Евгений Шкловский - Фата-моргана
Придет время, и она поймет, что ей и впрямь повезло: сейчас так редко пишут друг другу письма, а тем более такие, как мои, с подробными описаниями окружающих ландшафтов, бездонной голубизны неба, и вообще обо всем, что попадает в поле зрения.
Я и сам иногда не понимаю, зачем ей все это описываю, но не могу удержаться, потому что желание поделиться с ней необоримо, и потом, пока она читает мой не очень разборчивый, хотя и ровный почерк, мы – вместе. И все, что попадает в письмо, оказывается гораздо реальней, нежели то, что видит она сама. И, главное, гораздо красивей и интересней. Хотя бы потому, что я постоянно удивляюсь этому миру, а значит, и мое зрение гораздо изощренней, чем ее, и теперь, во время чтения, когда она видит все моими глазами – разве может быть что-либо большее между двумя людьми? Правда, можно усомниться, что действительно видит – а вдруг все не так, просто я себе это вообразил, потому что мне так хочется.
Это старомодно – писать длинные письма. Даже трудно представить сегодня роман в письмах – дешевая имитация, да и кто его будет читать? В романе должна быть интрига, сюжет, действие, а письма – это почти всегда медитация, если, конечно, это настоящие письма, а не реплики и скудная информация, которой обмениваются нынче по электронной почте. Сразу видно, что человек спешит, стуча по клавиатуре, а потом нетерпеливо, словно избавляясь от скучной обязанности, нажимает энтер, отправляя мессидж в пустоту виртуальной дыры.
Это и есть общение с пустотой, апофеоз скорости и прагматичности.
Нет, письмо должно идти долго, мучительно долго, пробиваясь сквозь плотность реального мира, обминаясь в руках почтальонов и задыхаясь в почтовых мешках среди массы других писем, пахнущих бытом, клеем, марками, чернилами, бензином, тоской и еще бог знает чем. Письмо нужно ждать, ждать, ждать, нетерпеливо заглядывая в почтовый ящик… А когда оно приходит, с легким сердцебиением касаться подрагивающими пальцами конверта, ощущая его шероховатость, волноваться, разрывая его и вытягивая из недр белый листок бумаги, испещренный мелкими синими или черными буковками.
Можно, конечно, и по-другому: это мне повезло, что она читает мои письма. Она, такая, нет, «равнодушная» не то слово, такая… сама по себе, чужая. Ну да, нашу случайную встречу (два часа в самолете в соседних креслах) даже настоящим знакомством трудно назвать. Так, перекинулись впечатлениями – о погоде, о последних интересных фильмах, и все, пожалуй… В руках у нее какой-то детектив неизвестного мне автора. Но на мой вопрос, что она предпочитает из литературы, только поморщилась и невнятно что-то пробормотала, все понятно: вопрос не по адресу. В киношках разбиралась чуть лучше и даже смогла вспомнить, кто режиссер «Парка Юрского периода».
Оживилась она чуть-чуть, когда заговорили о животных (как раз в связи с фильмом Спилберга), я ей сообщил, что динозавры очень похожи на ящериц пустынь, только очень большие, а еще они похожи на мифических драконов…
На слово «пустыня» она, правда, не отреагировала, а вот на драконов в глазах ее высветился некоторый интерес: в детстве у нее была книжка про чудовищ (и драконов в том числе) с иллюстрациями, ей очень нравилось разглядывать… И еще они ловили ящерок на даче, и те, убегая, оставляли свой хвост, который потом еще долго шевелился и извивался, как живой. При этом она еще посмотрела искоса на меня, словно пытаясь оценить впечатление. А еще у нее есть кошка Милка, черная с белым, которая ест только рыбные котлеты и любит охотиться на голубей, которые садятся на карниз их дома.
Конечно, она еще совсем юная, лет четырнадцать, не больше, хотя по внешнему виду уже вполне девушка, – сейчас это быстро… И еще есть в ней какая-то заторможенность, словно не выспалась, в глубине зеленоватых глаз покой и безмятежность, в манерах вальяжность и скука, словно нет в мире ничего, что могло бы взволновать или заинтересовать ее. Какая-то она вся самодостаточная и потому закрытая, —правильно, не вяжись, а то, понимаешь, пообщаться ему захотелось.
