Давид Гроссман - См. статью «Любовь»
Вассерман:
— Ай, Шлеймеле, ведь и до сих пор не ведаю я, каков будет его конец, но теперь есть во мне искра, знаешь, наподобие укола, ожог такой, особое томление и вожделение, которые знают и провидят все прежде, чем сам я могу ощутить. Эта искра скачет во мне от буквы к букве, от слова к слову и зажигает весь рассказ, как свечи в ханукальном светильнике… А ведь прежде не знал истиной мудрости писательства, в самом деле так: потому что искры этой не было во мне… И вожделение сочинительства таилось от меня. А теперь — гляди-ка! — драгоценный свет! Теперь знаю, что даже такой шлимазл, как я, ничего не сделавший в своей жизни и ничем грандиозным не поразивший человечества, не герцог и не наместник, не великий стратег и не Дон Жуан даже — за милыми девушками не ухаживал и соблазнять не пытался, — сердца глаголом не жег, срама мира не раскапывал и не вынюхивал, вообще, простой такой еврей, но все-таки и во мне нашлась капелька сдобного теста, достаточная для того, чтобы испечь что-нибудь вроде баранки, которой Найгель, не приведи Господь, беспременно подавится. «Берегись, Найгель! — сказал я ему в сердце своем. — Берегись! Писатель я, Найгель!»
И через некоторое время после этого, когда Найгель принялся утверждать, что Вассерман «разрушает повествование», и кричал ему в лицо: «Я не понимаю, почему ты не можешь писать, как человек? Почему не думаешь хоть немного о своем читателе?» — отвечал ему сочинитель, и легкий румянец выступил на его изможденном лице:
— Я… Для души своей веду я этот рассказ!.. Ведь это тот важный урок, который постиг я здесь, герр Найгель, во все дни жизни моей не удостоился раскусить эту мудрость, а теперь понимаю, что нет у тебя иного пути, если действительно хочешь создать произведение, настоящее произведение то есть. Такие вот дела: только для души своей!..
— сила (см. статью справедливость).
— сердце, возрождение «Сынов сердца»
Невозможно сомневаться в том, что только благодаря Отто Бригу (см. статью Бриг) возобновилась, после десятков лет полного забвения и небытия, деятельность команды «Сыны сердца». Череда событий, приведшая к этому, туманна и невосстановима в силу полного отсутствия соответствующей документации (см. статью документация) из-за прискорбного и даже преступного отсутствия со стороны Отто понимания огромной важности фиксирования исторических событий — увековечения каждого этапа борьбы и каждой отдельной операции. Вместе с тем мы полагаем, что все-таки можно хотя бы отчасти обрисовать предположительную картину тех дней, которые предшествовали новому сплочению команды. Когда мир начал, по выражению Вассермана, «переворачиваться», Отто отправился на поиски: целыми днями бродил по улицам еврейского гетто и высматривал людей, которым можно доверить обслуживание зоологического сада до тех пор, пока не вернутся постоянные работники, мобилизованные на фронт. По правде сказать, они так и не вернулись: не вернулись даже после окончательного разгрома Польши и прекращения боевых действий на ее территории.
Польские охранники проверили документы Отто и имевшееся у него на руках разрешение на получение рабочей силы и направили его на Гжибовскую улицу, где располагалась Еврейская биржа труда, перед которой топталась длиннющая очередь мужчин и подростков от четырнадцати до шестидесяти лет. Евреи ожидали регистрации и отправки на принудительные работы. Людей помоложе с «полезными» специальностями — инженеров, механиков, слесарей, токарей, столяров, каменщиков, сапожников и т. п. — отправляли на немецкие предприятия, где их труд использовался на благо «германских военных усилий», а прочих — торговцев, учителей, профессоров, врачей, музыкантов, актеров, юристов, художников — записывали в рабочие команды, которым поручалась различная хозяйственная деятельность: уборка улиц, стирка и починка обмундирования немецких солдат, чистка выгребных ям Варшавы и т. д. Отто не собирался никого ни к чему принуждать и рассчитывал только на добровольцев, по собственному желанию готовых ухаживать в зоопарке за находившимися на его попечении зверями.
Еще не дойдя до Гжибовской, на Кармелицкой улице, возле последней сохранившейся в гетто липы (евреи тянулись к ней, как пчелы к нектару, и с тоской глядели на неудержимое торжество жизни: зеленые ветви, усыпанные желтоватыми душистыми цветами) Отто столкнулся со стариком, который объяснил ему, что среди евреев вообще-то легче найти портного или лавочника, чем ковбоя или укротителя тигров. «Понимаете, — сказал старик, — непривычны мы работать с дикими зверями и по робости своей натуры сторонимся даже обыкновенных уличных кошек, не говоря уже о собаках, и немного поздно, я думаю, сейчас пытаться перевоспитать нас». Некоторые в сомнении качали головами и признавались в своей трусости, которая вряд ли позволит им зайти в клетку с буйволом или шакалом, другие отшатывались от него вообще без всяких объяснений, поскольку подозревали, что этот гой подстраивает им какую-то ловушку. Один, которого Отто знал еще с тех дней, когда покупал у него остатки мяса для зоосада (этот человек поставлял свежие, высшего качества продукты для солидных отелей), посоветовал ему направиться к тюрьме Павяк, подкупить там надзирателей, ответственных за вывод заключенных на работу, и набрать себе добровольцев, которые днем смогут находиться в зоопарке, а на ночь будут возвращаться в тюрьму. Не то чтобы такой вариант обрадовал Отто, но само слово «заключенные», неизвестно почему, взволновало его, и он действительно поспешил к зданию тюрьмы, с каждой минутой ощущая все большую растерянность. Какое-то мрачное угнетение овладело им при виде всех этих людей, от которых исходил запах неотвратимого несчастья, окончательной непоправимой гибели.
