Гилберт Адэр - Закрытая книга
— Ладно, Пол, больше не пророню ни слова. Просто буду писать под диктовку, как секретарь, — вы ведь затем меня и наняли.
— Только, пожалуйста, не надо на меня дуться. Я уже говорил и только что повторил, Джон, что я в восторге от нашего сотрудничества, поистине в восторге. Однако в данном случае меня не покидает ощущение, что вы преступили некую черту — грань между тем, что вы вольны говорить, а чего говорить не стоит.
— Заверяю вас, это больше не повторится.
— Ох, умоляю. Умоляю. Только без обид. Я этого не выношу. Давайте просто забудем данный эпизод. Вдобавок на самом деле, Джон, на самом-то деле я вынужден по зрелом размышлении признать, что вы правы. Вот. Каюсь.
— Прав в чем?
— В такой книге, как эта, мне не следует использовать ничего, бывшего в употреблении. Это и впрямь отдает цинизмом. И не только цинизмом, но еще и капитулянтством. Да и по тону статья совершенно не подходит. Слишком уж она журналистская, слишком «актуальная». Вы совершенно правы. Если я не могу сказать ничего нового, незачем и браться за такую книгу. Ну-с, принимаете мои извинения? Еще раз?
— Конечно, принимаю.
— Прекрасно. Так. Кажется, на днях я уже обмолвился, что хотел бы позвонить литагенту и тут мне нужна ваша помощь. Я не разговаривал с Эндрю целую вечность. И естественно, ничего ему еще не говорил о новой книге. Да и о вас. Мы с ним несколько потеряли друг друга из виду.
— Ясно. Значит, сами вы звонить не можете?
— Обычно за меня звонит миссис Килбрайд. Не то чтобы теперь приходилось это делать очень часто. Будьте добры, наберите номер.
— Пожалуйста.
— Телефон такой: 631–3341. Зовут его Эндрю Боулз. Да, Джон, прежде чем набирать…
— Да?
— Я буду говорить только с самим Эндрю. Пожалуйста, никаких секретарш. Если его на месте нет, просто повесьте трубку.
— Ладно.
— И еще одно. Не говорите ему, что это я звоню.
— Не говорить, что это вы? А что же прикажете мне сказать?
— Мы так давно не разговаривали, что он, полагаю, напрочь обо мне позабыл. И мне бы хотелось, чтобы звонок оказался для него сюрпризом. А уж приятным или нет, это другой вопрос.
— А-а, понял. Ладно. Извините, какой, вы сказали, номер?
— 6–3-1.
— И дальше?
— 3–3-4–1.
— Свободно.
Здравствуйте. Нельзя ли поговорить с Эндрю Боулзом?
Алло? Я хотел бы поговорить с Эндрю Боулзом.
А-а, понятно. Не скажете ли, надолго?
Ясно, ясно.
Нет. Нет, я перезвоню, когда он вернется. Спасибо.
Всего доброго.
— Он вышел?
— Уехал.
— Уехал? Куда?
— На Дальний Восток. Гонконг, Австралия, потом домой через Сан-Франциско и Нью-Йорк. Будет в отъезде еще самое меньшее полмесяца.
— Вон оно как. Ну что ж. По крайней мере к тому времени, когда мы с ним сможем наконец поговорить, книга уже приобретет реальные очертания. А все-таки жаль. Было бы славно поболтать с Эндрю о том о сем — ведь сколько воды утекло… Прошло-то почти четыре года. Господи боже мой, целых четыре!
— Гм, Пол, ну что, начнем?
— Скажу вам без обиняков, Джон. Я устал. Очень, очень устал. По правде говоря, чем больше думаю о той работе, которую предстоит сегодня сделать, тем меньше чувствую в себе для этого сил. Я плохо спал ночь. Вы, естественно, мало что могли заметить из типичных признаков большого утомления. Ведь самый характерный из них — воспаленные глаза. Словом, хотелось бы сегодня утром отдохнуть. Отдохнуть и подумать. Не возражаете?
— Конечно нет. Могу я тем временем заняться чем-нибудь полезным?
— Безусловно. Расскажите мне, например, про Рембрандта. Я о нем как раз и буду думать. Не могу же я с бухты-барахты, не поразмыслив хорошенько, браться за книгу.
— Согласен.
— А потом, пока я буду отдыхать, вы, может, попытаетесь собрать картинку-головоломку? Как вы на это смотрите?
— Одобрительно. Только если вы не будете рассчитывать, что я сложу ее точнехонько к тому времени, как вы наберетесь сил для дальнейших трудов. Я, знаете ли, давненько не складывал головоломок.
— Картинок-головоломок. Головоломки, к вашему сведению, бывают самые разные.
— Да? Вот не знал.
— Теперь это мало кто знает. Так или иначе, рассчитывать на то, что вы ее быстро сложите, я не буду. Однако чем скорее начнете, тем быстрее закончите.
