Марина Голубицкая - Рассказы
— Сама написала? — перебивает Гуля.
— Нет, конечно, это Катя Горбовская, московская поэтесса. Конец смешной, ты дослушай:
И вот я перед вами —С пантерами и львами:Они сидят на тумбахИ на меня глядят.Пока я молодая,Я слишком уж худая,Когда я разбабею —Они меня съедят.
Я читаю с таким же пылом, как для целой аудитории: в последнее время слишком много лежу в больницах, хожу в халатах. Я разбабела… Гуля с азартом расспрашивает.
— У тебя волосы были длинные?.. Затяни–ка халат. Ты носила короткое? Встань, покажи, какое! А сколько ты прибавила за беременность? Нет, правда, надо худеть. Давай хотя бы накрасимся.
Но мы не успеваем открыть косметички — появляется терапевт: в роддоме краситься не положено. Гуля в отчаянии:
— Больше так не могу! Хотя бы челку завить!
Мы вспоминаем Любу. Представляем, как ее можно накрасить, одеть, причесать… Я вдруг догадываюсь, почему она так рвалась домой. Как–то само собой прояснилось — при Любе фокус сбивался. Эти внезапные беспокойства, смены погоды…
— Она выпить хотела.
— Точно! Как мы раньше не просекли?
Открытие повергает нас в уныние. После обеда приходит уборщица Нина:
— Ну, барышни, мне такого о вашей даме порассказали! Целый вечер с ее сестрой просидела. Она же пьет…
Это мы уже знаем. Что еще?
— Ребенка этого она от цыгана нагуляла!
Мне не верится:
— Да нет, она к мужу ездила. Красный уголок и комната для свиданий… Такое не выдумаешь.
— Ездила–то она ездила, да в каком сроке? У нее ребенок вовсе не недоношенный!
Гуля не сдается:
— А отчего у ребенка маленький вес? Врачи что, совсем дураки?
Я поддерживаю:
— Почему бы ей было не сделать аборт?
Но все, что нам остается — прокручивать старые разговоры. Когда уйдет Нина. Гуля первая начинает сдавать позиции:
— Наверное, она не зря беспокоилась. Из–за глаз. А волос–то у него черный! Прям цыган.
— Но ведь кожа не смуглая? Хотя… Что, если он и правда доношенный? Как он сосал… И родила она быстрей всех.
У Гули расширяются зрачки:
— Ведь его Мишка убьет… или ее…
Мы долго не можем уснуть, а с утра наступает новая жизнь: переводят в другую палату, большую, где прежде лежала Марта — здесь теперь целый табор. Палата мне не по вкусу: слишком пестро, слишком шумно. Все недавно родили, ходят нараскоряку. Телевизор и капельницы. На тумбочках горы еды. Прокладки, пеленки, соски в зеленке — «груди, подкрашенные сиеной».
— Кто–нибудь знает, что такое сиена?..
Нам сменили белье и выдали новые халаты. У Гули праздник: вместо голубого застиранного ситца ей достался байковый в красных пионах. Она посетила душ и на бинт закрутила челку. Она и с прямой–то челкой была хороша.
— Гуля! Ты теперь Мисс роддом! Мисс отделение недоношенных — это точно.
— Давай, и тебя завьем? Так хочу увидеть, как ты ходила в институт! Как в тебя влюблялись.
— Горинская! На УЗИ головного мозга.
— Мне?
— Ребенку.
Мне выдают второй халат и суконное одеяльце. Впервые несу на руках свою девочку. Нас ведут по подвальному переходу. Словно в бомбоубежище. Холодно, пахнет бойлерной. На стенах надписи и стрелки: «Вещевой склад», «Лаборатория», «Центральный корпус». С труб сочится вода, идет пар. Выходим на свет и оказываемся перед кабинетом. Вокруг женщины в тапочках и норковых шапках. Запахи пота и духов. Малышка хнычет. Нас вызывают без очереди, сестра кладет медицинскую карту поверх ребенка. Беззащитное темечко мажут гелем, водят по нему датчиком, на экране — серые пятна. Есть и черные.
— Мамаша, вам все понятно? Забирайте ребенка.
Ничего не понятно. Врач что–то пишет, что–то говорит, отдает сестре карту, мы возвращаемся. Мысли с трудом продираются сквозь извилины. Сопротивление мозга. Оно так сильно, что от мыслей ничего не осталось. Гипер… Какой–то гипер. Нейроинфекция в мозгу… Слезы текут уже по коленям. «Мамаша! Вы ведь не хотите вырастить дурака?!» С труб капает в местах изгиба. Я где–то слышала… Нейроинфекция… Ну, конечно: у лучшего математика нашей школы, у рыжего Лёвушки, нейроинфекция в мозгу! Третье место на всесоюзной олимпиаде…
Звоню Лёне, поднимаю панику. Сама прячусь в душ. Под одеяло. И в книгу.
