Евгений Шкловский - Фата-моргана
Миркин помнит и этот семиэтажный серый с барельефами дом, мимо которого они почти каждый раз проходят, Ипполит косит на него с чуть заметной улыбкой (ага!) и мечтательным выражением, словно уловил возможность иного течения времени. Они (Ипполит и Миркин) часто вспоминают общее студенческое прошлое, которое еще вовсе и не такое прошлое, если учесть, что им всего около сорока, и тогда Дина идет чуть позади или чуть впереди, одним словом, поодаль, это и понятно: ее в этом прошлом нет, она тогда еще не появилась в жизни Миркина, а где-то бродила своими неведомыми тропками.
Когда она возникла, то общее прошлое кончилось: семья, дети, Ипполит уехал надолго в загранку, тоже женился, но как-то неудачно, и вообще этот период его жизни покрыт плотной завесой тайны. Изменился он за это время сильно – посолиднел, раздобрел, впрочем, теперешняя его работа как раз и требует представительности (он менеджер по продажам в крупной мебельной фирме). Однако сразу потянулся к давним связям и привязанностям, из друзей – к Миркину в первую очередь. Тот за это время стал косматым компьютерным гуру, пишет с утра до ночи какие-то бухгалтерские программы, однако тоже не прочь в воскресенье прогуляться по Замоскворечью, прихватив и Дину, поскольку они с ней редко из-за работы полноценно бывают вместе, иначе обида и напряг, а кому это надо?
Конечно, они бы и отдельно не прочь пообщаться, о своем мужском, тем более что Миркину есть что поведать приятелю про свои семейные неурядицы. Нет, в целом у них с Диной все ничего, но ведь даже и в благополучных семействах случается всякое, а уж обиды и недовольства – сплошь и рядом. Даже и мелкие, не говоря уже о крупных, еще как портят жизнь, и надо же кому-то высказать, чтобы не носить в себе. Если в себе, то тут велика опасность, что ком, стиснутый в не слишком широкой грудной клетке, разрастется да и задавит-задушит, прорвет и разнесет все по камешку.
Нет, тут надо непременно кому-то поплакаться, излить душу и хотя бы этим ее, изболевшуюся, умиротворить. Но можно, в конце концов, и во время их общих прогулок, чего уж, даже два метра расстояния достаточно, чтобы вполголоса посетовать на отсутствие ужина или постоянную нервозность жены, происходящую по непонятным причинам, или про то, что из-за ее любви к украшениям и тряпкам не удается скопить денег на новую стиральную машину (старая еле дышит), дурацкая привычка жить «в ноль», то есть сразу тратить едва появившиеся деньги… А все для чего? Чтобы купить себе очередные серебряные сережки, браслет или супермодную шляпку, которую она и оденет-то раз или два и потом та будет занимать место в шкафу, из которого и без того все вываливается. Между тем не так легко они добываются, эти деньги, даже и ей самой в ее турбизнесе, на дочь времени почти не остается, дома бедлам, пыль неделями не вытирается, не говоря уже про то, чтобы мужа приласкать…
Ну да, хочется же ведь и ласки иногда, не про между прочим, а так, чтоб заиграло в крови, в каждой жилке – как в шампанском…
Может, про это (искорки) и не стоило бы рассказывать – Ипполит-то тем более лишен, даже и про между прочим (хотя кто знает), а потому в его глазах появляется нечто насмешливо-укоризненное, будто застенчивый по жизни Миркин какой-то тайный сексуальный маньяк.
Впрочем, не исключено, что Миркину это только кажется, потому как потребность в огнедышащей ласке угнетает и его самого (ишь чего захотел!), эдакая опостылевшая зависимость – на самом же деле во взгляде Ипполита ничего такого и в помине, а лишь интерес и сочувствие, порой недоумение или даже возмущение, поскольку женщины, положа руку на сердце, все равно что инопланетяне (есть гипотеза). Кому как не им заниматься детьми или содержать в порядке дом, не говоря уже о внимании к мужу?
Миркин испытывает признательность к Ипполиту, когда тот кивает понимающе головой, не очень заметно, чтобы не возбудить каких-либо подозрений и не вызвать особого интереса к их разговору у идущей чуть поодаль Дины. Хотя в данном случае это как бы даже и не совсем та женщина, о которой идет речь, то есть и та и не та. Милое бледное лицо с чуть подкрашенными глазами и губами, никаких особых украшений, ну да, сережки, но пойми из чего они – то ли из серебра, то ли из золота, то ли самые простые, но они ей очень к лицу, и что там у них дома – кто это знает (про ласку тем более)? Так что вроде и не о ней речь, а о ком-то другом, но они (Миркин и Ипполит) на всякий случай отдаляются, поскольку речь-таки о женщинах, тема щекотливая и уместная главным образом в мужском кругу.
