Уильям Сароян - Мама, я люблю тебя

— Тогда до свидания, — сказал маленький доктор и ушел.

Мама Девочка посмотрела на меня и сказала:

— Лягушонок, постарайся понять, что я хочу только одного — чтобы тебе всегда было хорошо, — сейчас, когда мы придем к мисс Крэншоу, и каждый день и потом, пока ты не станешь большой, не влюбишься и не выйдешь замуж. Я не хочу, чтобы ты пошла на сцену, но в то же время не хочу мешать тебе, если ты хочешь этого сама.

— Ой, Мама Девочка, я понимаю. Не беспокойся обо мне — мне хорошо, мне всегда хорошо.

— Нет, правда? — спросила Мама Девочка. — Если бы я не была уверена, что это так, я бы, наверное, умерла от стыда.

Мы вышли из нашего 2109-го номера и пошли к мисс Крэншоу.

Что ты делаешь в Париже?

Сначала Кэйт Крэншоу держала себя со мной и Мамой Девочкой точно так же, как в мой первый приход к ней: мы говорили, шутили и смеялись и пили чай с печеньем, пирожными и тоненькими треугольничками белого хлеба, намазанными чем-то вкусным и разным, а потом мисс Крэншоу сказала Маме Девочке:

— Майк Макклэтчи внизу у портье оставил для меня экземпляр пьесы, и когда я вернулась, я решила прочесть ее — что, надо сказать, я делаю очень редко, потому что мне присылают очень много пьес и очень многие из них не заслуживают даже прочтения. Вы знаете, как я предана театру, но уже много лет меня возмущают пьесы, которые пишут наши драматурги. Пьесы, от которых хоть что-то остается, всегда о больных, истеричных людях, и простите меня, но мне они кажутся скучными. Вот цена, которую приходится платить за то, что ты профессионал и кое-что в этом деле понимаешь.

Мисс Крэншоу взяла пьесу со своего бюро и продолжала:

— По композиции это одна из самых слабых пьес, которые я когда-либо читала, но в то же время — одна из самых красивых, простых и… правдивых. А я предпочитаю правдивые. Вы прочли ее?

— Да, — ответила Мама Девочка.

— Вслух?

— Да.

Мисс Крэншоу взглянула на меня.

— Ты, конечно, слушала?

— Да.

Тогда мисс Крэншоу стала прохаживаться по своей большой комнате. По-моему, она думала. Иногда она останавливалась и взглядывала то на меня, то на Маму Девочку, но мы молчали.

— Я думаю вот о чем, — заговорила она наконец. — Майк сделает великолепную постановку этой пьесы. Не пожалеет на это никаких средств. Пьеса оживет. Я получу от нее огромное удовольствие. Но она провалится.

Слово «провалится» мисс Крэншоу сказала так, что мне захотелось плакать, только я, конечно, сдержалась. Я просто стала смотреть в другую сторону и смотрела до тех пор, пока плакать не расхотелось. Она сказала это слово так, будто произнести его ей было больно. «Провалится»… Когда проваливается что-то красивое, простое и правдивое, проваливается все на свете, и всем от этого больно — вот как она это сказала.

— Час назад я звонила Майку. Я сказала ему то же, что и вам. Сказала, что не имею права скрывать от него свое мнение. Спросила, думает ли он, несмотря на это, ставить пьесу. Не колеблясь ни секунды он ответил: да, думает. Это восхищает меня, но одновременно вызывает тревогу. Майк — мастер своего дела и легко мог бы ставить спектакли, собирающие полную кассу, если бы только этого хотел. Это вовсе не так трудно, как кажется, это всего лишь вопрос выбора. Если выберешь пьесу, которой обеспечен успех, и поставишь ее как следует — будешь иметь полную кассу. А Майку нужен сейчас именно успешный спектакль: у него не было ни одного за три последних сезона. Еще один провал — и положение Майка может стать очень серьезным. Но даже в таких обстоятельствах пьесу эту поставить следует.

Мисс Крэншоу говорила очень отчетливо, как будто ее слушали не только мы с Мамой Девочкой, а кто-то еще.

— Но она провалится. Лучшим критикам она понравится, остальным критикам — не понравится, и она не понравится широкой публике, не понравится — и все тут. Мне почти семьдесят лет, в театр я пришла еще маленькой девочкой. Я и теперь готова взяться за роль, если роль придется мне по душе, но уже двадцать с лишним лет я только учу играть других — или, иными словами, учу их быть людьми. А это само собой не приходит — этого добиваются. Каждый из нас то, чем он решил стать (это с точки зрения искусства). Каждый из нас — то или другое, но с точки зрения искусства никто собой не становится случайно.

