Паула Уолл - Последнее слово за мной
Так что можете себе представить, в какой ужас пришла Лидия, обнаружив, что ее гости из Бостона расположились отдохнуть на веранде у Беллов.
— Ну-ну, дорогая, — успокаивающе произнесла миссис Джексон и похлопала дочку по ладони, — не слетай с катушек.
— С катушек? — скривилась Лидия. Она знала только одно место в городе, где ее мать могла нахвататься таких слов, — на веранде у Беллов.
Лидия посвятила собственную жизнь (а также деньги мужа) тому, чтобы сделать свой дом «идеальным». Она воображала, как величественно проплывает по комнатам, в которых собрались сливки общества со всего Восточного побережья, как поражает гостей чудесами континентальной кухни, бесценными предметами искусства и антиквариатом, и, конечно, богатствами собственной коллекции вин. Они будут расхаживать по ее саду и восхищаться ею, сотворившей среди южной пустыни такой очаг культуры и хорошего вкуса.
На деле же каждый вечер заканчивался так: Лидия наблюдала, как ее гости постепенно перебираются к Беллам, и там наслаждаются такими истинно южными прелестями, как самогон, разлитый по банкам, скабрезные разговорчики и пирог с патокой.
Вместе с разочарованием в Лидии зрела и злость. А чем злее она становилась, тем реже Адам появлялся дома. Он уходил на работу с утра пораньше и задерживался там допоздна. Если они и встречались, то только проходя друг мимо друга в гостиной, при этом Адам устремлял взгляд долу и вжимался в стену, чтобы ненароком не дотронуться до Лидии — а то еще, чего доброго, глаза выцарапает.
Просто удивительно, каких химер может породить женский разум, дай только волю. День за днем Лидия бродила по своему пустому дому, замечая каждое пятнышко пыли, пропущенное домработницей миссис Микс, и каждый увядший лепесток, который упустил из виду садовник. Она передвигала фарфорового лебедя с левого края каминной полки на правый, отходила назад, оценивала общую картину, а потом возвращала статуэтку на место. Она подходила к большому, в полный рост, зеркалу и смотрелась в него так долго, что, казалось, видела, как стареет: уголки рта опускаются, мышцы шеи натягиваются, как струны скрипки.
До крыльца Лидии долетал смех дамочек Белл и их гостей. Она не сомневалась: они смеются над ней или, что еще хуже, жалеют ее. Ловя мечтательный взгляд мужа, устремленный на соседний дом, Лидия скисала. С ней и раньше-то было не сладко, а теперь она и вовсе превратилась в уксус.
*К тому времени как Адам присоединился к сборищу на веранде у Беллов, уже стемнело. Внутри дома на лампы были наброшены шелковые шарфики с бахромой: кобальтово-синий, помадно-красный и тыквенно-золотистый — отчего окна походили на витражи. На ступеньках крыльца расположилась горстка юношей и девушек, в их бокалах мелодично позвякивали кубики льда, а кончики сигарет точками выделялись во мраке, будто красные светлячки. На лужайке горела пара-тройка светильников — ровно столько, чтобы никто не споткнулся и не свалился с крыльца, а на небольшом столике был устроен бар, и гости сами могли наливать и смешивать себе напитки.
Адам подошел посреди длинного повествования. Рассказчик, красивый молодой человек, обладал южным акцентом: растягивал гласные, говорил гладко и медленно, но время от времени вдруг непонятно с чего начинал тараторить.
— И оте-ец сказал: «Прости-ите, но собак мы не…»
Адам узнал его: это был сын директора похоронного бюро, приехал домой на весенние каникулы. Парень учился в Гарварде, как и Адам когда-то.
Рассказчик вдруг осекся, на губах застыло так и не законченное слово. Проследив его взгляд, собравшиеся увидели женщину, шагающую по двору. Серебристое шелковое платье переливалось, и казалось, будто дама облачена в лунный свет. Она словно бы парила в ночи, неподвластная силам тяготения и земным законам, тянувшим остальных вниз. Почувствовав на себе взгляды гостей, женщина обернулась. Даже с такого расстояния ее глаза пронзили их, у рассказчика совсем сперло дыхание, он больше не мог продолжать.
— Шарлотта! — окликнул ее один из собравшихся. — Идите к нам!
Заметив выражения их юных лиц, она рассмеялась. Этот смех заставил молодежь почувствовать, как мало они знают о жизни, но какие увлекательные открытия им еще предстоят. Кто-то прокашлялся, а юный рассказчик растерянно огляделся по сторонам.
— Простите, — промямлил он (кстати, его фамилия была Фостер), беспомощно вскинув руки, — я что-то совсем забыл, о чем рассказывал.
Все так и покатились от хохота.
— Так что сталось с собакой? — наконец спросил кто-то из гостей.