«Таня — это… широкие подвязки, «который час?», золотые фазаны, фаршированные каштанами, дамские пальчики, туманные, сползающие в ночь сумраки, слоновая болезнь, рак и бред, теплые покрывала, покерные фишки, кровавые ковры и мягкие бедра…Таня говорит так, чтобы ее все слышали: «Я люблю его!» И пока Борис сжигает свои внутренности виски, она произносит целую речь, обращенную к нему…»
— Горинская! — на сей раз детский невропатолог. Длинные серьги, уральские камни. — Зачем вы родных пугаете?
Объясняю: в мозгу у ребенка какой–то гипер, возможна нейроинфекция. Я не хочу вырастить дурака.
— У вас такая славная девочка! Наша узист любит сгущать краски.
— Черные пятна, я сама видела…
— Вы уверены, что их там быть не должно?
Я не могу поверить в свое счастье и собираю все подряд, хочу, как Люба, быть глупой и чтобы врач вразумляла.
— А на УЗИ зачем направляли?
— Это интерн постаралась, она еще учится. У вас очень хорошая девулька, только физиологически незрелая. Ну, желтушка затянулась, это бывает. Вас выпишут, как только желтушка пройдет.
Возвращаюсь вприпрыжку. В палате уже пляшет Гуля — перед телевизором:
— Моя любимая песня!
Она прыгает синхронно с нанайцами — я так не умею. Гуля показывает: скрестить ноги и в прыжке развернуться. Гуля поет, и нанайцы поют: «Фа–ина, Фа–ина…», мы прыгаем. Вся палата смотрит с изумлением.
— Который день после родов?
Ответить не успеваем. Приходит старшая медсестра, голос тоненький, губы в ниточку:
— Султангалеева, Горинская, скорей бы уж вас выписали. Горинская, ребенка не разворачивайте, коли заворачивать не умеете.
Я не боюсь старшей сестры — ее носатая дочь лежит вместе с нами. Анна Ивановна напекла ведро пирожков, а дочь ведет себя хуже всех: капризничает, хнычет, храпит… Мать белесая, сухопарая, а дочь черноволосая, жирная. И громогласная — до декрета девица торговала на рынке.
— Мать порядочная, а эта…
Многим не нравится, что «эта» родила от азербайджанца. Хотя они расписаны и азербайджанца мы каждый день видим под окнами. Мы смотрим его телевизор, едим его фрукты. Девушка Подшивалова по секрету мне рассказала, что у Анны Ивановны мужа нет, а свое сокровище она родила от командировочного армянина.
К Гуле приехали родители из Башкирии — только на выходные. Пробрались на черный ход. Муж и свекровь тоже с ними.
— Я всем сказала, что глаза голубые. Свекровь аж скорчилась: почему голубые?
— Ну зачем ты врешь? Какие они голубые?
— Не буду ей потакать! Она спрашивает, отчего ребенок преждевременный… Она хочет, чтоб мы к ней переехали. Он во всем ее слушает. Во всем! Я сказала: только попробуй! А он говорит: я нашел покупателя на диван.
Гуля поет. Ее голосок звучит, как детский металлофон. Мне хочется угадать слова.
— Как по–татарски «мама»?
— Ання.
— А грудь?
— Тюш. Это грудь вообще…
— А что Чингизханчик сейчас сосет?
— Кукряк.
Она теперь водится не только со мной — в новой палате полно ровесниц. Вспоминают наперебой, как выходили замуж. Я уже знаю: общая беда всех недавних невест — токсикоз. С удивлением слышу, что и Гулю тошнило в день свадьбы.
— Ты выходила беременной? При такой–то свекровке?
— Они нас сами положили. В первый же день.
— Кто они?
— Родители. И она.
Гуля объясняет: ее выдали замуж по знакомству. У них с мужем родители родом из одной деревни. Списались и договорились.
— Они знакомиться приехали. В наш поселок.
— Зачем тебя знакомить? Молодая, такая красивая…
— У нас в поселке одни пьяницы, татар мало. И работу после техникума не найдешь…
— Он тебе сразу понравился?
— Он–то? Ну, ничего, симпатичный. Если б я знала, какой бесхарактерный… А так понравился — стеснительный, скромный. Мы на речку с ним ходили, потом в кино, потом дома ужинали. Его спать положили в мою комнату… Она с утра простыню пришла смотреть — я со стыда сгорела, а вечером они уехали. Я, получается, в первую ночь забеременела. Свадьбу здесь сыграли… Я не хотела такую свадьбу: ни одной моей подружки не было…
Гуля снова завила челку и поет. На этот раз песня грустная.
— Что означает «Гуля»?.. Цветок? А я думала, что ты птичка. Или ручей.
— У нас все поют, все веселые. Соседи к нам часто за помощью приходят: мама фельдшер, а папа у меня мент, в ГАИ работает. Папа на аккордеоне играет. Мама сказала, если мне тут так плохо, она меня заберет. А ребенка мы воспитаем.
