Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт
— Здесь я живу теперь, — сообщила подруга и потянула за руку в калитку. На низеньком крылечке под козырьком приостановилась. — Хозяйку зовут Полиной Матвеевной, она — вдова, муж умер в этом году от силикоза, взрослые дети разъехались, осталась одна, вот и пустила меня. Пошли, — и уверенно толкнула дверь.
В кухне нас встретила пожилая крупная женщина со старческим лицом в мелких морщинах и молодыми, голубыми как весеннее небо, большими улыбчивыми глазами.
— Вот, — выставляет меня вперёд квартирантка, — знакомьтесь: Полина Матвеевна — мой очень хороший знакомый…
Ну, такого нейтрального определения я больше не потерплю и исправляю:
— То есть, жених, — и мы втроём немного смеёмся, причём, хозяйка — насторожённо, пристально всматриваясь в незваного гостя, Марья — смущённо, а жених — нахально.
— Зовут Василием, — продолжает невеста, — он — начальник отряда в геофизической партии, инженер, — характеристика очень внушительная, я даже смутился.
Хозяйка, не поделившись со мной впечатлениями от аттестации, по-свойски напала на постоялицу:
— Маша, — смотрит укоризненно, — почему не предупредила, что придёшь не одна? Я не ждала и ничего не приготовила.
— Ничего и не надо, — утешает проштрафившаяся, и я встреваю следом:
— Это мы виноваты, нам надо было прийти не с пустыми руками, — и вижу, что после таких моих слов рейтинг мой повысился. — Извините, — продолжаю, — сегодня у нас такой печальный день, но мы исправимся, — и поворачиваюсь, чтобы немедленно подтвердить слова делом.
— Вася, — окликает Маша, — возьми сумку.
И я тороплюсь в центральный магазин, уверенно помахивая семейной сумкой. Через час вернулся с переполненной торбой, из которой заманчиво выглядывали горлышки беленькой и красного. И у них на плите что-то настойчиво скворчало и булькало. Маша в фартуке, такая домашняя, симпатичная, раскрасневшаяся, приняла сумку и предлагает по-семейному:
— Тебе пока делать нечего, сходи, наколи дров побольше, если не трудно.
Мне — трудно? Да это моё любимое занятие в поле… если очень попросят. Целый час, наверное, вкалывал, с удовольствием ощущая возвращающуюся радость жизни.
Потом чин-чином, сидя за столом, накрытым белой скатертью, втроём помянули безвременно ушедшего в мир иной Радомира Викентьевича и неожиданно вылакали всю бутылку водки. Под отменную закуску как-то и не почувствовалось, да и истомлённая горем душа требовала нейтрализации скопившейся депрессии. Я, не торопясь, рассказал всё, что знал про жизнь профессора, женщины повсхлипывали и повздыхали, а я дал зарок всегда отмечать этот день как день памяти самого дорогого человека. Однако, чувствую, что глаза сами собой слипаются, и во всём теле пропало всякое сопротивление, да ещё зевота одолевает.
— Устал? — спрашивает Маша.
— Извините, — винюсь, — я эту ночь совсем не спал.
— И молчишь! — укоризненно пеняет невеста, встаёт, ловко расправляет свою постель у стены и предлагает: — Ложись, отдохни.
Уговаривать не надо, снял пиджак и ботинки, свалился как куль и тут же забылся.
Не проснулся, а очнулся, смотрю: за удвинутым к окну столом сидит ко мне боком ангел с длинными распущенными по плечам и спине волосами, вызолоченными заглядывающим в окно вечерним солнцем. Склонился над тетрадками, закусил нижнюю полную губу — так и хочется предупредить, чтобы не прокусил нежную розовую кожицу — и подводит итоги дневных добрых дел. В цветном халатике, руки до плеч голые, коленки — тоже, а ступни спрятал в меховые тапочки. И так мне хорошо, что не хочется ни шевелиться, ни, тем более, вставать, а хочется смотреть и любоваться. Неужели не сон?
— Ма-а-шень-ка-а, — произношу шёпотом, одними губами, но она услышала, повернула золотую голову и смотрит на меня отсутствующим взором затуманенных тетрадными думами синих с зеленцой глаз, почти тёмных, почти без зрачков и таких огромных, что кажется, заглядывает в самую душу — Ты, — чуть повышаю голос, — такая красивая, такая… — и спазм стиснул горло, — … родная, что мне страшно тебя потерять. — Глаза её сразу растуманились, вспыхнули синими лучами, лицо озарила солнечная улыбка. Она встала, подошла ко мне и опустилась рядом на пол. Ну, вот, подумалось мне некстати: не я, а она у моих ног, голыми коленками на полу, и ничего не подстелила. — Маша, моя Машенька, — говорю, а в сердце такая нежность, что никакими словами не передать, — я тебя очень, очень, очень люблю! — и слова эти оказались совсем не пошлыми, а очень даже кстати и очень, очень, очень верными.
