Отрада округлых вещей - Зетц Клеменс Й.
Новую жизнь она начала в Триесте, с зубным врачом-словенцем, который сам принес новой жене троих детей «в приданое», как чаще всего именуют этот непристойный маневр.
В последующие годы, когда Феликсу или Майку случалось с плачем проснуться от ночного кошмара, он неизменно быстро вставал и шел к ним в детскую. Он ждал повторения того волнующего мига, что пережил тогда с Феликсом. Ребенку было страшно, а он сидел с ним, как с чашкой теплого чая, наслаждаясь единением, деятельным участием в его судьбе. Отныне он был не одинок. Наконец-то кто-то разделял его чувства. Думать так было ужасно, конечно, но вместе с тем приятно. Он имел право так думать, эта мысль вселяла в него умиротворение. И он ни на что не променял бы эти бесценные часы, когда сидел рядом с одним из сыновей, а тот смотрел на него с дрожащими губами или просто лежал в холодном поту, или, в безмолвной панике, неподвижно глядел в пространство. За занавесками прячутся монстры. Тогда он неизменно, как положено, утешал ребенка, это всего лишь сон, бояться нечего, может быть, включить на минутку свет? Так уже лучше? В этом он поднаторел, такое уж теперь было у него ремесло.
Однажды он обратил внимание, что ночные страхи стали мучить его сыновей реже и что сам он не испытывает от этого облечения, как следовало бы. Напротив, он был скорее разочарован. Позднее ему бросились в глаза и другие детали. Например, он часто подолгу расспрашивал Феликса, что происходило в таком-то и таком-то фильме ужасов. А еще он следил за языком тела, который был свойствен сыновьям, и сравнивал со своим собственным. А еще ему часто очень хотелось, чтобы Феликс попросил его поменять что-нибудь в квартире — скажем, перевесить картину или смазать дверные петли, потому что дверь противно скрипит. А однажды, когда у Майка в руках с громким хлопком, словно выстрелив, лопнул большой воздушный шар, который тот прижимал к себе, мальчик стал бояться лысых мужчин, и этот страх не покидал его довольно долго. Чем круглее лысая голова, тем испуганнее смотрел на нее Майк. Одновременно он стал бояться пуговиц. Но все эти страхи прошли, и Цвайгль остался в одиночестве.
За последний год он ни разу не ходил с ними в кино. И никогда не полетит с ними на самолете. Но, конечно, их присутствие его умиротворяло и успокаивало. Это же его мальчики. Будущее мира. Глядя, как они, спящие, лежат в своих постелях, он говорил себе, хорошо все-таки, что он не передал им по наследству свои панические атаки, непреодолимую склонность своей души неумолимо накреняться и опрокидываться килем вверх. Хотя в таком случае он на всю жизнь останется в одиночестве. Феликс и Майк никогда не спали уютно завернувшись в одеяло, напротив, во сне они казались странно напряженными и изготовившимися к бою, они обвивали ногами одеяло, словно собираясь бороться с ним или скакать на нем верхом, они причмокивали и что-то бормотали. И потели. В них прокручивались самые разные программы. Когда он менял постельное белье, его удивляли большие желтоватые пятна, проступившие на матрасах. Майк во сне переживал особенно бурные приключения, то и дело хватая короткими, толстоватыми пальцами что-то невидимое, а иногда поскуливая или тихонько гудя: «У-у-у». В отличие от старшего брата, он нисколько не тосковал по Эрике.
3Вечером Цвайгль расхаживал по квартире. В комнатах воцарилась прохлада. Луна стояла над городом, словно взятая в кавычки. Черт его знает, как он вообще дотянул до конца этого дня: время прошло, тяжело наваливаясь на него каждой своей секундой. Три раза ему казалось, что он вот-вот пронзительно завизжит. Никто и представить себе не мог, как трудно сдерживаться. Он заслужил аплодисменты. Наверное, так чувствуют себя врачи после шестнадцатичасовой операции. А день еще не кончился. Цвайгль собрал мусор, упаковки и ненужные бумаги, и по очереди отнес каждый предмет с того места, где его обнаружил, наискосок через всю квартиру в мусорное ведро. Перед каждым окном он останавливался и контролировал мир снаружи.
