Франц Фюман - Избранное
Я переезжаю в комнату с ванной, почти апартаменты! В том же коридоре, всего двумя дверьми дальше, окна выходят на ту же улицу, в совершенно другой мир.
Ференц ждет меня в вестибюле, я знаю, что ему нужно срочно ехать на совещание в министерство, тороплюсь с переездом из номера в номер, потею, меня продувает, кажется, все начнется сначала.
Мраморное метро; большеглазые дежурные около лестниц; девушка, усыпанная веснушками, продает вареные початки кукурузы… Она не произносит ни слова, ее не спрашивают о цене, ей молча дают на ходу три форинта, или она молча дает сдачи; я хотел было дать ей меньше, чтобы проверить, немая ли она, но не решаюсь, нет во мне репортерской жилки; почему?
На солнце в парке на окраине, где царит Лилиом; много детских колясок; много толстых женщин; много старых представительных мужчин; воздух полон падающей листвы. Три строфы Йожефа, потом дом в югендстиле, и какой прекрасный: замок голубых цветов.
Башенки вдоль стены в синих фесках выглядят так, будто они напевают Моцарта.
Облачко, похожее на одинокую юлу, без девочки, которая ее подгоняла бы, без кнутика, без жужжания, облачко, затерянное в синеве, как знак бесконечного одиночества.
Последние листья в желто-зеленых кронах тополей машут облаку, но оно их не видит.
Дом в югендстиле: оконные переплеты в форме лиры.
Район Манди.
Из пивной вываливается, пошатываясь на свежем воздухе, молодая пара в сопровождении крохотной таксы. Он в воскресном костюме, воскресной рубашке и при галстуке, с воскресным коком на лбу, она на голову выше, на ней облегающий оранжевый с желтым нейлоновый пуловер и мятая коричневая юбка до колен. Ему лет двадцать восемь, она, пожалуй, моложе, хотя кожа у глаз и рта уже привяла. Выходя из пивной, оба хохочут, хохочут от всего сердца, она прыскает, на лестнице у нее разъезжаются ноги, и она приваливается спиной к стене, от смеха слезы выступают у нее на глазах; он икает, мотает головой и делает шутливо-угрожающий жест в сторону пивной, одновременно подзывая им таксу.
За мутными окнами пивной стоят в густом табачном дыму веселые пьяницы.
Такса прыгает по ступенькам и вразвалку бежит к фонарному столбу. Молодая женщина, тяжело дыша, смотрит ей вслед и пытается сунуть себе в рот сигарету. Молодой человек — одна рука за поясом, другая в кармане — снова икает и мотает головой, потом закрывает дверь пивной, кричит: «Тони!» — и, тяжело ступая, поворачивает домой.
Молодая женщина чиркает спичку за спичкой… Тони опускает ногу, обнюхав булыжник, скребет мостовую, снова нюхает и поворачивает обратно, и тут вдруг из ворот появляется невзрачный человек лет пятидесяти-шестидесяти, нет, семидесяти, в синем халате упаковщика; он увидел Тони, и его серое, как бумага, лицо осветилось, он тихо щелкнул пальцами, и Тони глядит на него.
«Тони! — кричит женщина, ей наконец-то удалось зажечь сигарету. — Тони, ко мне!» Тони навострил уши, справа — щелканье пальцев, слева — зов. «Тони, — нежно произносит человечек, — Тони, мой дорогой, Тони!» Он произносит это сердечно, словно трогательное признание в любви, он говорит еле слышно, но стоит такая тишина, что шепот его раздается гулко. Молодой человек с трудом оборачивается, и, когда он видит, что Тони машет хвостом, приветствуя человечка, он добродушно ухмыляется, зовет собаку. Тони машет хвостом. «Ко мне, старина!» — «Тони, дорогой!»
Тони так скребет землю, словно хочет зарыться в нее, чтобы не принимать никакого решения, и молодой человек и старый человечек наблюдают за ним, один благодушно, другой с робкой сердечностью, и они уже, готовы дружелюбно взглянуть друг' на друга, но молодая женщина не выдерживает и хохочет, молодой человек мрачнеет. «Тони, — кричит он резко, — Тони!» Такса вздрагивает, перестает скрести землю и быстро поворачивает к нему, но тут человечек вытаскивает кусок сахару, вертит его между пальцев и делает шаг вперед, Тони идет за ним. Женщина отходит от стены. Она больше не смеется. «Тони, — кричит ее спутник, — Тони, ко мне!»
Человечек останавливается, и Тони останавливается. Женщина с сигаретой в углу рта опирается обеими руками о согнутое колено, и кажется, она продолжает смеяться про себя. Мужчина смотрит на нее и со свистом втягивает воздух. «Песик ты мой, Тони!» — шепчет человечек, он прячет сахар в карман, поворачивается и медленно идет к воротам, Тони, помахивая хвостом, бежит за ним.
