Эльза Моранте - Андалузская шаль и другие рассказы [сборник рассказов]
Андреа два или три раза сглотнул и произнес раздраженное, вызывающее и решительное «нет».
— Нет? Ты что, правда говоришь мне «нет»?
— Я не хочу идти с тобой, и все! — воскликнул Андреа с крайним раздражением.
— А, так я все правильно расслышала! Ты отказываешься идти со мной! И что, думаешь, ты станешь от этого святее? Это не святость, а неблагодарность и низость! Ты еще раскаешься, Бог тебя накажет за такую подлость!
Андреа пожал плечами и посмотрел не на мать, а в сторону — с выражением злобной насмешки, словно хотел сказать, что уж насчет Бога синьоре Кампезе лучше бы помолчать.
— Да, Бог тебя накажет, еще как накажет, еще как! И почему ты не хочешь идти со мной? Ты же ходишь с этими твоими длиннорясыми из семинарии (отличные прогулки, ходите все строем, как овцы на бойню). А как со мной, так нет! Хочешь знать правду, какова она? Так я тебе скажу. Никогда не говорила, а сейчас скажу. Это они тебя против меня настроили, все эти ханжи, вот тебе правда. Тебе сказали, что твоя мать — продажная девка и что вместе с ней ты пойдешь в ад! Так вот, можешь передать своим господам учителям, что дорогу в рай я знаю получше них! И что в тот день, когда я встречусь с твоим бедным отцом, я обниму его, не пряча глаз, и скажу: «Вот твоя жена. Какой ты ее оставил, такой и встречаешь». Даже работая в театре, можно оставаться честной женщиной, так и скажи своим благочестивым отцам! И награда за такую честность еще больше! И знай, Джудитта Кампезе — порядочная женщина, она была, есть и всегда будет порядочной женщиной! Она артистка, потому что любит Искусство, а что касается порядочности, то даже святая Елизавета не была порядочней ее!
Андреа был бледен и взволнован, однако крикнул злобно:
— Да никого ты тут не интересуешь! Я не говорил о тебе никому!
— Вот интересно, тогда почему же ты отказываешься идти со мной? Что это за новая блажь? Вот деда с бабкой ты почему-то любишь, этих тупых сицилийцев. Когда ты родился, я была так рада, что у меня сын, — скажи мне кто тогда, что я сама сотворила себе лютого врага, так я бы ни за что не поверила! Признайся, в конце концов, ты меня стыдишься? Причина в этом? Тебе стыдно гулять со мной!
Джудитта горько плакала. Андреа весь дрожал, и его побелевшие губы тряслись — но, похоже, скорее от гнева, чем от жалости. Он сжал кулаки и закричал срывающимся голосом:
— Да что ты ко мне привязалась! Хватит уже сюда ездить!
И стремглав выбежал из приемной.
В оцепенении, с заплаканными, распахнутыми от изумления глазами, Джудитта открыла было рот, чтобы окликнуть его, но Андреа уже исчез. В этот момент по коридору проходил священник, и тогда Джудитта наклонила голову, чтобы скрыть слезы, и постаралась придать лицу достойное выражение. Она опустила на лицо вуаль, надела перчатки и плавной походкой, как женщина, которая осталась довольна встречей с сыном, направилась к выходу. Пакет с переводными картинками, который во время этой бурной беседы она забыла отдать Андреа, по-прежнему висел у нее на руке.
Пару месяцев спустя она снова навестила Андреа и ни словом не обмолвилась с ним о том, что случилось в прошлый ее приезд. И никогда больше она не осмеливалась просить его погулять с ней. Вела она себя кротко и избегала любых разговоров, которые могли быть неприятны сыну. Андреа, как обычно, был сдержан, однако теперь к его сдержанности примешивалась какая-то детская робость. Он часто краснел, без причины теребил свои маленькие белые руки и постоянно, чтобы выглядеть солиднее, приглаживал волосы пальцами. Если ему случалось улыбнуться или засмеяться, он опускал глаза и отворачивался с неопределенным выражением — то ли сердился, то ли смущался.
Встречи их становились все более короткими. Пару раз, когда Джудитта не могла найти предмета или повода для беседы, эти визиты, ради которых она проделала долгий путь на поезде, длились всего несколько минут. Казалось, Джудитте и Андреа больше нечего друг другу сказать, порой по нескольку минут оба пребывали в молчании, сидя друг против друга в высоких черных креслах приемной. Тщетно пытаясь нащупать хотя бы пару тем, которые могли заинтересовать и развлечь Андреа, мать пристально вглядывалась в него. Она смотрела на эти щеки, которые спереди казались похудевшими, но в профиль еще сохраняли следы детской округлости, и на этот лоб (с морщинами размышлений и суровости), наполовину скрытый челкой, которую его нервная рука никак не могла оставить в покое, на эти красивые глаза, избегающие ее взгляда. Джудитту охватывало тоскливое желание обнять своего маленького священника, но она не позволяла себе даже намека на подобное движение, такую робость он ей внушал. И в конце концов она — подавленная, смущенная, как человек, который изнывает от скуки или, наоборот, боится нагнать скуку, — в спешке удалялась.