— А, ее похоронили вместе с покойником, — отхлебывая из бокала, Фостер следил взглядом, как Шарлотта движется по двору. — Положили сверху на гроб.
Глава 15
— Эй, полегче, док!
Бун Диксон сидел на смотровом столе в кабинете Адама. Грудь его белой футболки была заляпана кровью, на костяшках пальцев красовались свежие ссадины. Чтобы зашить порез над бровью, требовалось как минимум двенадцать швов.
— Бутылка из-под пива, — пояснил Бун. — Старина Дэнни Бейкер решил, что я заигрываю с его женой.
— А вы заигрывали? — поинтересовался Адам, бросая в поддон очередной окровавленный комок ваты.
Бун одарил Адама усталым взглядом, словно говорившим: «глупый вопрос». Ему не было нужды заигрывать с женщинами. Они сами постоянно искали с ним встреч. Если ты зовешься Буном Джексоном, готовься к тому, что дамы будут вешаться тебе на шею. Из-за этой его власти над прекрасным полом мужчины прозвали Буна Везунчиком. Большинство из них охотно отдало бы одно из яичек, чтобы только оказаться на его месте, то есть на водительском сиденье его пикапа, а сам Бун уже давно пресытился женским вниманием. Разумеется, это только делало его привлекательнее в глазах дам.
Этот феномен неизменно ставил Адама в тупик. Даже его трезвомыслящая медсестра, в извечных белых ортопедических ботинках и очках в роговой оправе во время визитов Буна Диксона вдруг вспоминала, что не мешало бы аккуратно разложить журналы и полить пальму в приемной.
По мнению Адама, в Буне не было ни единого качества, которое могло бы понравиться женщине. Он сидел на столе, ссутулившись, будто его массивная грудная клетка и ручищи весили больше, чем мог выдержать позвоночник, а густые черные волосы постоянно лезли в глаза. Если ему доводилось составить фразу из десяти слов, это было чудо. И усмешка у него была недобрая.
Но на женщин его опасный вид действовал как колдовские чары. Бун мог соблазнить любую скромницу, всего лишь облокотившись о кузов своего грузовичка и выкурив сигарету. Даже самые добропорядочные дамы в его присутствии вдруг понимали, что нервно водят пальцами вдоль шеи, облизывают губы и сучат коленками, как сверчки. Его невестки приносили ему еще горячих жареных кур, только что со сковородки, и свежеиспеченные пироги с кокосовой стружкой. А миссис Лайл, жена священника, шила для него стеганные одеяла с цитатами из библии, вышитыми вдоль края. Бун нравился всем, независимо от религиозной и расовой принадлежности.
— Для белого парня, — говаривала Кайенн Мерривезер, когда Бун заглядывал на тарелочку жаркого, — ты лакомый кусочек.
Кайенн повзрослела и расцвела. Как и ее тезка, кайеннский перец, она заставляла кожу прикасавшихся к ней мужчин гореть. Она была высокой, с шоколадной кожей и янтарными глазами. Стоило только мужчине взглянуть на нее, и ему чудился бой африканских барабанов. Под заляпанным соусом фартуком на ней почти ничего не было. Казалось, она может поджарить свиные ребрышки, всего лишь подув на них.
Как правило, Кайенн не связывалась с белыми мужчинами, но даже она не отказалась бы познакомиться с Буном поближе. Он был первым белым мужчиной, которому было позволено обедать в «Деревенском клубе бедняков». А куда Бун, туда и другие мужики.
Окунув длинный темный палец в острый соус, Кайенн перегибалась через стойку и размазывала красную гущу по губам Буна.
— Сладкий, если тебе кажется, что эта штука жжется, — мурлыкала она, — заходи как-нибудь ночью навестить меня — узнаешь, каковы на вкус настоящие пряности.
— Женщина, — отвечал Бун, обводя взглядом зал, битком набитый черными мужиками, косящимися на него поверх свиных ребрышек, — ты что, смерти моей хочешь?
Кайенн улыбалась. Ничто на свете не доставляло ей такого удовольствия, как щекотать нервы мужикам.
Мужчины, знавшие Буна получше, понимали: он не виноват в том, что их девушки прижимаются к нему в баре, обвивают руками его шею и шепчут на ухо пьяные глупости. Самые сообразительные мужчины даже умели пользоваться этим его качеством. Бун был закуска, от которой разыгрывается аппетит. Пятнадцать минут рядом с Буном, и любая женщина готова раздвинуть ноги.
Но мужчины, не знавшие Буна или сомневавшиеся в собственной способности покорить женщину, относились к нему не так благодушно. Ему приходилось отбиваться от желающих превратить его в котлету мужей с четырнадцати лет, когда сосед пришел домой после ночной смены на консервном заводе чуть раньше обычного и застал Буна в спальне — паренек игрался с молнией на платье жены. В тот день и час Бун накрепко усвоил: меньше всего в подобные моменты люди хотят услышать, что женщина сама начала.