— И я тебя, — отвечает еле слышно, легонько положив голову ко мне на грудь, — даже больше, чем очень, давно, с самой скалы.
Меня как молнией долбануло, даже дёрнулся, напугав Машу. Отстранил слегка её, недоумённо расширившую вмиг затуманившиеся глаза, вскочил с кровати, кричу восторженно:
— Маша! Машенька!! Выходит, что я два месторождения на скале нашёл: рудное и тебя! — успокоившись, подошёл к находке, сели мы на кровать в тесную обнимку, и я рассказал ей всю Угловскую эпопею, не забыв и про козни Хозяйки известняковой горы.
— Фантазёр ты, — треплет она, улыбаясь, мою роскошную шевелюру, — с тобой не соскучишься, — и, неудобно изогнувшись телами, обнявшись, мы впервые целуемся. Прошло много-много времени, прежде чем она, почти задохнувшись, пытается освободиться, но старается плохо, а я держу крепко, всё сильнее прижимая к груди горячее и податливое тело, и, не удержавшись, мы падаем на кровать, я — снизу, а она — почему-то сверху, и мне самому от волнения дышать нечем.
— Маша, — шепчу в самое ухо, — мы не так лежим, и я чего-то хочу, прямо умираю. Маша?
— Потом, Васенька, потом, — шепчет и она, перестав сопротивляться и вжимаясь в меня всё теснее и теснее, так, что я ощутил жар её грудей и услышал перебивчивый стук обоих сердец, — нельзя нам, ты забыл, какой сегодня день?
Я всё забыл! Только что клялся чтить память дорогого человека и чуть не осквернил её, да не когда-нибудь, а в день похорон, в день памяти. Подлеца — он и есть подлец, Маша была не права. Осторожно отстраняю её, цепляющуюся за мою шею обессилевшими руками, тяжело дышащую с полузакрытыми глазами и полуоткрытым ртом. Радомир Викентьевич, наверное, заворочался в гробу от нашего бесстыдства.
— И правда, Маша, — соглашаюсь с окончательно сомлевшей девушкой. — Давай будем вставать.
А она уже не хочет, ей и так хорошо, но я неумолим, осторожно сваливаю разгорячённое тело на кровать и решительно встаю. Вот что значит настоящая сила воли! А она встаёт не сразу, некоторое время лежит, закрыв глаза и возвращаясь в нормальное состояние, потом поднимается, смущённо улыбается и застенчиво поправляет халатик, который как ни натягивай, а всё равно соблазнительные коленки, шея и руки снаружи.
— Будем пить чай, — смотрит на меня ясными невинными глазами, — со сгущёнкой. — Надо же! Запомнила мой неординарный англосаксонский вкус. Вообще-то я бы не прочь хватануть бокал шампанского для поддержания духа и штанов, но эля у них, конечно, нет. Надо будет запастись одним-двумя ящиками на всякий такой-сякой случай. Ладно, сойдёт и сгущёнка с чаем. Приоткрыв дверь из нашей комнаты, Маша бодро кричит в проём: — Полина Матвеевна! Как насчёт чая? — А та из кухни, наверное, слышала нашу возню:
— Уже готов, пейте.
— Нет, нет, — радуется постоялица, — все вместе и на кухне, ладно? — оборачивается ко мне, уже решив и позволяя присоединиться к решению. И мы дружным триумвиратом хлещем допинг со сгущёнкой, двое много и без причины смеются, то и дело заговорщицки взглядывая друг на друга, а третья улыбается, может быть, вспоминая свой первый чай, свой беспричинный молодой смех, свою молодую радость, переполнявшую душу и сердце. А может быть, жалея нас. После чая и того, что не случилось, вдвоём как-то стало стеснительно, одолела боязнь дотронуться друг до друга, и говорить стало не о чем — главное сказано, и не хочется валить сверху словесный мусор. Пошли гулять.
Конец рабочего дня, а народу на улицах немного. Редкие неторопливые прохожие и ещё более редкие пары с любопытством оглядывали нас с головы до ног, любуясь гармоничной парой — что она, стройная и фигуристая с русой косой до пояса, что он, статный красавец мосластого типа. Я, конечно, как и полагается, веду даму под руку, напрасно стараясь приспособиться к её мелкому шагу, отчего дёргаю то вперёд, то назад. Сколько нам ещё придётся походить так, чтобы приспособиться друг к другу.
— Просачковали мы с тобой сегодняшний день, — говорю, нисколько не жалея трудового дня. — Тебе не влетит?
Она смеётся:
— Сегодня воскресенье. Совсем ты замаялся, счёт дням потерял, бедненький.
И правда: в несчастье и в счастье ни дней, ни часов не считают. Вдруг вспомнилась разгромленная вдрызг хата, возвращаться на свалку ой как не хотелось! А придётся. Придётся копаться в вещах профессора… Не хочу!
