Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь

— «Кожаные плащи»? — не дал ей договорить Кон.

— Да, так называли агентов, не важно, ГПУ или НКВД. Менялись названия, но методы и униформа оставались прежними. Ведь у агентов ФБР тоже постоянная примета — их шляпы. Но у ваших агентов, правда, облик не такой грозный.

— Оставьте свои комментарии при себе, мисс, — проворчал Вуд. — Продолжайте!

— Эти «кожаные плащи» могли вломиться в любую дверь. И как я вам говорила, человек иногда пропадал бесследно, нельзя было узнать, жив он или умер. Его жену выгоняли с работы, семью вышвыривали из квартиры. К родственникам арестованных давние друзья и знакомые относились будто к заразным, от них бежали, как от чумы. А чаще всего членов семьи тоже арестовывали. Прежние заслуги не учитывались. Погибли Бухарин и Орджоникидзе, партийные вожди, веселившиеся со Сталиным на той вечеринке. Что уж говорить о рядовых партийцах, служащих, учителях, врачах, писателях… Бывало, человек выходил на улицу и больше не возвращался. Все заподозренные в троцкизме, правом уклоне и просто неприязни к большевикам были смертниками. Сажали за неосторожное слово, фразу, даже усмешку не вовремя. А рабочих — за прогул или опоздание к началу смены. Большинство делегатов XVII съезда, «съезда победителей», расстреляли. А Киров, хозяин Ленинграда, поплатился за то, что на выборах в Центральный комитет партии получил больше голосов, чем Сталин. Иосиф Виссарионович рыдал на его похоронах. Сталин учинил разгром Красной Армии. Были уничтожены тысячи командиров рот, батальонов, полков и вплоть до маршалов… В стране словно впрямь бушевало чумное поветрие. Мы все до единого были охвачены ужасом. От страха будто обезумели. Иногда пугались даже своего отражения в зеркале. Некоторые кончали с собой, чтобы наконец избавиться от этого мучительного страха. Узнав об очередном самоубийстве, я всякий раз вспоминала Надежду Аллилуеву. Но если не хватало решимости покончить с собой, была угроза превратиться в животное. Страх калечил душу. В ней не оставалось ничего, кроме этого ужаса. Люди начинали чувствовать любовь к своему палачу…

— Мы вас поняли, мисс, — прервал ее Вуд, — но вы все-таки не ответили на вопрос: если Сталин такое чудовище, почему этот кровопийца именно вас помиловал?

Она перевела взгляд на Вуда и долго не отводила. Пока Марина молчала, все присутствующие сидели затаив дыхание. Это было тягостное молчание — в зале будто витали призраки, вызванные Марининым рассказом. Кон первым не выдержал:

— Отвечайте же на вопрос, мисс Гусеева!

Не удостоив его вниманием, Марина продолжала взглядом сверлить Вуда, который заерзал в кресле. На помощь коллеге пришел Маккарти, громыхнув:

— Так вы отказываетесь отвечать?

— Я не боюсь ваших вопросов. И вообще вас не боюсь. Я испытывала страх долгие годы, но сегодня этому пришел конец. Я сумела его победить, и теперь ни вам и никому другому не удастся запугать меня.

Впервые я видел Вуда таким растерянным. Он привык к слезам, крикам, вспышкам ярости. А спокойствие женщины его обескуражило, пускай и ненадолго.

Но у Маккарти и Никсона броня была покрепче. Этим парням вообще не свойственно ничто человеческое.

— Нас не интересуют ваши комментарии, мисс Гусова! — рявкнул Маккарти. — Отвечайте только на поставленные вопросы.

— Да вам же плевать на мои ответы. Вы ждете только «да» или «нет». Какая чушь! Жизнь не укладывается в «да» и «нет». Может быть, только за исключением вашей, потому вы и требуете однозначности?

Ширли хрюкнула, сдержав смех. Маккарти, ощерившись, хлопнул рукой по лежащей перед ним папке, которую он так и не раскрыл.

— Я бы вам посоветовал сменить тон, мисс. Иначе пеняйте на себя.

Меня удивило, что произнес он это спокойно. Даже подумалось, не таится ли в его папке какая-то решающая улика. Но пока что Кон ринулся в атаку.

— Если ушли из театра, то чем же вы зарабатывали?

— Снималась в кино. В Москве были две большие киностудии — «Мосфильм» и «Союздетфильм», нынешняя Студия имени Горького. Им часто требовались девушки на эпизодические роли. Две-три минуты в кадре, не больше. Случалось, за неделю играла несколько ролей, а бывало за месяц ни одной. Но прокормиться было можно. Лишних вопросов мне не задавали, работа находилась. Как-то во время съемок я познакомилась с Алексеем Яковлевичем Каплером.

— Повторите имя и фамилию медленней, чтобы стенографистки смогли записать точно.