— Бесспорно.
— Ну-с, приступим к нашему Рембрандту?
— Постойте, я ведь все записал. Ага, вот. Итак. Название: «Автопортрет в возрасте…»
— Шестидесяти трех лет?
— Правильно. И был написан в?..
— Тысяча шестьсот шестьдесят девятом?
— Опять угадали.
— За несколько дней до смерти — верно?
— А вот тут — извините, мимо. Не дней, а месяцев. За четыре месяца.
— Четыре месяца? Точно?
— Все эти сведения я вычитал из пояснительного текста на стене.
— Неужто четыре месяца? Я был уверен, что ему оставались считанные дни.
— Нет, месяцы. Продолжать?
— Пожалуйста.
— Ну, вы, конечно, оказались правы. Нос у него — совершеннейшая картошка. И на самом кончике такое забавное пятнышко света.
— И, помнится, прямо под нижней губой седая бороденка.
— Нет.
— Нет?
— Он плохо выбрит. Вся нижняя часть лица покрыта щетиной. Но никакой седой бороденки там нет и в помине. Во всяком случае, такой, как вы описываете.
— Боже, что творится с моей памятью! Продолжайте.
— Руки у него как-то несуразно вывернуты.
— Вывернуты?
— Точнее сказать трудно; картина написана в таких темных тонах, что почти ничего не разберешь, но вроде бы руки лежат у него на коленях ладонями вверх.
— То есть пальцы не сжаты?
— Нет. А вы что думали, сжаты?
— Да, думал. Но… теперь я уже и сам не знаю. Надеюсь, он смотрит прямо в глаза зрителям? Смотрит грустно, спокойно и с достоинством.
— Верно. Этот взгляд прямо-таки гипнотизирует. Невольно чувствуешь, что не подобает подходить к нему слишком близко. Как будто перед тобой не портрет, а живой человек.
— Хорошо сказано. Н-да, жаль.
— Жаль чего?
— Жаль, что именно глаз и не будет, когда вы сложите картинку-головоломку.
— И правда жаль.
— Понимаете, Джон, когда художник и модель — один и тот же человек и, следовательно, глаза художника вглядываются в глаза модели, — глаза и являются главным в автопортрете. Можно написать прекрасный, трогательный и очень живой автопортрет даже без непременного сходства черт лица — всех, кроме глаз.
— Разрешите я продолжу? Над ушами дыбятся волосы, совершенно седые. На голове берет, вроде бы из мягкой замши.
— Слава тебе, Господи, за это.
— Что вы хотите сказать? За что тут благодарить Господа?
— За то, что хотя бы это я помню верно.
Джон, вы опять улыбаетесь. Пожалуйста, не ухмыляйтесь мне в спину.
— Ловко вы это улавливаете. Я действительно улыбнулся, это правда. Улыбнулся, слушая, как вы благодарите Бога за то, что на художнике замшевый берет. Но улыбнулся я совершенно беззлобно.
— Знаю. Я просто демонстрировал свою проницательность. Давайте посмотрим, сумею ли я сам опознать последний кусочек головоломки. На художнике сюртук бежевого цвета, возможно тоже замшевый, застегнут спереди на пуговицы. И меховой воротник. Прав я или… да прав, конечно!
— Почти правы.
— Почти?!
— Воротник не меховой. Он из того же материала, что и сюртук. Да, похоже, замшевый.
— О господи боже ты мой!
— Что случилось, Пол?
— Неужели теперь я теряю память?
— Пол, но это же пустяки. Ерундовские промашки. Ничего серьезного.
— А для меня этот меховой воротник, чтоб его, — вещь очень серьезная! Убийственно серьезная! Выходит, я даже не могу толком вспомнить свою любимую картину!
— Да вы же сами сказали, что не видели ее много лет.
— Джон, когда я лишился зрения, я лишился настоящего. Лишился напрочь. Хорошо, пусть. Я научился обходиться без него. Или почти научился. Но если я начну терять память, я лишусь не только настоящего, но и прошлого. И тогда мне останется одно лишь будущее. Боже правый, и какое будущее!
— Я почему-то воспринимал это иначе.
— До сих пор я, как дурак, жил самообманом и еще радовался. А мой рай обернулся адом.
— Но покуда я с вами, Пол, вы не будете утрачивать настоящее. Давайте я стану теперь вашим настоящим. А также и прошлым.
— Ничего не скажешь, Джон, очень великодушное предложение; однако мы оба прекрасно знаем, что вы здесь будете отнюдь не всегда, — так зачем это вообще предлагать? Наверное, больше всего на свете я ненавижу душевную щедрость особого рода: когда делаются великодушные предложения и при этом обе стороны сознают, что все это — пустой звук.
— Ну, извините, я только попытался…
