Марина Голубицкая - Рассказы
— Скажешь тоже! У ней лицо — словно репа!
— Ну, хоть чем–то похожа?
— Да перестань! Так же, как я на Вивьен Ли!
— Значит, он врал. Он обещал, что найдет невесту, похожую на меня.
Я показываю, как Подшивалов встряхивал головой, поправляя прическу. Как делал объявления о комсомольских собраниях, футбольных соревнованиях, профсоюзных конференциях. Рассказываю, как ужасно он знал математику… да просто–напросто арифметику! К Восьмому марта он принес мне на кафедру цветы и сопроводил речью: «Чистосердечное раскаяние облегчает подозрения. Ирина Борисовна, вы — мой идеал женщины». Я в растерянности промямлила: люблю тюльпаны. Потом сморщилась: это неуместно, по крайней мере, до экзамена… Он принес тюльпаны и на экзамен.
Все смеются, оглядываясь на Подшивалова.
— Чистосердечное раскаяние?
— Облегчает подозрения.
— Так ты поставила ему три?
— Поставила.
— Это сильно!
Виктор с девушкой сидят в конце вагона, съежившись и наверняка чувствуя, над кем мы смеемся. Но сдерживаться почему–то не хочется…
— Это была медсестра? — Гуле хочется красивой истории.
— Вряд ли. Та была шире. Эта тоненькая.
— Да щас, девки, кроме нас, все тоненькие, — итожит Люба. И завывает: — Ой, скоро ж Восьмое марта! На что справлять–то? Денег нет, да еще пеленки. Я приданное не готовила, думала, позже… Хоть бы до праздника здесь продержали…
У Любы в душе — переменная облачность: то пугается, что скоро выпишут, то боится, что пропустит зарплату.
— Мне хотя и без зарплаты… Картошки на овощебазе набрать — и на рынок. Девки, чо хоть это такое, нитраты? Все спрашивают: «У вас картошечка своя, без нитратов?» Та же картошка, что в магазине. Без грязи — так и скажи. А то: «Без нитратов…»
— Вы что, воруете?
— На овощебазе берем. Там почти что не охраняется, один Фаридка. А еще моркошки намыть… Хотя на моркошке на бутылку не заработаешь… Это, девки, я шутю — я ведь не пью.
С каждым днем проблема пеленок тревожит Любу все сильнее. Она рвется на волю, надоедая нам с Гулей. Мы скрываемся в других палатах (нарушение режима!) или зарываемся в книжки: Гуля в «Поющих в терновнике», я — в «Тропик рака».
Только мой муж мог принести в роддом такое: «Когда все снова всосется в матку времени, хаос вернется на землю, а хаос — это партитура действительности. Ты, Таня, — мой хаос. Поэтому–то я и пою. Собственно, это даже и не я, а умирающий мир, с которого сползает кожура времени. Но я сам еще жив и барахтаюсь в твоей матке, и это моя действительность».
В соседней палате барахтается несчастная немка, не успевшая эмигрировать до родов. Ей семнадцать. Ее ребенок умер. Марту положили в палате одну, чтоб не травмировать видом чужих младенцев. Одиночных палат здесь нет, несчастную девчонку окружают девять кроватей с голыми матрасами. На десятой мы обнаружили гигантскую улитку: Марта корчилась под одеялом, спиной вверх, лицом в колени. Бестолковая медсестра вместо четвертушки таблетки дала ей четыре. Медсестра уверяла, что не она, а больная перепутала дозу, но правда была уже не важна — матка сокращалась в шестнадцать раз быстрей положенного. В шестнадцать. Это два умножить на два и еще раз на два и еще раз на два. Матка сжималась в точку, Марте было больно, она барахталась вокруг своей матки.
Коротая время до кормления, я мучаю себя «Тропиком рака».
«Таня — огромный плод, рассыпающий вокруг свои семена, или, скажем, фрагмент Толстого, сцена в конюшне, где закапывают младенца».
Я жду кормления весь день напролет. Когда ждешь чего–то так сильно, в нужный момент оказываешься не готова.
«Таня — это лихорадка, стоки для мочи, кафе «Де ла Либерте», площадь Вогезов, яркие галстуки на бульваре Монпарнас, мрак уборных, сухой портвейн, сигареты «Абдулла», Патетическая соната, звукоусилители, вечера анекдотов, груди, подкрашенные сиеной, широкие подвязки, «который час?»…
Ждать кормления — партитура нашей действительности. Что такое сиена?
— Девчонки, который час?
Список замечаний разрастается. Приносят ребенка, а я без косынки. На кровати ручка, тетрадка, пеленка, расческа, зеркало, полотенце и «Тропик рака».
— Горинская, вы кормить не намерены?! — Медсестра разворачивается, унося мое чадо.
Вмиг упорядочиваю свой хаос и бегу следом, на ходу завязывая косынку:
— Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… Вы не имеете права…
Жаль, что нет девушки Подшивалова. Я испугана не на шутку. Нахожу аргумент:
— У нас новорожденные за родителей не в ответе!
— Ладно уж, — снисходит медсестра и несет ребенка обратно. Я сую ей в карман шоколадку, она морщится: — Это до выписки ни к чему.
