Роман Сенчин - Любовь, или Не такие, как все (сборник)
Потому что девка, которую он запечатлел, была чудо как хороша. Правда, увидел он ее лишь мельком, когда она плюнула в него через решетчатую дверь обезьянника, но и этого было достаточно. Такой модели у него еще не было. Поэтому он торопился обратно в сады. И молился о том, чтобы камеру никто не нашел, чтобы на нее не позарились птицы, чтобы какая-нибудь шавка не изнохратила пахнущий мясом картон.
На автобусе, конечно, он доехал бы за десять минут, однако сейчас, в конце рабочего дня, об этом можно было и не мечтать – выгонят из салона уставшие за день работяги. Еще и напинают. Поэтому шел он дворами и переулками, избегая попадаться группам людей больше трех. Были прецеденты.
До цели своей он дочапал, когда солнце уже спряталось за деревья. Вокруг не было ни души, только где-то тенькала синица да стучал в телеграфный столб дятел. Домик с петухами на ставнях сиротливо жался к забору. Косой оранжевый луч солнца, чудом пробившись сквозь деревья, играл на одинокой трехлитровой банке, пылившейся на штакетине.
Миленький вошел в калитку и прошел к душевой будке. Он встал на четвереньки и подслеповато вглядывался в низенькие, коротко стриженные кустики крыжовника.
– Это ищешь, мерзавец?
Если бы Миленький услышал, допустим, сирены десяти пожарных расчетов, отправленных вымыть его в десяти щелоках и несколько раз побрить вафельным полотенцем, или если бы то были трубы Страшного суда – он, наверное, даже бровью не повел бы. Но голос был негромкий, девичий. Тот самый, что всего два часа (или около того) назад обвинял его в изнасиловании.
Мерзавец, продолжая стоять на коленях, поднял голову. Да, это она – прекрасная белокурая волоокая дева, запечатлеть которую мечтал бы любой художник, от неизвестных пещерных художников до величайших мастеров современности. С персями, формы которых не могла скрыть уродская мужская рубашка на два размера больше; с высокой лебединой шеей, один изгиб которой мог разжечь или прекратить войну; с бедрами ровно той степени полноты, когда несчастную не хочется немедленно накормить или сейчас же отправить на лечебную физкультуру… И в руках она держала картонную фотокамеру Миленького, с – о, счастье! – надетым на объектив фетровым колпачком.
– Отдай, это мое! – потребовал Миленький.
– Ну уж нет, я это сейчас в милицию унесу, – со злорадством ответила дева.
– Отдай, я сам ее сделал!
– Хрен тебе.
Деву обманул внешний вид преступника. Она думала, что он доходяга, еле ноги волочит – да Миленький таков и был, – но в особо ответственные моменты он мог мобилизовать свои силы и сделать могучий рывок. Что он сейчас и предпринял. Из положения, которое неприличные люди называют «раком», а приличные – высоким партером, он скакнул гигантской лягушкой прямо на деву. Та от неожиданности отступила, запнулась и упала навзничь. Миленький, все еще на четвереньках, проскакал прямо по деве, вырвал у нее из рук фотоаппарат, вскочил на ноги и припустил к спасительному забору.
– Ах ты… – чертыхнулась сзади дева, но оборачиваться Миленький не стал, это он уже проходил много погонь назад.
Он перепрыгнул через штакетник, словно ветер, пронесся вдоль погрузившейся в сумрак улочки и уперся в забор. Одним движением он отодвинул в сторону заветную доску, змеей проскользнул в щель и успел задвинуть проход перед самым носом преследовательницы.
– Стой, говнюк! – злобно крикнула она. – Догоню – хуже будет.
– Не догонишь, – задыхаясь, ответил Миленький и побежал по тропинке прочь.
Но дева, видимо, закусила удила и сдаваться не хотела. Миленький буквально затылком чувствовал – погоня продолжается и разъяренная барышня сокращает дистанцию с каждым шагом. Спасти его могла только свалка, до нее было рукой подать.
Дева едва не подсекла его у первой кучи. Миленький скорей почувствовал, чем заметил брошенный ему под ноги дрын и подскочил ровно в тот момент, когда палка едва не ударила его в лодыжку. Избежав таким образом падения, он метнулся за кучу гнилого вонючего тряпья, за ней поменял направление, добежал до строительных отходов и там притаился.
Преследовательница появилась меньше чем через минуту. Она уже не бежала, а осторожно шла, глядя под ноги – не то пытаясь разглядеть следы Миленького, не то боясь наступить в грязь.
– Эй, ты где? – крикнула дева, стоя в паре метров от Миленького.
