Елена Блонди - Инга
Довезя их к пыльному обрыву, покрытому короткой сушеной травой, а под ним разворачивалась волшебной красоты прозрачная лазурная глубина с плоскими цветными садами подводных камней, шофер вышел, отирая ладонью потный лоб. Спрятал отсчитанные Петром деньги. Помявшись, чего-то ждал, поглядывая на толпы гуляющих. И когда Петр, вскидывая на широкое плечо рюкзак, отошел, маня рукой Ингу, и уже заглядывая вниз, куда улетали ласточкой с обрыва загорелые пацаны в мокрых трусах, шофер вдруг сказал хмуро вполголоса:
— У меня дочка, на тебя похожая. Чуток помладше. Светлана.
— Да? — удивилась Инга, уже поворачиваясь уходить.
— Да, — сварливо согласился шофер, — так ты, это. Поаккуратнее с мужиком-то. Больно старый он для тебя.
Она не успела ответить, сел, захлопнул дверцу и поехал, вздымая клубы белой пыли.
Позже, когда нагулялись по скалам, насмотрелись красот в прозрачной голубизне, накупались в воде, то ласково теплой, а то почти родниковой, там, где холодили ее тайные течения, Петр, сидя рядом с лежащей навзничь Ингой, спросил:
— И что он тебе поведал, наш добрый возничий?
— Шофер? Про дочку сказал. И еще, что ты для меня слишком старый, — Инга рассмеялась, трогая рукой высыхающие черные трусики, радовалась, что белье у нее спортивное, одного цвета — считай купальник.
— Н-да. Какой добрый.
— Он волнуется. Ты же и, правда, сильно старше меня.
— Мне всего тридцать семь, — обиделся Петр, — самый прекрасный возраст для мужчины.
— А мама думала, тебе сорок. Ты не обижайся. Какая разница, я ведь все равно тебя люблю.
Теперь улыбнулась она, садясь рядом и заглядывая в хмурое лицо.
— А я вообще думала, может, тебе сорок пять. Ну и что? Это, наверное, из-за бороды. Она красивая, но все равно — борода ведь.
— Инга, да что ты заладила, старый, сорок пять, борода! Могла бы соврать для моей радости. Сказала бы — Петр, совсем мальчишка.
Девочка с удивлением смотрела, как хмурит брови. Испуганно ответила.
— Я не могу. Я не вру. Никогда.
Мимо, ойкая и шипя сквозь зубы, балансируя на острых камнях, пробрался пацанчик в обвисших шортах, встал на самом краю скалы, подмигнул Инге и исчез за краем, только мелькнули пятки.
— Ладно, — протянул Петр, — не врешь. Так не бывает. Все врут, девочка.
— Я не умею. Правда, — она пожала плечами, — не получается никогда, извини.
— Не верю. Все врут, — повторил он раздельно, как глупому ребенку.
— И ты? — она испугалась своего вопроса и, потянувшись, сорвала веточку с мелкими цветиками, заговорила быстро, чувствуя, как на глазах закипают слезы:
— Смотри, это кермек. У нас его примерно сорок видов растет. Этот называется кермек Гмелина, его можно ставить в вазу и даже зимой очень красивый. А еще им лечат всякие желудочные болезни. Ну, это не очень интересно, а вот интереснее, что из него делаются перекати-поле. То есть в разных местах перекати-поле бывают из разных растений. Я думаю, из кермека самые красивые. Он катится по степи, несет свои фиолетовые цветочки. Мне еще очень нравится из местных ковыль, но не тот, что все любят, лохматенький, который называется ковыль перистый, а другой, смешно зовется — ковыль волосатик. У него осенью стебли растрепываются на много тонких ниток и те сворачиваются колечками. Очень красиво, когда целое поле, будто в кружеве желтом. Мы когда с ребятами на яйлу ходили, там степь. Она под самым небом, представляешь? И на ней травы и маки.
И добавила, вдруг поняв, что увлеклась сама:
— Тебе, наверное, не интересно. Извини, я…
— Очень интересно. Ты откуда подробности знаешь? В школе рассказывали?
— Не-ет. Вива, ну бабушка моя Виктория, она в оранжерее работает, я к ней прихожу, помогаю. Но там все такое, слишком садовое. Большое, яркое. Овощное такое. Фруктовое, ладно. А мне нравится другое, чтоб дикое совсем.
Он встал, закрывая солнце. И она замолчала, поднимая коричневое лицо с яркими темными глазами.
— Пойдем. Пойдем поплаваем, дикая девочка, и уже время готовиться к ужину. Зря, что ли, ты таскаешь в сумке платье.
8
В небольшом зале, уставленном легкими столами и тонконогими стульями, было темно и прохладно. Так что, у сидящей на гладкой скамье Инги, крупные мурашки подняли на руках тонкий выгоревший пушок, и она испуганно сложила руки на коленях, радуясь, что Петр выбрал не столик в зале, а этот уютный угол с массивными лавками и дубовой столешницей. Посредине стола прыгал крошечный огонек свечи, и было странно, отводя от него взгляд, видеть резкий дневной свет в проеме дальнего входа. Через него иногда проходили полуголые люди, смеясь, и исчезали, забранные черной линией — как живая картинка, налепленная на темную поверхность.