Любу больше не навещают — ни мальчики, ни отец. Ее не выписывают из–за отеков, с ребенком давно все в порядке. Люба мается. С каждым днем становится все нервозней. Беспокоится о зарплате. О сыновьях. Любиными проблемами охвачено уже все отделение. Выясняется, что у Любы есть родная сестра, что от нее неподалеку живет наша уборщица Нина — Нина готова передать насчет пеленок и одеяльца. Люба выписывается под расписку. На крайний случай, ей обещан казенный комплект.
Вечером накануне мы устраиваем прощальный пир. Включаем кипятильник, достаем пакеты из холодильника — Шум в коридоре после отбоя! — и, обернув полотенцем горячую банку, разливаем кипяток: Люба в казенный стакан, мы — в домашние кружки.
— Ой, девчонки, поправимся! — веселится Гуля. — Свекровь обрадуется… Она мне жизни не давала: «Ешь, ешь!» Я сначала на пять кило похудела. Меня тошнит, а она с утра беляшей нажарит, лапши наварит: «Ешь!» И все жирное: она в жире варит, в жире жарит, и пирожки, и оладьи, и даже с мантов у нее течет жир… Сама мелкая, хмурая. Меня от одного только вида тошнит — до ведра добежать бы, не замараться. Девочки, вы бы видели, как она стирает! В старом корыте! Денег полно, а она их не тратит. Натолкает белья полное корыто, сгорбится, и трет, трет — мылом хозяйственным, там воды почти нет. А злющая — ужас! Белье кулаками бьет, бьет…
— Я пеленки на улице буду сушить, — оживляется Люба. — Соседи своруют, так завсегда отоберу. Я не боюсь. Мне соседи живот–то порезали. Одно что мусорные баки под окнами, с других домов к нам весь мусор несут. Понастроили!.. В морозы мусорка дня по три не ездиет, дерьмо всякое копится, парни жгут… Они огонь у меня любят, парни–то… Белье потом с дымком, с мороза… я люблю…
Люба скоро начинает похрапывать… Гуля ворочается, ворчит:
— Я ему говорила: не могу с ней жить. Он на стройке работает, а если в общежитии прописаться, можно жилье получить. Каждый день ему говорила, пока не добилась. В малосемейку уехали. И сразу сказала: в корыте стирать не буду! «Малютку» купили. С диваном нам повезло… И соседи хорошие, у них сынишке два года, такой шкодный! А она ему внушает: в общежитии только зимагуры живут.
— Кто–кто?
— Ну, шваль всякая, шпана. Жаба душит, что дом пропадет и двор ее крытый…. Детей пятеро, а с ней никто не живет. Один, правда, умер. Да кто ж будет жить с такой злющей… У нее на него вся надежда, он младший. У ее дочери сын и то старше него.
— Гуля, как твоего мужа зовут?
— Дамир.
С утра мы провожаем Любу. Собираем продукты:
— Ты же знаешь, у нас испортится.
Люба смущена:
— Ну, совсем задарили! — На память я дарю ей щетку для волос, а Гуля мыльницу, золоченую, с красной розочкой.
Мы ждем у окна в коридоре. Ждем долго. Внизу у крыльца мнутся Любины сыновья и, наверно, их тетка. Наконец появляется счастливая мать с ребенком и машет нам. Даже с третьего этажа видно, что одеяльце у бандита не новое, пододеяльник не накрахмален. Зато бант очень пышный и синий… как глаза у Фаридки с овощебазы. Их не ждет такси.
Два мальчика, две женщины и младенец идут к трамвайной остановке.
В палате до неловкости пусто. И солнечно. Тюльпаны роняют на подоконник выгорающие лепестки… Гуля первая нарушает тишину.
— Слушай, этот студент… Ведь не только же для оценки. Такой букет…
— Да–а–а. Не ожидала от него.
— И он тебе не нравился?
— Этот? Нет.
— А другой? Тебе кто–то нравился? Из студентов? Заочник? Отличник, да? — Гуля хлопает в ладоши: — Ну, скажи, я же чувствую! Тебе кто–то нравился! Отличник?
— Нет.
— А кто? Расскажи мне, ну расскажи!
Рассказывать нечего: студент вел себя, как влюбленный, я к нему привязалась, почти влюбилась, а он исчез… Уехал на родину.
— Он был заочник?
— Нет, почему… из той же группы, что Подшивалов.
Гуля восхищенно замирает:
— В тебя, наверное, вся группа… была влюблена?
— Нет, конечно… Но даже девочки говорили: «Вы такая, такая…» Я ведь выпендривалась… Каждый день в чем–то новом. К лекции надо готовиться, а я думаю, что надену. И умничала, будто настоящий профессор из МГУ. Научный руководитель. У меня в Москве был шеф — всемирно известный, а здесь вуз для выпускников ПТУ. Но я старалась. Доклады на Дни науки по книжке шефа! Книги из дома, даже художественные — Лёнька с ума бы сошел, если б знал. Представляла, будто я в МГУ… Вечер кафедры, торт и призы на свои деньги… Стихи читала. Слушай! Это как будто про меня на лекции:
