Герман Вук - Внутри, вовне
— Там кое-кто из твоих знакомых, — сказал мне Бойд, мотнув головой в сторону двери.
Я вышел в коридор, по которому непрерывно сновали из одной студии в другую техники, музыканты, актеры, актрисы и рекламисты. Там на диване, скрестив ноги, сидела Бобби. Я с ней не виделся и даже по телефону ни разу не говорил уже добрых полгода.
— Привет, Бобби!
— А, привет, Срулик!
Она выглядела удивленной. Она сказала, что пришла на какое-то прослушивание, но я подумал, что, возможно, на самом деле она просто хотела как-то невзначай встретиться со мной. Ее белые перчатки от постоянных стирок приобрели желтоватый оттенок, и сиреневый костюм тоже был изрядно, поношен; она похудела, под глазами у нее были темные круги.
— Ну, как съездил?
— Неплохо.
— Мне было бы интересно послушать о твоих впечатлениях. Может, как-нибудь поужинаем вместе?
— Охотно.
— Давай сообразим. Я свободна в пятницу вечером. Но ведь в пятницу вечером ты всегда ходишь к родителям. Так ведь? Я правильно помню?
— Я сейчас живу у родителей.
— Вот как? Их, должно быть, это очень радует.
Я сказал, что я ей позвоню, и вернулся в студию, очень встревоженный. Ей явно приходилось туго. Но, Боже правый, что же мне сделать, чтобы освободиться от притяжения этого гравитационного поля?
Прошло несколько дней.
— Привет, Срулик! Мы, кажется, договорились как-нибудь поужинать?
Хотя папа с мамой были тогда во Флориде, звонок Бобби меня смутил.
— Срулик, если ты не хочешь меня видеть, то так и скажи!
— А, Бобби, не говори глупостей!
Я предложил ей один вечер, потом другой. Нет, нет, в эти дни она занята. Тогда я сказал, что позвоню ей позже или пусть она мне позвонит. Она холодно попрощалась и повесила трубку. «Ладно, Бобби, — подумал я, — черт с тобой; баба с возу — кобыле легче».
* * *— Ты все еще меня любишь?
Мы с Бобби танцевали в каком-то нью-йоркском ночном клубе. Она мне позвонила неделю спустя и была вся сахарная. И вот результат: мы друг у друга в объятиях впервые после того, как я вернулся домой — вернулся и в прямом и в переносном смысле. Я снова читал с папой на идише, регулярно ходил к «Зейде» изучать Талмуд и самостоятельно штудировал на иврите Книги Пророков. Несоответствие между Внешним и Внутренним миром стало насущной проблемой. Но по тому, каким образом мы танцуем, Бобби догадывается, что, задавая этот вопрос, она мало чем рискует.
— На такие дурацкие вопросы я и отвечать не хочу.
— Ну что ж, поставим вопрос иначе: ты все еще меня хочешь?
Ну и вопрос!
— Ладно, хватит! — говорю я и веду ее обратно к столику. Она смеется и сжимает мне руку.
В дверях родительской квартиры она отшатывается, увидев мезузу.
— Когда я это вижу, мне становится как-то не по себе.
Мне и самому не по себе, но я говорю:
— Входи!
У меня нет сил поступать иначе или, по крайней мере, мне кажется, что нет сил. Я открываю дверь и включаю свет. В прихожей, прямо перед входом, строго глядя на нас, висит портрет «Зейде»: это его паспортная фотография, увеличенная и отретушированная.
— Это кто? — спрашивает Бобби, вздрагивая при виде сурового бородатого патриарха в круглой черной шляпе, почти в натуральную величину.
— Мой дед.
Мы входим в гостиную. Бобби все еще кутается в бобровую шубу, словно мы на улице, при минусовой температуре.
— А это твой отец? Ты на него похож.
Это очень плохой портрет, давным-давно написанный нищим художником из папиного Бронксовского сионистского общества. И он тоже глядит прямо на нас.
— С тех пор папа очень постарел. — Я показываю на фотографию, стоящую на рояле. — А это моя бабушка; ее уже нет в живых. Ну, а мою сестру Ли ты знаешь.
— Мне кажется, на меня отовсюду смотрят чьи-то глаза, — говорит Бобби. — Дай мне выпить.
— Пойдем в мою комнату, — говорю я. — Вот мое логово.
Я так привык к висящей там маминой фотографии, что не обращаю на нее внимания. Бобби, все еще кутаясь в шубу, садится в мое кресло и смотрит на маму, которая оглядывает Бобби строгим хозяйским взглядом, которого я раньше у нее не замечал.
— Глаза, глаза, глаза! — говорит Бобби. — Ты и на нее тоже похож. Повсюду глаза. — Бобби вглядывается в меня. — У тебя странные глаза, и у нее тоже. Немного татарские.
Пока мы целуемся, Бобби, широко открыв глаза, смотрит через мое плечо на фотографию Зеленой кузины. Я ее понимаю, я ей сочувствую, и мои поцелуи — сама нежность, хотя в них нет страсти.
— Нет, милый, из этого ничего не выйдет! — говорит Бобби. — Это была ошибка.
— Ладно, Бобби.
Я показываю ей квартиру. Ей здесь нравится.
— Очень уютно, — говорит она. — Твоя мама явно хорошая хозяйка. И тебе здесь лучше, чем в «Апрельском доме». Вдобавок ты экономишь кучу денег.