Отто: Да, это было тяжело. Сердце рыдало и разрывалось на части. Все эти евреи с глазами загнанных животных, у которых уже не осталось сил бежать и спасаться. Именно тогда я понял, что обязан что-то сделать. Помочь. Да, верно: бороться. В первые дни, когда я искал работников в гетто, я думал так: вот, Отто, ты немного облегчишь участь этих несчастных, обеспечишь им приличный обед и уважительное обращение, как и полагается человеку. Но спустя несколько дней уже начал понимать, что этого недостаточно, что нужно сделать гораздо больше, потому что в витринах магазинов на Краковской и на Иерусалимских Аллеях немцы поместили огромные карикатурные изображения евреев, как будто они разносчики всемирной эпидемии («Евреи — вши — тиф!»), ужасные кровожадные убийцы («Злодеяния жидо-коммунистов»), — ну, в самом деле, будто все мы в этом городе такие идиоты, что тотчас поверим в эти измышления, — и на всех перекрестках установили тарелки радио, денно и нощно изрыгающие из своих глоток всякую чушь, да, так мы тогда и говорили: собаки брешут, ветер носит… Обрушивали на нас бесчисленные приказы и объявления, хвастались своими победами и сообщали о предательстве евреев, из-за которых, видите ли, десять тысяч польских офицеров попали в плен в бою с русскими в Катыни под Смоленском, и все это было такое наглое и подлое вранье, что я сказал себе: Отто Бриг, сказал я себе, сдается мне, что во дни своей юности ты был гораздо мужественнее, ничего не боялся, в любую минуту готов был нестись на край света, в любую дыру, лишь бы помочь тем, кто нуждался в помощи: в Армению, где буйствовали турки, к Гангу в Индии, когда там случались наводнения, и даже на Луну во имя спасения несчастных индейцев, и что с этим стариком, Бетховеном, который оглох, а? И Галилео Галилей со всеми его проблемами — в любой уголок земли тотчас мчался со своей командой, и тут, когда я подумал о команде, о Боже святый! Где же они теперь? У меня кровь закипела, забурлила в жилах, я сделался просто как Джесси Оуэн на той злосчастной Олимпиаде, да, именно так! И я сказал себе: что-то ведь мы можем сделать, должны что-то сделать! Потому что кто же, кроме нас, кроме нашей команды, знает, как спасти мир от него самого, если он повредился в уме, и у кого еще есть такой огромный опыт в спасательных операциях, а? Потому что если мы не сделаем ничего в такое время, когда все так нуждаются в нас, тогда, Боже ж ты мой! — тогда мы действительно ничего не стоим, не стоим даже той бумаги, на которой описаны наши приключения, просто так — бледные образы, литературная ценность которых, как выразился некий критик, весьма сомнительна, слабаки, которые влачатся туда, куда их толкают. Нет, Отто Бриг (так я сказал себе)! Нет и нет! Мы непременно должны что-то предпринять! Теперь, дорогие мои друзья, вы подниметесь все как один и устремитесь в самое важное и самое справедливое ваше сражение! И хотя не знал еще в точности, что это будет за война, но в сердце у меня уже зазвучал наш пароль: «Верные сердца!» И тотчас ответил себе: «Верные сердца!» — «Не отступят…» — «Не отступят!..» — «Перед любым испытанием?» — «Перед любым испытанием!» Да, это был наш лозунг в те годы. И теперь, когда решил собрать команду на новую операцию, вспомнил, как рисовал мелом сердца на деревьях и на заборах, чтобы товарищи знали, что пора собираться в путь-дорогу, и вот мне сделалось ясно, что снова настало время рисовать сердца, и так, со всеми этими мыслями, я прибыл в Павяк и как будто подгадал очутиться у центральных ворот в точности в ту минуту, когда их приоткрыли, чтобы вышвырнуть оттуда пинком одного пожилого еврея. Несчастный вылетел, плюхнулся на землю, и докатился до меня, и совершенно спокойно улыбнулся мне снизу плутоватой своей беззубой улыбкой, и спросил, не найдется ли у меня для него сигаретки. (Подробнее о первой встрече Отто Брига с Едидией Муниным см. в статье Мунин).