Она переоделась в просторном пустом туалете, куда Петр ее завел, мягко втолкнул, подавая сумку и сунув в руки свое полотенце. Сам ждал снаружи и она, умывшись, оглядываясь на закрытую дверь, быстро сняла рубашку, натянула платье и после вытащила из-под него шортики, неловко стягивая их и балансируя на смятых сандалетах. Босоножки мягко обхватили ступни поверх пальцев тонкими ремешками. Инга переминалась перед зеркалом, думая еще с одним маленьким испугом — не поскользнуться бы, на кафеле, и там, в зале, на невидимом полу. Но то, что он стоял снаружи, ждал терпеливо, подстегивало, и она, машинально, совсем по-женски покусала губы, сунула пакет со снятыми вещами в сумку, и, держа ее в вытянутой руке, вышла, улыбаясь. Огляделась в пустом зеркальном холле. Одна. В испуге подумала, ну вот… У стены стулья, надо сесть и ждать, вдруг пошел в туалет сам.
Но мимо пробежали два мальчика, громко споря, за ними прошел, вздыхая, толстый мужчина в майке-тельняшке, а рыхлая женщина села на присмотренный Ингой стул, и раскинувшись, стала разглядывать зеленое вечернее платье и сумку в руке, вздымая черные полукруглые брови.
Спасаясь от любопытного взгляда, Инга медленно прошла к боковой двери в ресторан. Встала в проеме и тут он замахал ей, поднимаясь с широкой скамьи.
— Хотел посмотреть, как идешь, — сказал с улыбкой, отбирая смешную сумку.
Она с облегчением улыбнулась тоже, усаживаясь в самый темный уголок, за стол, на котором уже стояли запотевшие высокие стаканы с соломинками и плоские тарелки с кружочками огурцов и помидоров, присыпанные веточками зелени.
Темная мужская рука обхватила стакан. Другая придвинула Инге — другой. У стойки мурлыкала тихая музыка, в центре зала кормились мороженым молодая мама с туго забранными в хвост волосами и маленькая кудрявая девочка, очень болтливая.
— Прекрасно выглядишь. Удивительно просто, после девчачьих твоих шортов и вдруг такое платье. Тебе идет, яблочная зелень и смуглый загар.
— Это мама шила. Для меня.
— Красавица…
В стакане соломинка утыкалась в кубики льда, они толкались, ныряя, и мягко постукивали. Сок. Со льдом. Чуть горьковатый, грейпфрутовый. Инга любила апельсиновый, он будто она на островах, в океане. Но сейчас ей нравился тот, что выбрал Петр.
— Она? Да. Она…
— При чем тут она. Я о тебе.
У него на загорелой шее распахивался ворот рубашки и когда улыбался, зубы блестели так, что у Инги заходилось сердце, и становилось трудно глотать. Но тут она рассмеялась.
— Я? Да ты что. Какая же я красавица. Я низкая. И без фигуры. И еще шея короткая. Лицо квадратное. Как… как квадрат. Волосы никак не ложатся. А еще…
И замолчала, глядя — не слушает, хохочет и машет рукой. Отсмеявшись, Петр вытащил соломинку и в два глотка почти опустошил свой стакан.
— Вот и видно, что ты совсем девчонка. Только зеленые девочки так храбро рассказывают мужчинам о своих недостатках. Которых нет.
— Как это нет, — обиделась Инга.
А Петр кивнул официанту и когда тот исчез, подвинул ей маленькую пузатую рюмочку:
— Ну-ка, для тепла, а то дрожишь вся. Спаивать тебя не буду, но шестнадцать уже есть, надеюсь, меня не посадят, за тридцать грамм коньяка девушке. У всех есть недостатки, даже у знаменитой Венеры Милосской их находят, и в каждом веке разные. Важно не то, что они есть, важно, что вышло в целом, понимаешь? Индивидуальность, человек, уникальный и неповторимый. Есть высокие женщины, есть маленькие. Ты — среднего роста. Ну и что? Есть разные типы сложения — астенический, он сейчас в моде, да. Тощенькие барышни с худыми ногами. Как думаешь, такая барышня смогла бы утащить меня в подводный колодец и нырнуть меня в прекрасную пещеру? Смеешься… Ты не кукла, ты человек. Темная женщина с крепкими ногами и быстрым телом. С глубокими глазами на прекрасном трагическом лице. Тебе в античной трагедии быть. Федра. Или Пенелопа. Ну вот, опять смеешься.
— Вспомнила. В школе, когда русачка нам читала, о Пенелопе, пацаны потом орали, имя кругом, смешное оно.
— Это нам смешное. А у греков — прекрасная история любви и самоотверженности. И насчет талии не ерунди, все у тебя на месте, я видел, забыла?
