Елена Блонди - Инга
Нужно удержаться и не променять это ценное на обыденный летний флирт. Он видел, он ее чувствовал. Чуть-чуть нажать, и ее клятва развеется в жарком, ленивом, все разрешающем воздухе южного лета. Такой соблазн… Даже сейчас, когда солнце присело на край далекой горы, и все вокруг тихое, бронзовое и такое значительное.
Искоса посмотрел на ее согнутую спину. Такой соблазн. Может быть, он успеет, и она скажет ему, после плавного быстрого приручения это свое дивное «ах», наверное, так берут своих косматых мужей дикие красивые медведицы, заламывая им спины сильными лапами…
— Согрелась? — широко улыбнулся в ответ на настороженный взгляд. Ну что тут скажешь, почувствовала! Услышала мысли.
Инга нерешительно улыбнулась. Кивнула.
Петр свалился на теплую траву, и, глядя в небо, сказал серьезно:
— Инга, девочка. Вот такое у меня предложение. То, что было — оно было. И пусть оно нам дальше не мешает. Поняла? Давай дружить ровно семь дней, будешь помогать мне писать этюды, будем болтать, есть мороженое. Купаться. Если мама тебя отпустит, метнемся куда на денек, в совсем другие места, утром раненько выедем и к ночи обратно. Хочешь так?
— Да. Только…
— Помолчи. Я сказал — не буду к тебе приставать. А если захочешь сама — только скажи. Поняла?
Повернулся на бок, чтоб видеть ее. Она сидела, опираясь на руку, и смотрела недоверчиво, а глаза разгорались сильнее, пока, наконец, не прикрыла их, кивая.
— Я согласна.
— А теперь скажи, чтоб я знал, ты умеешь меня на ты. Скажи, Петр, я буду с тобой.
Инга открыла глаза. Совершенно счастливые. Пошевелила губами, будто пробуя слова на вкус.
— Петр. Я буду. С тобой!
И тоже упала на спину, смеясь в еле заметно темнеющее небо.
Он лежал, касаясь ее локтя. «А уж сделать так, чтоб сама сказала мне — да, хочу — это я сумею, времени еще полно»…
— Ай! — дернулся, садясь и хватаясь за бок. Кожа горела, будто кто-то злой куснул и исчез.
Инга вскочила, бросила быстрый взгляд на Петра, и, оглядевшись, крикнула звонко, с угрозой в голосе:
— Горчик, балда! Я тебя утоплю, ну вот… точно!
— Ага, — согласился из зарослей ленивый голос, — щаз, разогналась…
Еще одна косточка щелкнула Петра в лоб, и он, потирая его, захохотал, вставая.
— Экий грозный у тебя мушкетер.
— Да ну его.
— Пойдем, Инга, девочка. Я голодный, как черт. Устал.
7
Инга бежала вверх, по крутой бетонке, ведущей к шоссе, сумка оттягивала плечо, колотясь о бедро, и она придерживала ее рукой, улыбаясь. Любила весь мир, и в нем любила высокие кипарисы, что строем провожали ее, небо с распластанными облаками, пятнающими зелень и серые камни гор. Любила Петра, который будет ждать ее наверху, у них та самая, обещанная им поездка. Вдвоем. И с тянущей сердце благодарной болью любила Виву, которая все поняла, выслушала, и — разрешила.
Ведь не соврешь. Конечно, Вива знала, что с внучкой случилась любовь. И посматривала, пока та мучилась ожиданиями вопросов, испуганно предполагая — какими они будут. Проходя мимо окна комнаты Вивы, перебирала все, что случилось, в пещере и на скале, думала, пугаясь, ну как отвечать, а вдруг спросит о самом тайном. И когда бабушка, утром, сидя на веранде, окликнула и сказала, положив красивые руки на скатерть:
— Инга, детка, сядь, пожалуйста, не убегай…
Та села, как приготовилась к казни. Сейчас Вива спросит. Неумолимо вытаскивая из внучки подробности. А та и сама боялась их вспоминать, чтоб не взорваться от счастья и ужаса. Но бабушка, помолчав, мягко предложила:
— Детка. Расскажи мне. Сама. А дальше подумаем вместе.
На стуле Саныча, там, где сидела за чаем недавно Зоя, сейчас спал общий Василий, наелся, сосредоточенно умылся и лег, обернув себя полосатым хвостом, но спал так сладко, что хвост свесился, и лапы раскрылись, обнимая горячий, напоенный запахами цветов воздух.
И Инге стало стыдно, что она так боялась. Кого? Самую свою родную Виву, которая умная и хоть боится за нее, все равно остается умной. Позволила ей — самой. Вздохнула, села, сцепив на коленках руки. И медленно рассказала Виве главное. О том, что любит. Что он знает о клятве. И уедет через неделю, но клятву Инга не нарушит, ты же знаешь, ба, я поклялась, а он взрослый и понял. Он как ты. Он хочет меня рисовать, сказал, что я совсем другая и это очень хорошо. Для него хорошо, для его творческого кризиса. И впереди целых шесть дней. Всего шесть дней! Он уедет. А дальше, я не хочу думать про какое-то дальше, ба. Пока они не прошли. Я начну думать про это через пять дней. А ему я расскажу, что ты про нас знаешь. Сама расскажу.