Она летела от бабушки из Феодосии, гостила у нее целых два месяца, и вся каникулярная пляжная нега – в ее смуглом лице и шоколадных узких руках, а в глазах отблески солнечных брызг на морских волнах, ей нравится Черное море, каждое лето проводит она там по два-три месяца, то есть почти все каникулы, нет, ей вовсе не скучно, ей нравится лежать на горячем песке и купаться, она, наверно, могла бы жить здесь постоянно… Развлекаться (ленивое пожатие плеч) – а зачем? На море можно смотреть бесконечно, она никогда не устает…
Шут его знает, что меня дернуло взять да и черкнуть ей письмишко по прилете. Не такой уж я любитель эпистолярного жанра, да и сил на это почти не остается, от жары плавятся мозги и не хочется после работы шевелить ни руками, ни ногами. А я вдруг сел, достал бумагу и ручку и стал черкать. Дескать, погода тут – 45 жары, все плавится на солнце, не хочется выходить из комнаты с кондиционером…
И все вдруг мгновенно, словно по мановению волшебной палочки, изменилось – я увидел, как она наклонилась над письмом, как улыбнулась, увидев нарисованную мной узкую мордочку ящерки, похожую на маленького дракончика, как откинула свесившуюся прядь…
Честно говоря, я ни на что не рассчитывал. В смысле, что она откликнется, напишет что-нибудь в ответ. Я даже не был уверен, что хочу этого ответа. Потому что легко могло оказаться, что я написал не по тому адресу, верней, что адресат не тот, кому стоило рассказывать о пустыне, о буровой, о барханах и пылевых смерчах, об убийственном солнце, представляя себе, как она будет собирать разбегающиеся буквы в слова, слова в строки, сквозь которые на нее будет дышать сухой жар пустыни и глядеть зелеными выпученными, как при базедовой болезни, глазками песчаная ящерка, похожая на дракона.
И все-таки я написал. Может, потому, что пустыня на этот раз показалась мне какой-то особенно гнетущей, а буровые вышки уродливыми, словно высохшие корявые деревья, похожие на древних сумрачных идолов. Не одну неделю еще мне было сидеть здесь, до следующего отпуска, и это было почти невыносимо. А от ее нежного профиля, который почти два часа фиксировался на краю сетчатки моего правого глаза, исходило некое свечение, теперь или тогда (или и тогда, и теперь) – уже не понять, и мне почудилось, что оно освежает не меньше, чем вода (из резервуаров), которой здесь никак не напиться, сколько ни пей.
Ей действительно повезло: мои письма помогают ей расти. Мало того что она юна, но, как и многие живущие в столице и имеющие легкий доступ ко всяким культурным развлечениям (если это можно так назвать), ими как раз и не пользуются. Это когда просидишь месяц-другой среди барханов и ящериц, только и видя что буровую, черное золото, да по вечерам всякую чушь по видику или телевизору, начинаешь тупеть и дичать, потому что сил на чтение, увы, уже не остается.
И вот тогда начинаешь тосковать по музеям, киношкам, театрам, ресторанам, просто оживленным, ярко освещенным вечерним улицам и всему прочему, даже по общению, но так, чтобы о серьезном или, если угодно, возвышенном. Это как с книгами: бывает, гоняешься за каким-нибудь раритетом, кажется, стоит добыть, так сразу же бросишься читать. Ничего подобного: книга благополучно водружается на полку с приятной мыслью, что в нужную минуту запросто можешь снять ее оттуда и прочесть, и вот проходят годы, а книга так и остается невостребованной. Она есть – и вроде уже достаточно.
Так и со столичными – много проходит мимо них, потому как все у них под рукой и каждую минуту можно воспользоваться. Знают, что могут, и это делает их равнодушными. Фрейд считал, что препятствия усиливают желание. Так и тут: отсутствие преград, доступность культуры и прочего действуют как сильный седатив даже на тех, кто знает всему этому цену. Кому не нужно – тому не нужно, а кому нужно, тот запросто обходится.
За месяц на буровой столичные радости становятся для меня предметом яростного вожделения: мне грезятся по ночам полные залы театров, красивые женщины в нарядных платьях, торжественные, какими умеют они быть только в театрах или на концертах, с самозабвенными, полными какого-то праздничного вдохновения, приподнятыми лицами.
Жизнь, одним словом.
Я пишу ей про ящерок, похожих на маленьких дракончиков. Наблюдать за ними – одно удовольствие, столько в них изящества. Как они скользят, извиваясь всем телом, как замирают внезапно, шевеля длинным, раздвоенным на конце, как у змеи, язычком, словно ощупывающим воздух. Язык у них, известно, – орган обоняния, как у человека нос. А манера движения – своего рода гипноз – способ самозащиты.
Не знаю, нравится ли ей читать про ящерок или кактусы, которых здесь множество самых разных, но я не могу не писать об этом, потому что вижу это каждый день и мне почему-то хочется, чтобы она тоже видела. Чтобы мы вместе…
А пустыня – она красивая.
У большинства само слово ассоциируется с понятием пустоты, в воображении сразу же возникает образ простирающихся до горизонта песчаных дюн, где нет почти ничего живого. Однако пустыня далеко не мертва. Если присмотреться внимательнее, то откроется неведомый и удивительный мир. Неизгладимое впечатление производит она весной, когда ярким нарядом из цветов и шелковистых трав покрываются казавшиеся безжизненными пески, воздух напоен ароматом цветущих джузгунов, а чуть позднее – изящных песчаных акаций с темно-фиолетовыми кистями цветов. За короткую весну природа создает яркие и неповторимые композиции из цветов, от которых невозможно оторвать глаз. Правда, весна очень быстро уступает жаркому и сухому лету, которое тянется добрых пять месяцев без единой капли дождя. Температура в тени поднимается до 40°C , а то и выше. Безоблачный небосвод, пышущие жаром пески, причудливые ажурные силуэты саксаула, практически не дающего тени, животные, ведущие суровую борьбу за существование, и среди них – ее любимые ящерки…
