в брючине из грубой ткани, — их я с тем же успехом мог придумать сам и позже внушить себе, что это воспоминания. Мама никогда особенно много о нем не говорила. Фактически почти совсем не говорила. Но нет, я не знаю, кто такой старик, и не думаю, что есть смысл разбираться в этом. Я мог бы заняться самокопанием, попытаться найти смысл в существовании старика и других симптомов. Мог бы создать упорядоченный мир внутри себя самого. Но, по моему опыту, шизофреники, избравшие этот путь, редко возвращаются. Они остаются там, внутри, там есть что исследовать.