Внезапно мисс Крэншоу замолчала, подошла к окну и стала глядеть в него. Я посмотрела на Маму Девочку. У нее был очень счастливый вид, и я не могла понять почему: ведь все, что говорила мисс Крэншоу, было такое грустное. Через минуту мисс Крэншоу вернулась к столу и снова налила нам чаю, и сказала очень весело:

— Страшно люблю стоять у окна и смотреть на людей в парке. Какая декорация этот парк, и какая замечательная пьеса идет в нем каждый день! Дети, их отцы и матери, прохожие с собачками, птицы и белки, а в зоопарке — всякие звери, и все они — в клетках…

Мы с Мамой Девочкой не спеша пили чай — и ждали. Я поняла, что мы ждем, потому что Мама Девочка все молчала. И я тоже стала ждать. Если бы Мамы Девочки тут не было, я бы не стала ждать, а разговаривала бы.

И наконец мисс Крэншоу взглянула на Маму Девочку и спросила:

— Вы хотите, чтобы ваша дочь сыграла роль девочки в этой пьесе?

— А вы? — спросила ее Мама Девочка.

— Это нечестно, — сказала мисс Крэншоу. — Ответьте на мой вопрос, и я отвечу на ваш.

— Тогда — нет. Я не хочу, чтобы она играла в какой-нибудь пьесе, потому что, мне кажется, этого не захочет ее отец.

— Не в какой-нибудь пьесе, а именно в этой, — возразила мисс Крэншоу. — Это вовсе не одно и то же.

— Даже в этой, — ответила Мама Девочка. — Я не хочу, чтобы она в ней играла, потому что ей пришлось бы тогда очень много работать, а я не считаю себя вправе требовать этого от нее. Но если она сама решит, что хочет играть, я сделаю для нее все, что в моих силах.

— Почему вы думаете, что ее отец будет против?

— Он ее любит. Он хочет, чтобы она была маленькой девочкой, его дочерью — и только. Уже год, как он пишет ей по разу в неделю — ей, не мне. Он трудится в поте лица, чтобы заработать на жизнь ей и мне, и хочет, чтобы она не знала никаких забот. Разумеется, они все равно есть — но у какого ребенка их нет?

— А не может он изменить свое мнение, если сам прочтет пьесу?

— Этого я не знаю, но уверена, что пьеса ему понравилась бы, уверена, что он увидел бы свою дочь девочкой из этой пьесы, а потом сказал: нет, об этом и разговора быть не может, ее вы не трогайте.

— А он не предложит ей решить самой за себя?

— Ни в коем случае, уж это я знаю. Не то чтобы он не считался с желаниями своих детей — нет, он с ними считается. Но он очень подозрительно относится ко всем желаниям, кроме направленных на одни удовольствия.

— А что, если его дочь для своего удовольствия захочет играть в пьесе?

— Он не поверит, что она может принять самостоятельное решение.

— По закону он имеет право препятствовать ее выступлению в пьесе?

— Конечно нет. Ни у него, ни у меня нет таких прав. Но хоть мы и разведены, мы не перестали от этого быть родителями своих детей. Если он не захочет, чтобы она играла в пьесе, я буду просить ее не делать этого.

— Даже если сама она очень хочет играть?

— Даже тогда.

Мисс Крэншоу улыбнулась, а потом посмотрела на меня.

— Ну хорошо. А теперь ты, Сверкунчик: вчера, когда мы с тобой пили чай, мы болтали без умолку и нам было очень весело — вчера, но не сегодня. Сегодня ты говорила очень мало, и теперь твоя очередь. Девочка в пьесе тебе нравится?

— Нравится.

— О, ради бога — не останавливайся. Это не суд, а чаепитие, и пусть всем будет весело.

— Но я не знаю, о чем говорить.

— О маленькой девочке, конечно.

— Она… нравится мне, но я ее не знаю.

— Нравится и то, что она воображает, и то, что происходит с ней на самом деле?

— Все нравится.

— Хотелось бы тебе сыграть ее роль в этой пьесе?

— Хотелось бы, но я не смогу.

— Потому что твой отец, возможно, будет против?

— Нет, потому что я просто не могу быть другой девочкой. Я могу быть только собой.

— Ну а играть в другую девочку ты могла бы?

— Ну конечно! Я все время во что-нибудь играю, только не обязательно в девочек. Играю в свою маму и еще играю в подающих.

— В кого, в кого?

— В подающих — ну, в бейсболе, потому что, когда я вырасту, я буду подающей у «Нью-йоркских гигантов».

— Почему именно у них?

— Потому что мой брат хочет быть подающим у «Бруклинских ловкачей».

— Понятно.

— Еще я играю в зверей. Вообще я играю во всех — и во все.

— То есть?

— Когда я вижу яркую звезду, я играю в звезду.

— Как?

— Будто я здесь, но и далеко-далеко, и будто я сверкаю прямо как звезда.

— Не потому ли твой отец называет тебя Сверкунчиком?

— Нет. Я никогда не рассказывала ему, что играю в звезду. Просто однажды он начал звать меня Сверкунчиком — и все.