Женщина, до этой минуты следившая глазами за собакой и человеком, бросает вызывающий взгляд мужчине; только что его шатало из стороны в сторону, а теперь вдруг он выпрямляется и застывает в неподвижности. Глаза женщины стекленеют, губы у нее влажные и распухли, взгляд похотлив. Я опасаюсь, как бы мужчина не повалился лицом вниз, но он стоит, стоит неподвижно, стоит так целую вечность, потом негромко, но очень четко и трезвым голосом произносит несколько слов, я их не понимаю, но вижу, что женщина медленно открывает рот, лицо ее расползается, как тесто, губы дрожат, вероятно, он сказал что-то обидное, и тогда оборачивается и маленький человечек. Такса повизгивает от желания получить сахар и нетерпеливо царапает его ноги, и невзрачный, поворачиваясь, выпрямляется и поднимает лицо, исполненное святого гнева, к мужчине, тот рвет ворот рубахи, и теперь невзрачный говорит что-то, мужчина издает рев и кидается вперед, но тут человечек пропадает в воротах, слышно, как поворачивается ключ в замке. Тони машет хвостом и скребет землю у ног мужчины. Словно оглушенный, тот таращит глаза на ворота, бормочет что-то, поправляет галстук и, не обращая внимания на таксу, направляется к пивной, проходит мимо женщины, лицо ее совсем посерело, хватает ее на ходу за руку и молча тянет за собой в кабак, из которого клубами вырывается на улицу табачный дым.
В этой истории возможно все, она открыта на все стороны, в ней возможен любой конец, от фарса до убийства.
Быть открытым на все стороны: решающие точки жизни — это точки возможного изменения, но не менее возможного неизменения, а сумма отрезков пути между двумя такими «открытыми точками» и есть биография. Промежуток заполнять не обязательно, он может оставаться пустым, как стены готической постройки, но биография, которая не содержала бы таких «открытых точек», была бы подделкой, даже если бы не хватало только одной.
Эти «открытые точки» могут лежать на одной прямой, тогда, как говорится, жизнь прошла по прямой, но эта прямолинейность не была задана изначально. Прямолинейно — означает, что возможности поворотов остались неиспользованными. Но из-за этого подобные возможные точки не должны быть пропущены. Линия биографии не геометрическая линия, и, будучи прямой, она определяется не только двумя точками.
Прибудет ли некто из точки А в точку В, потом из В в С и из С, наконец, в Д, то есть в конечном итоге из А в Д, вовсе не то же самое, как если кто-то достигнет пункта Д, выйдя из пункта А, через точки Г и Е, хотя в обоих направлениях одни и те же начальные и конечные пункты. Нельзя опускать промежуточные точки. Следующий шаг первого может вести из Д в Е, а второго — из Д в С, а Е и С могут лежать в противоположных направлениях. Если мы будем видеть только исходные и конечные пункты, то развитие в разных направлениях останется нам непонятным. Вся линия, сумма всех «открытых точек», есть бытие.
То, что некто следует из А через В в С и далее в Д, не определено точкой А. Оттуда возможно движение в различных направлениях, и если оно совершается в точку В, значит, и оттуда снова открыты все пути. Нет необходимости в том, чтобы некое детское переживание определило позицию взрослого человека, так может быть, но так не обязательно должно быть. Это одна из сложных проблем, стоящих перед писателем, который ведет повествование от первого лица и рассказывает о переживаниях детства с позиций взрослого человека. Именно эта более поздняя позиция должна оставаться неопределенной; если она точно зафиксирована и если речь идет о крайней позиции, возникает впечатление насильственности, а именно этого хотел я избегнуть. Меня очень соблазняло написать некоторые мои рассказы, например «Песнь индейцев», с позиции эсэсовца, но это свело бы проблему фашизма к проблеме психологической, чего я никоим образом не хотел.
Тот, кто сказал «А», не должен говорить «Б», а тот, кто все же сказал «Б», не должен говорить «В», а кто сказал «В», не должен говорить… и так далее до «Ф», с которого начинается слово «фашизм». «А» может быть исходной точкой для очень многого, но если развитие от «А» какими угодно обходными путями привело к «Ф», значит, «А» было отправной точкой для «Ф».
Эти «открытые точки» ты можешь сравнить с поворотным кругом на железной дороге: локомотиву, стоящему на нем, открыты все пути. До сих пор он шел по рельсам с конечными пунктами А и В, теперь он меняет путь на С — Д. Можно ли назвать это изменением? Тогда должен был бы измениться локомотив, а не только направление его пути. Но локомотив, который идет из С в Д, уже в силу одного этого не тот же самый, что идет из А в В.