— Тут есть и свои минусы.
— Ничего, я уверена, ты скоро обзаведешься собственной квартирой.
Иногда бороться с судьбой совершенно бесполезно. Я не буду подробно описывать то, что происходит в течение последующих нескольких дней. Ни разу — ни до, ни после — не захватывал меня такой сильный поток, влекший назад к тому, что уже минуло. Мы ужинаем в «Золотом роге», затем выпиваем в баре «Погребок». Часа в три утра мы садимся в такси, и я говорю водителю:
— Отель «Парк Сентрал».
Бобби хватает меня за руку и громко шепчет:
— Нет, нет!
— Почему нет?
— Только не в отеле, это же всего лишь похоть. Не хочу!
Такси останавливается у отеля «Парк Сентрал». Я выхожу и подаю Бобби руку. Поколебавшись, она в конце концов выходит из такси, бросив на меня сердитый взгляд. В лифте она стоит молча. Когда мы выходим из лифта и идем к номеру, она бросает:
— Терпеть не могу запаха гостиничных коридоров!
У меня дрожат руки, и я долго не могу попасть ключом в замочную скважину. Войдя в номер, Бобби сбрасывает шубу на пол.
— Срулик, — говорит она, когда я ее обнимаю, — ты уверен, ты совершенно, совершенно уверен, что тебе этого хочется? Мне — нет; честное слово, нет, это напрасно, это не к добру. Прошу тебя, умоляю: если ты не совершенно-совершенно уверен, Срулик…
— Больше никогда не называй меня Сруликом, — говорю я. — Меня зовут Дэвид.
Она заглядывает мне в глаза.
— Но почему, милый? А если тебе это не нравится, почему же ты сразу не сказал?
— Не важно. Таков сегодняшний приказ.
Недоумение в ее взгляде сменяется нежностью.
— Есть, Дэвид! — говорит она. — Слушаюсь, господин мой и повелитель!
* * *Вскоре после этой ночи мы как-то ужинали в «Золотом роге», и Бобби вдруг, ни с того ни с сего, спросила:
— Сколько у тебя денег на счету в банке?
Застигнутый врасплох, я только недоуменно посмотрел на нее.
— Ведь мы же друзья, правда? Сколько же у тебя денег на счету?
— Бобби, даже мой отец этого не знает. Почему же ты должна это знать?
Она лукаво посмотрела на меня:
— Ты научился отвечать вопросом на вопрос.
Она объяснила, что артистическая карьера у нее не клеится, а работать манекенщицей ей не хочется, и она решила сменить профессию и окончить курсы секретарш. Зарабатывать деньги на Бродвее — дело очень ненадежное, а она могла бы быть хорошей секретаршей у какого-нибудь начальника. Но, пока она будет учиться на курсах, ей нужно платить за квартиру, а как раз сейчас появилась одна блестящая возможность. Эдди тоже решил покончить с пением и хочет купить куроводческую ферму в Нью-Джерси: это перспективное дело. Сейчас ему нужен компаньон с небольшим капиталом. Если я одолжу Бобби две тысячи долларов, она вложит их в эту ферму. Эдди будет платить ей по тридцать долларов в неделю, а когда он в конце концов поднимет свою ферму и продаст ее с прибылью, она получит половину и вернет мне долг с десятипроцентной надбавкой.
Я почувствовал себя в родной стихии. Дерево «шитим», омарьи хвосты, нью-джерсийские куры — какая разница? Мне пришло в голову, что, живя в Нью-Джерси, Эдди сможет чаще заглядывать на огонек к своему приятелю Эйнштейну в Принстоне. Но я воздержался от того, чтобы упомянуть об этом. Вместо этого я сказал, что я охотно готов давать или одалживать Бобби по пятьдесят фунтов в неделю, пока она будет учиться на курсах.
— Нет, этого мне бы не хотелось, — сказала Бобби разочарованным тоном. — Я не хочу сидеть у тебя на шее. А если ты дашь деньги на ферму, это будет выгодным капиталовложением.
В конце концов она согласилась брать от меня деньги еженедельно, но потом она постоянно показывала, что это ей не по душе. Она говорила, что чувствует себя как наложница, и постепенно превратилась в такую стерву, какой может быть только женщина. Она устраивала мне тысячи мелких пакостей в квартире, которую я снял в «Апрельском доме» в поднаем у Морри Эббота: родителям я объяснил, что эта квартира мне нужна в качестве рабочего кабинета. Бобби стала взбалмошной, требовательной, своенравной, раздражительной. Своими сексуальными капризами она сводила меня с ума. То она распаляла меня, а потом вдруг становилась холодной как лед и отталкивала меня; то она требовала, чтобы я немедленно валил ее в постель, когда я был очень усталым или когда мне позарез нужно было работать; в этих женских трюках она показала себя воистину искусницей мирового класса. Даже сейчас, столько лет спустя, я все еще толком не могу понять, чего она тогда добивалась. Может быть, она — так же, как и я, — потеряла голову, но ей было хуже, чем мне, потому что у нее не было ни гроша в кармане. Скорее всего, именно по этой причине она изловила меня тогда в «Радио-Сити»; и, наверно, она стеснялась и своей бедности, и своих побуждений. Правды я, должно быть, так никогда и не узнаю.