Голос ее был уже не таким решительным, но Миленький решил, что отзываться все равно не стоит. Надо немного подождать, девка совсем испугается и уйдет. На всякий случай он задержал дыхание, чтобы, не дай бог, она не услышала.
Крикнув в пустоту еще пару раз, девка пошла дальше. Миленький, от греха подальше, остался на месте. От такой встряски организм вдруг ослабел, и, прислонившись к мешку с окаменевшим цементом, Миленький закемарил.
Спал он, однако, не слишком долго – его разбудила крыса, ткнувшаяся носом в его ладонь. Несмотря на скрывшееся солнце, было довольно светло – наверное, часов десять вечера. Миленький потянулся, встал и двинулся, припадая на затекшую ногу, домой.
У самой будки он зацепился штаниной за торчащую из ограды проволоку, едва не растянулся во весь рост, а когда, чертыхаясь, освободился, то в двух шагах от себя увидел упрямую девку.
– Попался, – сказала она.
– Хрен, – ответил Миленький и кинулся в спасительное жилище.
Однако сил у него уже не осталось, и простого тычка в спину оказалось достаточно, чтобы тщедушный доходяга, клацнув остатками зубов, брякнулся у порога собственного дома. Дева тут же принялась осыпать его пинками.
– Вот тебе! Вот тебе, маньяк, получай!
Миленький, конечно, пытался уползти, но, прикрывая телом камеру, шибко не наползаешься. Оставалось только протестовать:
– Отстань, дура! Пшла вон! Больно же! Ох!
– Я тебе дам – «ох»! Говнюк! Урод! Да я… я… – Таське было тяжело пинать обидчика своего и одновременно говорить. – Да я с тебя штаны спущу и голым в Африку пущу!
Последнюю фразу она сказала совершенно рефлекторно. Обычно во время кроссов или пеших прогулок она для ритма читала про себя стихи. Пока она преследовала Миленького, в голове отчего-то засел михалковский «Заяц во хмелю». Вот и вырвалось.
– Не «штаны», а «семь шкур», – ответил Миленький, собравшись в комок.
Зря он так сказал, потому что Таську это еще больше раззадорило.
– Интеллигент вшивый! Я тебе покажу «семь шкур»!
И она с удвоенной силой принялась мутузить обидчика.
Миленький под градом ударов сначала охал, хрюкал, ныл, стонал, но чем больше Таська его била, тем сильней уставала; удары становились все слабее и слабее, возгласы – все ленивее и неискреннее. Таська настолько вымоталась, спуская пар, что в конце концов просто уселась верхом на «маньяка» и дубасила его сумкой по голове, едва тот пытался выползти.
Но и в таком положении она долго продолжать не смогла и вскоре начала клевать носом, а потом и вовсе заснула. Можно было резко сбросить ее на землю, вбежать в домик и закрыться. Миленький, однако, рисковать не стал. С Таськой на спине, прижимая правой рукой к груди камеру, доковылял он на трех костях до двери. Перевалив через порог с тою же примерно скоростью, что и улитка вползает на склон Фудзи, проник он в свое жилище и аккуратно перекантовал утомившуюся за день девку на свою лежанку.
Теперь можно было разогнуться. Миленький повесил камеру на гвоздик и на цыпочках вышел на улицу за дровами. На дрова он пускал деревянные ящики: разбивал их на дощечки, и они очень хорошо влезали в буржуйку (да и горели замечательно).
Вернулся, растопил буржуйку, поставил чайник и зажег несколько свечей. В их свете он с любопытством уставился на свою гонительницу. Идеальные пропорции, редкой красоты юное лицо. Определенно, сегодня его день. Не сводя глаз с Таськи, он потянулся за камерой.
– Только попробуй, гаденыш, оставшиеся зубы выбью, – сказала Таська и села.
Миленький забился между буржуйкой и стенкой:
– Не дерись, дура! Кыш отсюда! Пошла!
– Ты меня сам сюда затащил, кретин!
– Лучше бы в грязи валяться оставил! – оскорбился Миленький.
Таська огляделась. Внимание ее тотчас привлекли фотографии. Изучив ближайшие, она снова повернулась к Миленькому:
– Ты что, действительно маньяк?
– Сама ты маньячка!
– И тебя до сих пор еще никто не побил?
– Пшла отсюда, дура!
Если бы Таська, кроме фотографий, могла видеть историю каждого снимка, она бы увидела, как Миленькому доставалось. Били его все – мужики, бабы, подростки, дети. Чаще, конечно, доставалось от баб. Интеллигентные били по щекам. Служащие дамы – кулаком в глаз. Девушки – с визгом. Бабы – деловито. Старухи – клюками. Неизменным был лишь результат: поломанный Миленький с раздавленной камерой валялся на земле и молился, чтобы пленка не засветилась.