Евгений Водолазкин - Похищение Европы
— Чем он занимается?
— Он-князь! — снова засмеялась Настя. — Разве этого недостаточно? Ну, разумеется, он занимался чем-то в молодости — то ли философией, то ли историей — в общем, чем-то приличествующим его положению. Кажется, даже что-то писал. Только я думаю, что главной его должностью всегда было — быть князем. Ему сейчас за семьдесят, но как-то язык не поворачивается сказать, что он на пенсии. Его основное занятие не предполагает пенсии.
Дорожка вывела нас на широкую прямую аллею. Мы любовались ее перспективой и не жмурясь смотрели на низкое солнце, пробивавшееся сквозь марево в самом центре аллеи. Впереди нас тяжело прыгали вороны. Иногда они переходили на шаг, напоминая полных опереточных господ со сложенными на фалдах фрака руками. Я подумал, что русские князья должны выглядеть не менее респектабельно. Время от времени вороны взлетали, вспугнутые красноносыми велосипедистами, возникавшими из белой дымки.
— Ты не замерзла?
— Нет.
Конечно, нет. Светловолосое дитя севера, ты не боишься холода, мороз — твоя стихия.
— А я замерз. Мы можем зайти куда-нибудь перекусить. Например, к итальянцам, хочешь?
Мы отправились к итальянцам. Я знал, что там подают хорошую граппу, и с мороза это было очень приятно. Мне подумалось, что граппа — это, собственно, итальянская водка (противоестественное словосочетание, все равно что русское вино). По дороге Настя сказала:
— Давай я разотру тебе руки.
Я ничего не ответил и покорно снял перчатки, испытывая что-то почти физически острое — то ли от раздевания моих рук, то ли от ее сочувствия. Разотри. Сжалься. Хочу быть твоим ребенком, беспомощным, только от тебя зависящим. Настя взяла мою руку в ладони и дохнула на нее, едва не коснувшись губами. В ее тонких теплых пальцах моя рука показалась мне большой и неуклюжей. Она растирала ее, нажимая неожиданно сильно, при этом костяшки ее пальцев становились мраморно белыми. Растерев мне обе руки, она надела на них перчатки. Мы пошли вдоль Изара, мелкой альпийской речки, разделяющей парк на две части. Мое чувство подкатывало куда-то к горлу, и я уже готов был расплакаться. Стань моей сестрой. Стань сестрой милосердия, я буду твоим раненым, ты потащишь меня, окровавленного, сквозь оледеневшее пространство Английского сада — под американскими бомбами и русскими пулями. Голова моя будет бессильно качаться, я буду видеть твои прилипшие ко лбу волосы и готическое сплетение деревьев над аллеей. Мы станем неслышно пробираться среди зарослей шиповника, стряхивая с хрупких алебастровых ветвей последние ягоды, время от времени отдыхая на замерзшей траве. На белоснежном инее заалеет наш след. Не поэтому ли следу нас отыщут твои безжалостные соотечественники? Они окликнут нас своим грубым русским окриком, и ты положишь мне палец на губы. Ты ответишь им такой же энергичной непонятной мне фразой, вводя их в заблуждение. Ты скажешь, что я тоже русский, только без сознания. Без вашего русского, никому не понятного сознания. А ты — их дитя, но моя последняя надежда. Ты — моя сестра, хотя мы разной крови. Мы представители смертельно враждующих народов, но мы сожмем друг друга в объятиях, потому что никаких народов больше нет, есть только мы с тобой, одни на целом свете.
Несмотря на выходной день, в ресторане было довольно много свободных мест. Мы сели у окна. Пожилой итальянец зажег на нашем столике две свечи и подал меню.
— Каждый платит за себя, — прошептала Настя, не отрываясь от меню.
— Почему? — так же шепотом спросил я.
— Потому что мы получаем абсолютно одни и те же деньги.
— Мне очень хочется заплатить за нас обоих, — сказал я честно. — Пожалуйста.
Мое «пожалуйста» прозвучало вдруг так умоляюще, что Настя подняла глаза и посмотрела на меня своим спокойным взглядом. Кажется, она хотела ответить, но подошел официант. И без того сутулый, наклонившись к нам, он превратился в вопросительный знак. Смуглый, седой, с потрепанным блокнотом в руках. Мы выбрали салат из крабов и форель с гарниром. На глянцевых картинках меню они были самыми аппетитными. По моей просьбе были принесены также графины с вином и граппой.
— Тебя не обижает мое желание заплатить за обед?
— Еще никто не говорил со мной об обедах так страстно. А почему это должно меня обижать?
— Есть женщины, для которых такое предложение звучит оскорбительно.
— Ну, это не по моей части, — сказала Настя насмешливо. — Терпеть не моту феминисток.
— Правда?
