Валерий Залотуха - Свечка. Том 2

Но ты благодарно посмотрел на отца, вместе с тайной твоего рождения открывшего тайну пропавших маминых бус, понимая, что не в бусах было дело, наверняка она узнала тогда о твоем крещении…

В вагоне стоял пьяный гомон, духота сделалась осязаемой, стало жарко, как в предбаннике. Отец скинул с плеч явно не свой пиджак (он называл его «лепень»), а потом и майку через голову стянул, оставшись по пояс голым. Это была знакомая тебе зэковская привычка. И еще одна привычка выдавала в отце заключенного с многолетним стажем – на скамье он сидел на корточках, забравшись на нее босыми ногами, – так ему было привычней и удобней. Кожа была стариковской, пергаментно-шершавой, но торс поджарый, сухощавый, крепкий, и плечи, и бицепсы, – он был в хорошей физической форме, твой отец, но это ты даже про себя не отметил, тебя удивило другое – татуировка на его теле.

Ты видел много татуировок в общей, однако они тебя не интересовали, все те змеи, женщины, кресты, кинжалы и сопутствующие им слова справедливо представлялись демонстрацией глупости, но в эту ты то и дело всматривался, и не только потому, что она была на теле твоего отца.

Это была целая, с одним сюжетом, картина, мастерски наколотая на груди, боках, животе. Там был изображен монастырь, из-за зубчатых стен которого вырастали купола церквей с православными крестами и высокие двускатные крыши теремов с узкими оконцами.

Монастырь горел.

Языки пламени вырывались из-за зубцов стен и из бойниц окошек, и, увертываясь от них, оберегая крылья, во все стороны разлетались ангелы.

Их было много, как голубей на городской площади, испуганно мечущихся над ней с первыми залпами салюта. У ангелов были человеческие, не похожие одно на другое лица: молодые, старые, круглые, худые, искаженные смертельным страхом и безмолвным ужасом.

Отец ел-закусывал, молча и старательно работая крепкими челюстями.

– Красиво, – не удержавшись, сказал ты, ощущая в себе присутствие алкоголя.

– Чего? – не расслышал он, но, увидев твой взгляд, понял. – А-а, это… Да… Мне из-за нее даже погонялово сменили. Я раньше был и Чудилой, и Гармонистом, и Бакланом, а теперь вот – Монастырь. Посерьезней вроде, да и возраст уже. Это я в больничке лежал на зоне одной. Ткнул меня пиконосый под левую лопатку заточкой, чтобы карточный долг не отдавать, в сердце целил, но не достал… Ну вот я и валялся… А рядом паренек лежал, доходил… Умер потом… Облачный его была фамилия. Художник… Не было такого больше и не будет… Слышал вроде в детстве еще историю одну, и она его прямо в сердце поразила, хотел он ее нарисовать… Был в одном городке до революции монастырь старинный, и в революцию пришли в него красные и всех монахов, сорок человек, на кол посадили… Баба была у них командиркой, только баба могла такое зверство с людьми произвести. Мол, на иконе таких не нарисуют, видел ты такие иконы, чтобы святые на них голыми задницами на колу сидели? А Облачный этот говорит: «Я нарисую!» А как? Ни бумаги, ни красок, только игла и банка с тушью. Я говорю: «Рисуй на мне!» Ну вот… Долго мы валялись там, долго он со мной возился… Меня уж выписали, а я к нему все ходил. «На уколы» – шутили так.

– Больно было? – спросил ты сочувственно.

Отец отмахнулся и глянул удивленно.

– Между прочим, их тут почти сорок человек, ангелов-то этих, и у каждого своя физиономия. Он весь свой отряд на мою шкуру перевел, но все равно народу не хватало. И лепила здесь же, врач по-вашему… И пупкарь даже один, хороший был человек, и его изобразил.

И мы с тобой здесь должны быть, между прочим!

Я ему про тебя рассказывал, что сын, мол, у меня есть, ну он и меня с тобой хотел увековечить…

Отец повернулся к тебе спиной, продолжая увлеченно рассказывать:

– Под левой лопаткой, видишь? Шрам от заточки, видишь? Он теперь побелел, а тогда красный был – живое мясо… И чего этот Облачный, художник, придумал, что это как бы пламя от свечки, а свечку ты в руке держишь… Придумать-то придумал, а сделать не успел… Жалко…

– Жалко, – повторил ты и заплакал, и, не понимая, почему ты плачешь, и ничего не спрашивая, заплакал отец.

