Франц Фюман - Избранное

Поглядел в словарь — там действительно говорится «прописная истина». Эти слова вызывают во мне досаду, следовало бы говорить «прописная мудрость». Нет важных и неважных истин.

То, что дождь падает сверху вниз, было прописной истиной, покуда Брехт не сумел сказать этого по-новому.

Паприкаш с колбасой и булочкой; откуда — ради всего святого — достают они в субботу в этой паршивой харчевне свежие, не разогретые в духовке булочки!

Вспомни-ка мерзкий привкус, еще вчера мучивший тебя, — он прошел, и никакое напряжение памяти не вернет его. Попробуй теперь охарактеризовать его иначе, чем «мерзкий», попробуй выразить его конкретнее, чем «привкус», но привкус чего? Другого слова ты не найдешь.

Но почему мы не можем обозначить этот мерзкий привкус точнее? Это «можем» здесь весьма многозначно — чего мы не можем? Мы не можем уже точно вспомнить его или мы не можем его ни с чем сравнить, так как недостаточно владеем метафорой? А может, оттого, что оттенки вкуса трудно различимы, вкусы принципиально не поддаются сравнению, или в данном случае нам не с чем сравнивать? Или по нескольким таким причинам, или по всем вместе?

Можно ли сказать: прилагательные есть иероглифы воспоминаний?

Наша фантазия, в сущности, весьма ограниченна. То, чего я не знаю из опыта, я получаю как информацию из вторых рук (понаслышке), но подобную информацию с успехом мог бы накопить для меня и толковый словарь. Во всех остальных случаях я говорю: «У меня в этом (в том, в этой области, в этом отношении) нет никакого опыта».

Но тогда можно сказать: я знаю все, что знает мой толковый словарь! Однако вне опыта я знаю это так же, как знает о чем-либо мой словарь: он не может применить своих знаний.

Когда инженер пользуется машиной для перевода, вправе ли мы сказать о нем: он владеет языком? Если предположить, что компьютер его невелик и он может постоянно носить его с собой, мы должны ответить на этот вопрос утвердительно. Выходит, что человек, никогда не изучавший венгерского, при помощи своего компьютера будет лучше понимать и говорить по-венгерски, чем человек, десять лет с муками изучавший язык. Почему мы боимся признаться в этом? Уж не страх ли это перед уничтожением индивидуальности?

Если смогу заплатить за шестнадцать коней,Разве не стану я так же могуч, как они?Я поскачу, становясь все сильней и сильней,Будто бы есть у меня двадцать четыре ноги[69].

Тот «сверхчеловек» Тамерлана не понимал нормального, и это делало его никуда не годным соратником других воинов. Как разведчик, действующий в одиночку, он, вероятно, не имел бы себе равных.

Глубоко человечен смысл сказки про сына, который отправился учиться страху. «Ах, батюшка, — сказал он отцу, — я очень хочу учиться; и, уж коли на то пошло, я буду учиться, покуда меня страх не проймет: ведь в этом я еще ничего не смыслю!»

Он чувствовал, что, если он не познает страха, ему будет недоставать одного из человеческих измерений.

В чем проявляется мой опыт? В моих действиях. Мой язык может скрыть недостаток опыта, но мои поступки не могут.

Но опыт может быть впрыснут, наш век научил нас этому! Корми червяков, освещая корм разным светом, и сочетай синий свет с ударом электрического тока: через некоторое время черви будут избегать корма, освещенного синим светом, и ты сможешь передать их опыт, если извлечешь их нервную ткань и введешь ее червям, которых кормил нормально. И они начнут действовать согласно этому опыту: они будут избегать синего корма, даже если его дают, не сопровождая ударами электротока. Можно ли считать такое поведение «опытом»?

Можно ли сказать об этой извлеченной субстанции: вот такое-то вещество, с такой-то химической формулой, с таким-то удельным весом, с такой-то формой кристаллизации, с таким-то коэффициентом растворимости, — что оно и есть опыт? Представь себе аптечку с опытом для людей, представь себе это вполне конкретно: для молодых девушек, для поэтов, для деятелей искусства, для редакторов.

А теперь вырасти червей, которые лишь при синем корме не получают ударов электротоком, и впрысни такому червю одновременно экстракт синего и антисинего, что произойдет тогда? Исключит ли один опыт другой, или червь умрет от голода, или вообще произойдет нечто совсем Другое?