Она повторила, обернувшись в нашу со стенографистками сторону. В этот раз, правда, на меня не взглянула.

— Яковлевитш — это еврейское имя? — полюбопытствовал Никсон.

Марина пропустила вопрос мимо ушей. Как и остальные члены Комиссии. Кон тоже не настаивал на ответе.

— Продолжайте, мисс Гусеева.

— Алексей — исключительная личность. Великий сценарист. Надеюсь, он жив. В Биробиджане я за него молилась… Все женщины были в него влюблены. И я тоже. Это моя первая любовь. Он понимал, как я страдаю без театра. Только Алексею я решилась рассказать про кремлевский ужин. С той вечеринки прошло почти десять лет. Мне уже было под тридцать. Алексей старался меня успокоить, уверял, что гроза миновала: «Сталин о тебе забыл, Мариночка. Даже понятия не имеет, где ты и что с тобой». Но страх меня все же не оставлял. Наступил июнь 1941 года. Немцы вторглись в Советский Союз, а в сентябре уже взяли Киев и окружили Ленинград.

— Это мы и без вас знаем, мисс Гусеева.

— Ничего вы не знаете! Даже не представляете, что такое, когда миллионы вражеских солдат вторгаются в страну, все уничтожая на своем пути! Вам не приходилось спасаться от бомбежки, не зная, где укрыться… Бомбить Москву начали уже через месяц. Никто этого не ожидал. Как и не ожидали, что немцы так быстро захватят Украину, подойдут к Ленинграду. Какое уж там кино! «Мосфильм» эвакуировали в Алма-Ату. Каплер решил остаться в Москве. Он мне советовал: «Не падай духом! Не только бомбы и снаряды, театр — тоже оружие. Теперь твой долг вернуться на сцену. Надо показать нацистским варварам, что русский театр вопреки всему существует! Сам Сталин будет тебе аплодировать».

Москва

Москва уже была не Москва. Всего через сутки с начала войны это был совсем другой город. Потом начались бомбежки. Армады немецких самолетов в летнем небе напоминали толпу тараканов, ползущих по чистой скатерти. Ночами вселяли ужас душераздирающие стоны пикирующих бомбардировщиков. Горели, рушились дома. На улицах витала кирпичная пыль, забиваясь в рот, в глаза. Москвичи будто ослепли от ужаса.

Бомбы разрывались в самом центре Москвы — у здания Московского университета на Моховой, прямо рядом с Кремлем. Большой театр пострадал от взрыва. Но фашистские «хенкели», «юнкерсы» не брезговали и кварталами деревянных домишек. Наоборот, рассчитывали, что от этой спички загорится вся Москва. Случалось, дым от пожарищ застилал солнце. Тротуары были густо усеяны цементной крошкой.

Немецкие орды наступали стремительно. К концу сентября фашисты были уже под Москвой. У военкоматов выстраивались очереди. Мужчины рвались на фронт. С началом войны угнетенный народ будто расправил плечи. Гнев на фашистских захватчиков оказался сильнее страха. Люди были готовы биться до победы, забыв все унижения, отринув робость, которую Сталин посеял в их сердцах. Возродился, казалось, уже забытый русский кураж.

Москвичи дежурили на крышах во время авианалетов, чтобы гасить зажигательные бомбы. На некоторых домах были установлены зенитки. Люди научились отличать звук «хенкеля» от «мессершмитта». Штурмовики пикировали с устрашающим воем, почти задевая крыши, чтобы сеять смерть. Охотились на всех без разбора — на детей, стариков… Бомбардировщики, наоборот, парили высоко в небе. Их мерный, даже умиротворяющий рокот, однако, предупреждал, что вот-вот раздастся губительный свист падающих бомб.

Окна заклеивали наперекрест бумажными лентами, чтобы их не разбило взрывной волной. По вечерам и ночам соблюдалась светомаскировка. Далеко не все москвичи переносили бомбоубежища. Там была страшная духота, отголоски взрывов терзали душу. Так что многие предпочитали во время воздушной тревоги дежурить на крышах, хотя бы просто грозя кулаком вражеским самолетам.

Лихо отбросив к столице обескураженного противника, немцы стали действовать со своим обычным педантизмом. Бомбардировки упорядочились: теперь они каждую ночь бомбили Москву в одно и то же время. Москвичи успевали подготовиться к налету загодя. Еще до того, как зазвучит сирена, матери с детьми уже направлялись к станциям метро, ставшим убежищами. Некоторые тащили чемоданы, узлы, детские игрушки. Если налет затягивался, люди там и спали прямо на полу на каких-нибудь подстилках. Разрывы бомб сюда почти не доносились. Приходилось терпеливо ждать, когда после сурового сообщения: «Граждане, воздушная тревога» в громкоговорителе наконец прозвучит спасительное: «Граждане, угроза воздушного нападения миновала».