Как далеко, однако, я забежал вперед – все это было потом, потом, когда вы хорошо уже выпили, и он называл тебя «сынок», а ты обращался к нему на «ты», и вы уже сходили вместе на дальняк, хотя это запрещено инструкцией: «на оправку строго по одному», и «только две оправки на этап», а если больше, это твои уже проблемы, хочешь в бутылку пустую дуй, хочешь в сапог, но бутылка у вас еще не пустая была, а сапога вовсе не было, а главное, не мог уже отец до дальняка один дойти, и – опять начкар, опять начкар, сам без отца выросший, конвоиру приказавший: «В порядке исключения обоих веди»; когда, выйдя из клетки, отец остановился и вновь, как глашатай перед царским выходом, громогласно и победно огласил своим голосищем притихший вагонзак: «Слушайте сюда, урки! Я Костя Монастырь! Я сейчас со своим сыном на дальняк отправляюсь с излишками перегруженного организма навсегда проститься, и если кто скажет, что я от этого пидарас, тот сам пидарас, а если про моего сына кто обидное скажет, тот хуже пидараса, и я его из-под земли достану и за свои слова ответить заставлю!» – когда угроза эта не испугала никого, но обрадовала всех и развеселила, и, как выпущенные из клетки гладиаторы, вы пошли по проходу в порядке исключения вдвоем, а сидящие в клетках приветствовали вас криком, свистом и поднятыми вверх большими пальцами рук и ног, а когда ровно посреди пути отец грохнулся на пол, и его вставные челюсти вылетели изо рта и запрыгали лягушкой по полу, – взвыли от восторга, но не опустили пальцы вниз, и когда, стоя у ржавого загаженного жерла унитаза, вы делали то, что хотя бы раз в жизни должен сделать сын с отцом – прыскали вдвоем одновременно, когда, косясь и тужась, отец проговорил шепеляво свое единственное родительское наставление, которое помогло тебе в «Ветерке»: «Шеловеком будь… Шеловеком будешь – и на зоне не пропадешь», – все это было потом, потом, а я хочу вернуться к началу встречи, вспомнить, как, видя, что уводят от тебя этого странного непонятного старика, который знает, как зовут твою мать и твою няньку, и который видел вместе с тобой уродца на базаре, – уводят, навсегда уводят, – неожиданно для себя и всех ты закричал вдруг что-то неразборчивое, нечленораздельное, как будто тонешь или падаешь в пропасть, что-то вроде: «Айэйой!», что заставило всех остановиться, – страх потери отца оказался страшней страха его обретения.

И вот – самое начало: мы сидим в клетке на противоположных скамьях и молчим, и все уходят, не дождавшись нашего первого слова и разговора, а мы все молчим и молчим, и отец вдруг спрашивает – требовательно и смущенно, ласково и строго:

– Ну, рассказывай, как жил без меня?!

Отец быстро пьянел и, хотя трезвел еще быстрее, его стал морить и сваливать пьяный счастливый сон. Он сопротивлялся из последних сил, хватаясь то за глупую историю, то за нелепую мысль, и чем дальше, тем были они глупей и нелепей.

Как мог, отец оправдывал свою непутевую загубленную жизнь, напирая на то, что на воле бардака больше, чем на зоне, хотя и там его хватает, особенно в последние годы.

Его зациклило на происходящих в стране переменах, увиденных им в совершенно неожиданном ракурсе.

– Я позапрошлый год оттрубил, восемь лет от звонка до звонка, выхожу, иду по улице, и вдруг – женщина идет, одетая хорошо, тверезая и курит…

Нет, ты представляешь, сынок?

Стою, глазам не верю, думаю, может, сошла баба с ума, бывает и голые бегают по улицам, все бывает.

Только немного успокоился – еще одна!

Ну всё, конец света, думаю!

Но это еще не всё, сынок, еще не всё, дальше своего отца слушай… Последний срок перед этим, и тоже от звонка до звонка, нам, рецидивистам, условно-досрочное не положено, выхожу так же, а навстречу мне снова женщина, молоденькая, и в руке у ней не сигарета уже, а бутылка пива открытая.

Идет и сосет…

И не пьяница какая-нибудь, не бомжиха – культурная, в туфельках, в кудряшках и сумочка на плече!

Идет и сосет!

Тут уж я не выдержал, подошел, и высказался: «Что же ты, сучка, делаешь?!» – «Да пошел ты!»

Ты скажи, сынок, как жить дальше и чего я увижу, когда через восемь лет снова освобожусь?

Эти ставшие для нас привычными картины вольной жизни, как виденный впервые фильм ужасов, отец повторял многократно, разглядывая их со всех сторон и все больше ужасаясь.

Он вздыхал, кряхтел, плевался, то и дело повторяя любимую свою присказку: «Ох и ловко», досказав ее в конце концов до конца: «А достает одна головка!»

Наконец он стал затихать, успокаиваться, клонясь то в одну сторону, то в другую, из последних сил разлепляя набухшие сном веки, и, чуть не упав, заснул у тебя на руках, сделавшись враз маленьким и жалким.

Невольники тюрьмы на колесах угомонились в своих клетках, утомленные тесным общением, сморенные теплом и довольством.