Если кристаллизовать это синее и антисинее и растворить их в жидкости, в которой они поддаются растворению, как тогда определить то, что содержит эта жидкость? На бутылке с ней можно было бы написать: если червяк попьет отсюда, он превратится в Буриданова осла.

А теперь сочетай всякий корм с электрическими ударами. Что произойдет в этом случае? Либо ток убьет червя, тогда не останется опыта, который можно было бы унаследовать. Либо он обретет опыт, что жрать можно, несмотря на удары электротока.

Поведение: «несмотря на».

Существует ли опыт, который принципиально нельзя инъецировать? Собственно говоря, нет.

На инъекции подобного рода можно было бы смотреть как на запреты (или заповеди), которым подобает следовать. Можно ли сказать о каком-то веществе, что оно и есть этика?

В окне напротив на мгновение поднимаются шторы: комната ярко освещена, роскошное помещение, ковры на полу, ковры на стенах, огромные кресла, шахматный столик, телевизор, комнатный бар; поднял и тут же снова опустил шторы не кто иной, как Лилиом.

Непреодолимое желание еще раз выйти на улицу: выздоровление.

СОН:

Я лежу в госпитале, мне должны сделать укол. Сестра вкалывает иглу в предплечье, вводит лекарство, но, пока игла еще торчит в руке, несколько раз поднимает и опускает поршень шприца и накачивает таким образом воздух в кровь, пока кровь не начинает пениться. Я в ужасе говорю: «Господи, что вы делаете, у меня будет эмболия!» Она говорит: «Я хочу, чтобы жидкость лучше перемешалась, у меня случаи эмболии большая редкость, а если она наступит, вы это почувствуете через минуту!» Она продолжает нажимать на поршень, и я говорю совершенно серьезно: «Я вам полностью доверяю».

Венгерский язык обладает двумя разными выражениями понятия «сколько»: «hány» — вопрос о числе; «mennyi» — о количестве; «Mennyi kenyér» — «сколько хлеба», «Hány kenyér» — «сколько хлебов». Подобное различие — соль языка, если оно сотрется, язык станет пресным. Точно так, как мы охраняем от угрозы вымирания животных и растения, мы должны спасать от грозящей гибели слова и выражения, как, например, положительную степень с «als». «Wie» сравнивает количество, «als» — качество. Разница между выражениями «Ich bin so klein wie du» «Я так же мал, как ты» и «Ich bin so klein als du» «Я столь мал, что и ты» есть разница между соответствием в сантиметрах и соответствием в могуществе. Мы бы приветствовали образование сравнительной степени с «wie», если б речь шла о выявлении оттенков, но здесь, по-видимому, дело просто в вытеснении «als», лет через двести оно (als) вообще исчезнет.

Важно было бы точно установить скорость протекания языковых процессов — какой временной отрезок лежит между появлением новой формы и тем, когда она становится обычной. Например, это чудовищное, но необратимое «ориентироваться на».

Интересно, языковые процессы, которые ты приветствуешь (а они есть? Должны быть), протекают так же быстро, как те, на которые ты ополчился бы, будь ты Дон Кихотом?!

«Сколько», воплощенное в обеих своих ипостасях, требует, как и имя числительное в венгерском языке, единственного числа, тут мне вспомнилась словесная игра Витгенштейна, выраженная им следующим образом: «Я посылаю некоего человека за покупками. Я даю ему записку, на которой начертаны знаки: пять красных яблок. Он приносит записку продавцу, тот открывает ларь, где стоит знак „яблоки“, потом ищет в таблице слово „красный“ и находит рядом с ним образец цвета, теперь он одно за другим произносит количественные числительные до слова „пять“ и при каждом числительном достает из ларя яблоко, соответствующее цвету образца».

Так обстоит дело у Витгенштейна; здесь множественное число излишне, на записке вполне достаточно было бы знаков «пять красное яблоко» — именно так говорит венгр! Полным соответствием было бы: «яблоко красное пять», но этот порядок слов отнюдь не венгерский.

Я переезжаю в комнату с ванной, почти апартаменты! В том же коридоре, всего двумя дверьми дальше, окна выходят на ту же улицу, в совершенно другой мир.

Ференц ждет меня в вестибюле, я знаю, что ему нужно срочно ехать на совещание в министерство, тороплюсь с переездом из номера в номер, потею, меня продувает, кажется, все начнется сначала.