Джудитта навещала Андреа три-четыре раза в год. В промежутках между ее приездами Андреа получал от матери цветные открытки и (довольно редко) письма, всегда из разных городов, где он никогда не бывал и названий которых зачастую не знал. Джудитта не писала о себе ничего, ни о своей нынешней жизни, ни о планах на будущее. Тут надо добавить, что с начальной школы Джудитта не блистала при написании сочинений. С тех пор ее стиль не изменился и был сумбурным и настолько нелепым, что последнего ученика школьного класса Андреа можно было бы счесть профессором литературы по сравнению с ней. Но почерк у нее был величественный: крупный, угловатый, богатый всяческими завитками, с гигантскими заглавными буквами.
Андреа исправно отвечал ей, отправляя свои письма, согласно их уговору, всегда на адрес римского почтамта — то были ответы, лишенные всякого чувства, но пунктуальные и старательные.
Примерно на четвертом году пребывания Андреа в семинарии Джудитта не показывалась у него больше восьми месяцев. От нее не было вестей, лишь каждый триместр, как и раньше, приходили деньги, направляемые администрации колледжа, да несколько раз сын получал открытки — пару из Австрии и одну из французской Африки. В открытках было только короткое приветствие, и Андреа решил, что бродячая артистка больше не забирает его писем с почтамта. В последние два месяца не приходили даже открытки.
Однажды Андреа, возвращаясь с прогулки, переходил в строю своих товарищей улицу и вдруг увидел на театральной афише, приклеенной к стене, свою мать. Его охватило столь сильное волнение, что кровь прилила к лицу. Разумеется, ни сопровождавшему учеников монаху, ни самим ученикам это лицо не было знакомо, да никто из них и не выказал интереса к афише: и действительно, не пристало глазам, посвященным Богу, задерживаться на такого рода изображениях. Андреа остановился и, сделав вид, что завязывает шнурок на ботинке, украдкой посмотрел снизу вверх на афишу. Он прочел:
Сегодня вечером, в 21:30
ФЕБЕЯ
Всемирно известная дива,
недавний триумф в Вене!
КЛАССИЧЕСКИЕ ТАНЦЫ:
арабские, персидские и испанские
Под этими словами был рисунок: в окружении других лиц — лицо Джудитты, на ней была корона, увенчанная странного вида звездой с извивающимися лучами, глаза подведены черной краской, на лбу подвеска с драгоценными камнями. Ниже — еще одна надпись:
Представление предваряет, как обычно,
развлекательная программа:
Пьерро Премьер — Принц парижских кабаре
Джо Румба со своим ансамблем
и проч.
Сердце Андреа колотилось. Он помчался догонять своих товарищей. Фебея! Не было никаких сомнений, что под этим именем скрывается танцовщица Джудитта Кампезе.
В восемь вечера ученики разошлись по своим спальням, и в девять вся семинария уже спала. В половине одиннадцатого на улицах маленького провинциального городка воцарилась пустынность и тишина глубокой ночи.
Длинный и узкий спальный корпус едва освещался голубоватым светом ночной лампадки, горевшей над входом, рядом с постом дежурного наставника. Видны были белые пятна кроватей, черные распятия на беленых стенах и на рисунке в эбеновой рамке святой основатель ордена. Андреа два часа лежал, не шелохнувшись, притворяясь, что спит, хотя на самом деле он не просто не спал, но готов был сойти с ума от нетерпения. Едва услышав, как пробило десять, он сполз с кровати и, производя не больше шума, чем комар, оделся (обуваться он пока не стал, но, связав шнурки вместе, перекинул ботинки через руку) и вышел из спального корпуса.
Пытаться выйти через главный вход или через служебную дверь было затеей бессмысленной: двери были забраны решетками с крепкими болтами, как ворота замка, да еще и охранялись привратником, но Андреа знал окошко сбоку трапезной, закрытое только деревянным ставнем, которое выходило на земляной вал на высоте не больше трех метров. Продвигаясь на ощупь по коридорам и вниз по темному пролету каменной лестницы, он без происшествий нашел это окошко, через которое мог легко выбраться наружу. Оказавшись на земле, он поднял полы сутаны до колен, не теряя времени надел ботинки и, сверкая короткими хлопковыми чулками, понесся к забору.