Она говорила, сжимая пальцы и разжимая их. А Вива напротив смотрела как пылает темным румянцем смуглое лицо и любовалась. Как она хороша сейчас. Этой девочке для красоты нужно счастье. Сейчас оно вот такое. Запрети, и она погаснет, станет жесткой и некрасивой. Замкнется и замолчит. Все равно уйдет, разве в силах Вивы запереть ее в комнате, и толку с этого? Пройдет неделя, начнется работа, и девочка будет сама по себе, а впереди жаркий сентябрь, ласковый тонкий октябрь, не зима с валенками. На год повзрослевшие одноклассники. Она все равно уйдет, протечет между пальцев песком, да еще будет молчать, чтоб не врать своей Виве. И в маленьком доме с солнечной верандой и тихими комнатами наступит вязкая холодная тишина.
— Мы обе с тобой очень рискуем, детка.
Она махнула рукой, останавливая возражения.
— Выслушай. Я ведь выслушала тебя. Ты иногда бываешь слишком серьезна, я даже злюсь. Но сейчас это кстати. Выслушай очень серьезно, и ничего из моих слов не забудь, ладно?
Инга кивнула.
Вива расправила на коленях светлые складки длинной юбки. Снова положила руки на скатерть, так же как внучка, переплетая пальцы. Нельзя говорить много, только главное. Сплетенные пальцы держали мысли, будто узлом.
— Я могу тебе все запретить. Ты можешь не послушаться. И так и будет. Но я могу поверить тебе. И тогда тебя, и меня тоже, будет держать только твоя клятва, Инга. Ты понимаешь это? Хорошо, что ты рассказала, кто он. И хорошо, что он будет все знать. Это удержит его от нажима, на тебя.
— Ба…
— Молчи! Он мужчина, детка, они — другие. Может, наступит ситуация, когда ты решишь себя подарить. Подумаешь, ах, я сама решила и захотела.
Губы Инги шевельнулись, произнося с упреком новое «ну, ба», но вслух не сказала. А голос бабушки возвысился и стал громче. Василий открыл глаз, прислушиваясь.
— И неважно, он подведет тебя к этому или ты правда решишь так сама…. Только клятва сможет тебя остановить. Потому у меня одна просьба, пока не уедет твой художник. Не забывай о ней и сумей остановиться. Поняла? Прочее — твое дело и твоя жизнь.
За столом встала тишина, хорошая тишина летнего утра, с кружевными тенями на скатерти, с далеким шумом и говором людей на пляже. Василий снова смежил глаза и повернулся животом вверх, раскидывая теперь уже и задние лапы — жарко, хорошо…
— И все? — не веря, спросила Инга, разжимая руки и кладя их на стол.
Вива кивнула. Поворошила горку печенья в вазочке, выбирая себе любимое — с кунжутом. Скорее откусила, и запила теплым чаем. На языке вертелись тысячи наставлений и предостережений, ну хоть печеньем занять рот, чтоб не болтать…
Инга встала и, обходя стулья, обняла Виву, прижимая ее голову к своей груди.
— Ты у меня самая золотая бабушка, нет ни у кого таких.
— М-м. Угу, — согласилась та, жуя печенье.
— Спасибо тебе, — поцеловала русые волосы, убранные заколкой в тугой завиток, — так я пойду?
— Иди.
И через минуту Вива осталась на веранде одна.
«С Василием», усмехнулась, доедая безвкусное печенье. Хоть бы Саныч пришел, что ли, рассказал про своих морских чудовищ.
— Я дура? — вполголоса спросила у спящего Василия, — но я правда не знаю, что сделать еще. Девочки, они такие. Да сам знаешь, ты мужик и боец. А если, как видно, заведено у нас в роду, девка моя решит завести себе ребенка, ох-ох-ох, Василий, ну что делать, я еще не старуха. И Зойка поможет. Но ты не думай, что это так прямо обязательно! Вдруг она все же не такая, как мы! Что? Думаешь, еще рисковее?
Она вспомнила пылающее лицо Инги и ее темные глаза. Кивнула со смирением, соглашаясь с мнением кота. Да уж, там, где ее Зойке ляляля и семечки, этой — трагедия жизни и смерти. И получается, все только внешне похоже, а приглядишься — разное. Вивина стремительная любовь к Олегу и сразу замуж… Зойка, когда села вот тут же, за этот стол и заявила ошеломленной Виве:
— Ну да, беременная, и что? Через год снова буду на танцы бегать, и на свидания. А что отец? Какой из него муж — объелся груш, фу и фу, знать его не хочу! И не проси. Все, нету, прогнала нафиг!
И вот теперь эта — темная, как грозовая тучка, пойдешь поперек, так и кинется со скалы в море, а уж лучше тогда пусть принесет в подоле, тоже мне несчастье, еще одна живая душа. И разве оно плохо, вон какие живые женские души, сплошное украшение мира. Но все равно жалко девочку, и тут же, как бы и не жалко, а снова откуда-то счастье. Что — выросла, что так хороша. И надо узнать, что он там ей будет говорить, этот Тонькин Каменев, пусть хвалит ее почаще, чтоб перестала себя сравнивать с Зойкой и Вивой. Совсем ведь другая, тем и прекрасна. А не будет хвалить, ну что ж, возьму Зойкины портновские ножницы и бороденку обкорнаю, а может и еще что, на всякий-то случай.