С Диной Ипполит тоже охотно беседует, причем о весьма близких для нее предметах – о туризме, о детях, о воспитании, о бытовых всяких проблемах вроде ремонта или правильного поведения с сантехниками и жилищной конторой, от чего Миркин упорно уклоняется, перекладывая все на хрупкие плечи жены. Он и сейчас отстраняется: едва речь касается этих низменных материй, как он тут же отстает метра на два или, наоборот, ускоряет шаг, задумчиво глазея по сторонам – может, архитектурой любуется, может, пробегающими мимо девушками (в Москве много симпатичных), а может, бликами на поверхности воды (если на набережной)…
Тут-то и появляется у Дины возможность выплеснуть Ипполиту наболевшее.
Миркин, известное дело, человек в быту непрактичный, но он и не хочет, считает, достаточно того, что зарабатывает бабки. Только ведь это неправильно: они в театре не были уже больше полугода, ни в театре, ни на выставке, ни тем более в кафе или ресторане, даже в гости сходили всего раза два, вечерами Миркина дома не бывает – сидит допоздна в конторе, света белого не видит со своим компьютером, а потом спит до полудня. А с работы придет – уткнется в телевизор и все… Или у матери гостит по нескольку дней, вроде так и нужно. Ни поговорить с женой, ни приласкать…
Ну да, хочется же ведь и ласки иногда, не про между прочим, не наспех, а так, чтоб заиграло в крови, в каждой жилке – как в шампанском… Впрочем, об этом Дина Ипполиту не говорит, в отличие от Миркина (все-таки мужики), но и без того не трудно догадаться. Женщина она привлекательная, ей, понятно, больше внимания хочется, иначе семейная жизнь превращается в формальность. Конечно, у Миркина свои достоинства – не пьет, курит в меру и непременно на лестничной площадке, стряхивая пепел в консервную банку из-под лосося, прочего за ним замечено не было, и что? Хороший человек, а все равно для счастья маловато.
Несколько дней назад она его что-то спросила, и раз, и два, – не отвечает. Встал и ушел, будто не слышит. А она и спросила только, какие у него планы на завтра. И как она должна на это реагировать? С чужим человеком бы так наверняка не поступил, а с ней, выходит, можно. Если уже замечать перестает и на вопросы не отвечает, словно она что-то обидное спросила, куда дальше? Она тут уезжала на неделю в командировку, так он все ее цветы засушил, что на подоконнике, хотя она его специально просила не забывать, дни жаркие. Плохой это симптом, если про живое забыл, с ней связанное.
Отчего Ипполиту так хорошо под сенью серого семиэтажного дома?
Черная лестница в том доме теперь на охране, ее используют только для посещения офиса какой-то фирмы с загадочным названием «Мер-Д» на втором этаже, стены облицованы красивой плиткой под мрамор, мозаичные панно с изображением экзотических ландшафтов, а выше ход перекрыт железной дверью и туда не проникнуть, разве только в случае пожара. Когда-то он по ней поднимался (взбегал) и покорно ждал под охристой обшарпанной дверью, между тем как в крови уже вспыхивали искорки, сердце колотилось, как бешеное, а шаги за дверью (приближающиеся или удаляющиеся) повергали в почти священный трепет. С тех пор целая жизнь минула, а ему все еще кажется, что там ничего не изменилось – в той комнате, куда он проникал на цыпочках, держа в руках раздолбанные старые ботинки, чтобы не наследить и не зашуметь. И сейчас, спустя годы, искорки начинают вспыхивать где-то в самой глубине, поднимаются вверх, как в шампанском, будоражат, будто ему вот-вот предстоит.
Краем уха Ипполит слушает Миркина, который два дня назад чуть не ушел из дома – это после того, как Дина обвинила его, что мать для него дороже семьи и что он предпочитает отсиживаться у нее, чтобы ничего не делать по дому и не заниматься воспитанием ребенка. Мать себя последнее время плохо чувствует, но это ее не колышет, а ребенком она могла бы и сама позаниматься, все-таки дочь, а не сын, им проще найти общий язык. Давно так: нет, чтобы посидеть с ребенком дома – вместо этого гнусный детский сад, из которого девчонка приносила всевозможные болезни и никак не могла выпутаться из соплей. И потом сама же отправляла Дашку к бабушке, чтобы та не путалась под ногами и не мешала заниматься делами или отдыхать, и что? Теперь четырнадцатилетняя дочь настолько сама по себе, что они ей уже не указ и вообще с большим трудом находят (ой ли?) общий язык.
Теперь они уже зацепились, Дина с Миркиным, – не разнимешь, сравнялись в шаге и то и дело останавливаются. Постой, возмущается Дина, а кто отводил ее в детский сад и забирал оттуда, кто сидел с бедной во время болезней, кто добился, чтобы ее приняли в элитную школу и ходил на родительские собрания… И в детский сад Дашку отправили потому, что она должна была работать, он что, не помнит, как трудно жили… Всегда находит для себя лазейку. Ага, забыл, как она одна ездила на похороны отца, потому что у него якобы был грипп? Она одна все сделала, ему невдомек, чего это ей стоило, может, как раз с того времени у нее постоянные сильные мигрени. Всегда, всегда тянул одеяло на себя, прикрываясь работой.