— Несчастные закомплексованные тетки. Плюс разные там девушки в цвету. Я понимаю, что не у всех может получаться с мужчинами. Меня только злит, когда на этом строят идеологию. Бесхвостая лиса всегда доказывает, что без хвоста — лучше.
— А у нас это очень популярно. И ругать их здесь — ни-ни.
— Я знаю. И все-таки мне это кажется глупостью. Существуют, в конце концов, анатомические различия между мужчиной и женщиной — значит, Господь для чего-то создал их разными. Очевидно, перед ними ставились разные цели, и это мне вполне понятно. Что непонятно — это маниакальная тяга к равенству, как будто все можно со всем уравнять.
Официант принес большого размера блюда, на которых в обрамлении ярко-зеленых листьев лежали крабы.
— Вот это салат! — восхитилась Настя, надламывая ножом панцирь краба. Под панцирем показалось белое нежное мясо. — И как красиво, а?
— Красиво. Хочешь граппы?
Настя кивнула, и я налил ей граппы в маленькую с сужающимися кверху краями рюмку. Она отпила.
— С колода действительно приятно. Напоминает русскую самодельную водку.
Она сделала еще один глоток.
— Prego[4], — сказал итальянец.
За окном пошел снег, и улица, приготовившаяся было к сумеркам, стала светлее. Машины проезжали с включенными дворниками, расчищавшими ветровые стекла. Прохожие снег не смахивали, а несли его без всякого выражения на плечах и шляпах. В сочетании с горящими перед нами свечами это было очень красиво. Меня охватило какое-то особое, рождественское, настроение, и я вспомнил, что само Рождество месяц назад прошло для меня незамеченным. Как хорошо было бы встретить его с Настей — при таких же свечах и таком же снеге.
— Когда русское Рождество? Оно, по-моему, отстает от нашего недели на две.
— Не отстает, — засмеялась Настя. — Это вы спешите. Православное Рождество седьмого января.
— Мне кажется, у вас это должно быть очень красиво.
Настя пожала плечами.
— Не знаю, ничего такого особенного я не вспоминаю. Может, потому, что Россия — не рождественская страна. Россия — страна пасхальная.
Мы совсем отогрелись и потому на десерт ели мороженое. Я любовался румянцем на Настиных щеках и напряженно обдумывал, в каких словах можно было бы пригласить ее ко мне. До моего дома было рукой подать, но я так ничего и не придумал. Разговор о феминизме неожиданно возобновился у Сары, когда мы с Настей побывали у нее несколько дней спустя. Встретив нас в дверях, Сара сказала:
— В прошлый раз я себя скверно чувствовала и, наверное, была не очень вежлива. Вы не обиделись?
Почти профессиональным моим взглядом я оценил чистоту и порядок в квартире. Было очевидно, что к нашему приходу готовились. В центре стола были поставлены кофейные чашки и ваза с печеньем. Чуть сбоку находились термос-кофейник, молочник и бутылочка коньяка. Сара пригласила нас садиться.
— Я очень рада вас видеть. Мы сегодня просто посидим. Без уборки, ладно?
В тоне и лице Сары было что-то трогательное. Я вспомнил, что такое выражение лица видел на одной из детских ее фотографий. Не зная, стоит ли в этом случае что-либо возражать, я вопросительно посмотрел на Настю.
— Я уже все убрала, — сказала Сара. — В той, опять-таки, степени, в какой здесь что-то можно убрать. Так что ваша уборка была бы пустой формальностью. — Она разлила кофе по чашкам. — Кроме того, я как женщина тоже имею право на работу.
— Это любимая идея Кристиана, — засмеялась Настя.
— А вы так не считаете? — спросила Сара, доставая из холодильника бутылку минеральной воды. — Если не возражаете, я буду пить воду.
— Как раз на днях мы с Настей обсуждали проблемы феминизма, — сказал я.
— И к чему же вы пришли?
— Кристиан пытается найти феминизму оправдание, — сказала Настя, не обращая внимания на мой протестующий жест, — а я считаю это помешательством здешних дам. И если женщина пишет в журнале, что слова общего рода следует перевести в грамматический женский род, я считаю, что ее мозги нуждаются в починке[5].
Спокойствие Настиного голоса только подчеркнуло резкость ее высказывания. Мне захотелось как-то смягчить его, но я плохо представлял, как это сделать.
— Вы выражаетесь очень категорично, здесь так не принято, — Сара посмотрела на Настю скорее с интересом, чем с осуждением. — Но до некоторой степени я вас понимаю. Нет ничего более глупого, чем нынешние объявления о конкурсах на рабочие места. «Женщинам отдается предпочтение»! Есть специалист и неспециалист, вот и все деление. Если я умру под ножом хирурга, меня не утешит то, что он — женщина. Если я умру, меня вообще ничто не утешит.
