Питер Ватердринкер - Кольцо Либмана

— Господин Либман, вы себя хорошо чувствуете?

О, превосходно, мой генерал! Я поднялся и начал метаться по комнате. Но почему он не оставляет меня в покое? По чьему приказу меня сюда вызвали? Ну так, чей это приказ? Стану ли я ему что-либо рассказывать? Нет, это не выдуманная история из книжки. А живая, с улицы в Хаарлеме. С Клейне Хаутстраат, если угодно точнее. Из моих жизненных университетов.

Мою маму, эту милую женщину, из чрева которой я вышел, ту, которая в своей жизни и мухи не обидела, однажды весенним днем посадили на мусорное ведро, грозя ей бритвами, палками, ножницами, а рядом другие люди распевали гимны во славу королеве. И все ради симметрии. А потом ее затащили в сарай, сразу двенадцать мужиков, и для симметрии достали из ширинок свои трясущиеся палки…

А потом, мой генерал, родился я, полтора месяца спустя. Вы представляете, что они с ней сделали? А она в жизни всех любила… Каждый год накануне тридцатого апреля я мастерил на чердаке бумажные короны. Во славу нашей милой государыни. Сотни их склеил, сотни! Ради симметрии. Но в колонну шествующих перед ратушей под музыку меня не пустили, оттолкнули… «Либман, проваливай отсюда к черту!» Слышит ли меня консул? Вот как было дело. И тогда… Так что нечего мне истории рассказывать… Возможно, я ищу во всем какой-то подтекст? Может ли он всего-навсего помочь мне в поисках кольца? Я умолял его об этом. Нет? Но почему..? Кто вызвал меня сюда…? Не думали же вы, что я, что я… Но послушайте…

— Господин Либман, — вдруг зазвенел у меня над ухом знакомый голос, похожий на писк насекомого, собирающегося приземлиться. — Эй, господин Либман, вы меня слышите?

12

Очнувшись, я увидел Финкельштейна. Он стоял возле моей кровати и, глядя на часы, проверял мой пульс. Сколько в городе с пятимиллионным населением врачей? Но надо же было такому случиться — посланник позвонил именно ему.

— Не валяй дурака, Финкельштейн, — хриплым голосом произнес я, потому что в горле у меня пересохло. — Я в полном порядке. Скажи консулу, чтобы он вызвал такси; я хочу вернуться назад, к себе в гостиницу, я хочу спать…

— Сто шестьдесят, ничего особенного…, — пробормотал врач.

Я видел сквозь ресницы, как на фоне голубовато-золотистого облака покачивается его потная птичья башка.

— Может быть, у вас болит голова?

— Ничего подобного, нет никакой головной боли, все нормально! — нетерпеливо воскликнул я, почувствовав вдруг непреодолимое желание выпить стакан холодной воды. — Пусть закажут такси. Я хочу уехать. Скажите этому Дефламинку, чтобы он заказал для меня такси.

— Герр Либман, успокойтесь, не напрягайтесь. Вы уже второй день у себя в гостинице. Вы спали как сурок. Если позволите, вам что-нибудь снилось, что-нибудь странное?

Я протер глаза. Нимб вокруг головы Финкельштейна побелел, расширился, словно заставка в начале следующего фрагмента немого фильма — появились его руки, кисти и все остальное. На нем были зеленые брюки и бархатный пиджачок, весь залоснившийся и обтрепавшийся от разного рода передряг, сверху до низу усыпанный перхотью. Изображение продолжало фокусироваться, и вот появились уже и занавеси, и ночник, и нелепый красный телефон на письменном столе, и унылый дневной свет за окнами.

— Три женщины-специалиста в клинике номер 46 обследовали вас с головы до ног, — важно жестикулируя, сообщил он, — но у вас ничего не нашли. Все рефлексы в порядке. Вы абсолютно здоровы. Голова не кружится?

«Ты меня не проведешь, мерзавец, — подумал я, украдкой наблюдая за ним со своей подушки». Он снова источал тот особый, подозрительный запах, который оказался не чем иным, как запахом недавно принятого алкоголя. Он что, опять рылся в моих шкафах?

— Возьмите себе несколько бутылок! — ободряюще посоветовал я. — Две, три, весь запас, мне все равно. Но только, пожалуйста, уходите. Со мной же все в порядке? Или вам нужны деньги, доктор?

В заднем кармане моих брюк, которые были аккуратно перекинуты через спинку стула, придвинутого к письменному столу, оставалось еще сколько-то долларов; но когда я захотел подняться, чтобы достать их и дать Финкельштейну, я почувствовал, что мои ноги с трудом меня слушаются. Все мое тело стало вдруг тряпичным, как у куклы-марионетки.