В свете неоновых реклам, которые размещали даже здесь, на окраине, Цвайгль увидел электрические провода. На них никто не обосновался. Он сказал себе, что птицы в этом году, видимо, не вернулись. Он подумал о радиации и зараженных местностях, о реках в промышленных областях Восточной Европы и о пощелкивании счетчиков Гейгера, неотличимом от звуков, издаваемых пасхальными трещотками в сельской глубинке. Птицам каждый год приходится прорываться сквозь все эти препятствия, и на сей раз они потерпели поражение. Откуда-то из прихожей донесся ритмичный скрип. Это был кот: по ночам он любил скрести лапами по полу в разных углах квартиры, словно тот факт, что уже темно и все вот-вот заснут, наконец позволял ему продолжить свою загадочную канцелярскую работу, раскладывая в нужном порядке крохотные папки с документами.
Цвайгль закрывал глаза, но веки не желали опускаться, снова и снова размыкались, точно лопаясь, не в силах выдержать того давления, что скопилось за глазными яблоками. Он поневоле встал и включил свет еще и в прихожей. А не пауки ли это на потолке? Нет, это какие-то черные точки. Кот, подобравшись, сидел на полу, компактный, как хлебец. Какое-то время Цвайгль взирал на кота, но никаких выводов из его поведения сделать не смог. Ему стало бы легче, если бы он зажег свет и в спальне мальчиков. Но этого он не мог себе позволить, всему есть предел. Он положил руку себе на плечо и перемножил в уме два многозначных числа. Столица Молдавии — Кишинев. Потом Цвайгль сорвался обратно в кабинет. Пульс, Боже, какой пульс. Ему ни секунды больше это не выдержать.
Он без стука вошел в комнату Феликса. И немедленно ощутил терпкий запах нестиранного постельного белья, на котором спал подросток, кисловатый запах пота. «Я только хотел сказать, — произнес Цвайгль, усевшись на табурет перед клавиатурой, — представь себе, что ты годами плаваешь в зыбучих песках, и время от времени зрители с “берега” бросают тебе бутылки с минеральной водой, чтобы ты мог утолить жажду, но тебе нужно непрерывно бить руками и ногами, иначе ты утонешь». «Окей», — сказал Феликс. Цвайгль поискал другого, более удачного, сравнения, чтобы сын наконец понял, в чем дело, но тут заметил, что снова зашел «слишком далеко». Как нелепо это все выглядело. «Прости, не буду тебя отвлекать», — с трудом выдавил он из себя и поднялся. Только теперь он осознал, чем занят Феликс. А Феликс надул воздушный шар и возил им по струнам гитары, отчего возникал своеобразный то ли стрекот, то ли щебет. «Ну да, — сказал Цвайгль, тыча указательным пальцем в диковинный инструмент. — Не буду мешать, продолжай».
Выходит, на линиях электропередачи в этом году никто не обосновался. Хорошо. Констатируем данный факт. Никто более на них не садится. Цвайгль внимательно за этим следил, и не только в те дни, когда на него обрушивались приступы страха. Электрическая мачта наверху, на холме, тотчас же за участком Цальбрукнеров, напоминала стилизованный скелет рождественской елки. А пучки заряженных частиц и телеграфные известия, или что бы там ни передавалось по этим проводам, отныне текли, не согретые теплом, ни одна пара птичьих коготков не обхватывала их ни на секунду — так они, бедные, и неслись в пустоту. Исчезли едва ощутимый, как перышко, вес птиц, их почти не измеримое сопротивление, их мягкий захват. Почему каждый вечер так темнеет, неужели это неотвратимо?
Согнувшись, словно доисторический человек из эволюционной диаграммы, он подошел к столику, на котором стоял его компьютер, и подвигал мышью. Скринсейвер, представляющий собой слайдшоу из зимних фотографий японских садов, растворился. Цвайгль сел смотреть видеоролики, обучающие массажу, пытаясь найти сидячую позу, которая выглядела бы наиболее симметричной. Одна женщина делала массаж другой, поясняя, каким местам нужно уделять больше внимания. На улице уже почти совсем стемнело, деревья в саду, словно вырезанные из бумаги силуэты, выделялись на фоне закатного неба, освещаемого последними лучами солнца. А если немного податься вперед и посмотреть на север, то можно было различить дымовую трубу, часть ныне не существующего кирпичного завода. На месте завода теперь построили жилой комплекс, только дымовую трубу по какой-то причине не тронули. Возможно, оставили как памятник. Днем она представляла собой вполне позитивное зрелище, но сейчас, в этих обстоятельствах… «Почему бы тебе просто не умереть», — промолвил Цвайгль, обращаясь к дымовой трубе.