— Господин Либман, вы не должны напрягаться. Напрягаться вредно. Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Воды, пожалуйста, — хриплым голосом попросил я.

Ссутулив спину, Финкельштейн двинулся в ванную и начал оттуда литургические песнопения, во все горло выводя: «Wasser; was sinds wir ohne dich? Nur Knochen und Staub… Nur Knochen und Staub…»[16]

Прошло немного времени и я значительно приободрился. Странно, но все у меня опять двигалось нормально: пальцы на ногах, ноги, мысли в голове — так тропический лес снова оживает после хорошего ливня. Я лежал в 961-м номере гостиницы «Октябрьская». Место: Санкт-Петербург, Россия. Выходит, я спал два дня подряд? Ну, и что в этом такого особенного? Кто сказал, что умственный труд не изнуряет? Сколько недель я брожу здесь повсюду, вынашивая план вернуть золотое кольцо. Моя жизнь — безнадежно бурлящий источник. Да, моя жизнь!

Я снова задремал. Когда я проснулся, оказалось, что Финкельштейн до сих пор не ушел. Скрестив свои журавлиные ноги, он сидел на стуле возле окна, шурша газетой. Когда я громко окликнул его по имени, он, как вышколенный служащий, подскочил ко мне, что мне совсем не понравилось.

— Почему вы до сих пор тут? — осведомился я.

— Ну, видите ли… — заламывая руки, он уставился в пол. — Честно говоря, здесь у вас так уютно. Так тепло. В комнатке, которую я снимаю, напротив монастыря — он махнул рукой в сторону окна — холодно, как в погребе. У нас до сих пор не топят.

— Правда?

Финкельштейн рассказал, что обычно отопление включают примерно в это время, но в этом году, возможно, придется прождать еще несколько недель до того как теплоцентрали дадут тепло. У города нет денег. И все из-за кризиса.

— Финкельштейн, — строго проговорил я, влажным взором глядя на него с подушки. — Вон там, видишь, висят мои брюки. В их заднем кармане есть еще добрая пачка американских зеленых. Возьми себе столько, сколько тебе понадобится. Бери не стесняйся и включи дома кнопку отопления. Холод — это самое страшное, что может случиться с человеком в жизни. Что бы ни случилось, мы всегда должны оставаться во всеоружии на случай холода.

— Danke schön,[17] — улыбнулся врач, покачивая головой, — но это не поможет. Здесь в Петербурге — центральное отопление, как, впрочем, и во всех русских городах. Кроме, разумеется, гостиниц, подобной этой, у которых своя бойлерная. Ну ладно, если я должен уйти…

— Оставайтесь столько, сколько захотите, — быстро ответил я, — вы мне не мешаете.

Я попросил его принести мне еще один стакан воды, и, утоляя жажду, думал: «Спасибо, доктор, сегодня у воды на редкость приятный вкус». Финкельштейн уже совсем собрался уйти, как вдруг хлопнул себя ладонью по лбу.

— Какой же я идиот! — вскричал он и нырнул в свою сумку, бормоча, что у него для меня с собой есть что-то важное.

Оказалось, что это письмо из консульства. В углу мраморно-белого конверта неярко пропечатался герб с голландским львом. Голландский лев. Лично для Либмана!

— Вскрыть для вас конверт?

— Нет, Финкельштейн, — ответил я, нервно вспарывая ногтями бумагу, — с этим я справлюсь сам.

Я включил ночник у себя над головой и начал читать:

Санкт-Петербург, хх октября 1998 года

Уважаемый господин Либманн,

В каждой избушке свои погремушки. У моей милой cупруги в прошлом году на рождество вдруг начались сильные рези в животе, и что же оказалось? Острый аппендицит! Пришлось отказаться от запланированного нами отдыха на горнолыжном курорте в Шамони. Ужасно, ужасно, но такова жизнь.

Связавшись с Гаагой, я догадался, что с вами произошло. Тоже ужасно. Вы устали и приехали сюда, чтобы переключиться и культурно расслабиться. Но всему приходит конец. Врачи из Бад-Отеля (там у вас, мне рассказали, чудесный вид на наше родное Северное море) ждут не дождутся, когда вы вернетесь под их крыло. Что за прелесть, жить в двух шагах от моря! Похоже, вас искали целый месяц.

Я заказал для вас на ближайшую субботу билет на самолет в Амстердам, вы летите нашей национальной авиакомпанией. Вы будете окружены заботой. Завтра, когда вы оправитесь, я позвоню вам в гостиницу. Мы обсудим некоторые детали. Но пока я заранее желаю вам приятного полета. И всего наилучшего!

С глубоким уважением,

Я скомкал письмо и зашвырнул его в ту сторону, в которой находилась ванная. «Наше родное Северное море». Тоже мне, лжепатриот.