Владимир Глотов - Оглянись. Жизнь как роман
— Флаг мне нужен. Обыкновенный красный флаг. Неужели непонятно?
— Чего-чего?
Люди смотрели на меня, совершенно остолбенев.
Наконец до них дошел смысл просьбы.
— Флаг?.. Это к бригадиру, — протянули они с опаской.
Я и сам понял, что без начальства тут не обойтись.
— А у нас нет флага, — уточнил один, что помоложе.
— Я это понял, — сказал я.
— А на кой хер он нам нужен!.. — заключил другой, постарше.
Я решил не обострять ситуацию и не отвлекать людей от их занятия. Спросил:
— А где бригадир?
— Он-то? — переспросил молодой.
Я давно обратил внимание на странную сибирскую привычку никогда не отвечать сразу. Бессмысленная, бестолковая, раздражавшая меня манера — потянуть время.
— Да. Где он, ваш бригадир?
— Он-то?.. Он домой пошел.
Я выругался про себя.
— А где дом его? Можете сказать?
— Старый или новый?
— Ну, к примеру, старый?
— Вон он, смотри… Только бригадир сейчас не там. Он к новому пошел.
— Чего же ты молчишь?
— А ты не спрашивал!
— Ну вот спрашиваю: где новый дом?
— Гляди туда… Между школой и березой. Новый он как раз строит.
Наконец-то я выяснил, куда идти. Получалось: возвращаться назад.
За недостроенным домом около сарая сидели на бревнах трое, курили. Теперь я был учен.
— Кто из вас, ребята, бригадир?
Один поднялся.
— Я буду.
— Надо поговорить с тобой, — сказал я и отвел мужика в сторону. Флаг — все-таки деликатное дело.
— У тебя флаг есть? — выдавил я сквозь зубы шепотом, понимая, что вопрос звучит дико.
Молодой парень, чуть постарше меня, молча осмысливал вопрос. Я уточнил:
— Обыкновенный красный флаг. Взаймы.
Сибиряк что-то смекнул. Почувствовал подвох.
— А тебе зачем?
Я ожидал этот вопрос и боялся его. Люди делом заняты: одни сани весной ладят, другие — дом бригадиру, а я к ним пришел за флагом. Значит, тут зарыта какая-то собака. Начать объяснять — день рождения вождя, — спохватится и не даст: сам от греха повесит.
Я неопределенно протянул:
— Да так… Надо, — и сделал страдальческое лицо: может, подумает — похороны? Сжалится?
— На складе где-то… Были.
— У тебя их сколько?
— А шут его знает…
Бригадир махнул рукой оставшимся мужикам и кивнул мне: «Пошли».
И тут я расслабился. И сказал: так и так, сегодня день рождения Ленина, а мы пионерлагерь строим, нам положен флаг. Детишки, то се. Сам понимаешь!
— Да, конечно. — охал бригадир, — как я забыл! Надо флаг. И нам надо!
Подошли. Бригадир открыл амбарный замок сплющенным гвоздем. В амбаре за сваленным хламом он нашел суковатую палку с накрученной полинявшей материей.
Развернул, посмотрел на флаг, снова свернул и сказал:
— На правление повешу, однако…
Я побрел назад, к дому Степана. Мимо тащились по мокрому снегу сани. Рядом с лошадью, придерживая вожжи, шла худая и изможденная, угасшая шорка. Из помятой железной бочки в санях через неровную дыру выплескивалась вода.
— Привет, водовозка! — поздоровался весело я с шоркой. — Здорово, говорю, шофер!
— А-а… Здорово, здорово! — шорка не выговаривала «д», получалось: «Старово, старово».
— Ну, как? Все возишь водичку из реки?
— Ага, вожу! — она и «г» не выговаривала. Выходило: «Ака». — Надо деньги зарабатывать!
Ох, совсем плохая шорка: «б» у нее тоже не получалось: «Ната теньки зарапатывать». Я не сразу научился понимать шорцев.
— Сколько же зарабатываешь?
— Да маленько. Рублей пятьдесят.
— Не шибко.
— Я еще пенсию получаю на ребенка за мужа. Двадцать восемь рублей.
— Так ты, значит, не водовозка, а вдовушка?
— Ага.
— На твоей кобыле много не заработаешь. Отчего она у тебя такая худая?
— Сена не дают. Всю зиму по четыре килограмма в день. Бригадир говорит, директор приказал: «Пусть подыхает, лишь бы телята ели». А я думаю, каждой скотине надо поровну. Кобыла до лета упадет. Много работы.
— Сколько раз в день на реку ездишь?
— Раз двенадцать.
— А сколько ведер вмещается?
— Тридцать. Обратно пешком иду. Она со мной упадет.
— Да ты вроде не тяжелая, — сказал я.
— Да. Тоже худая стала. Легкая, как мышонок. Но ей тяжело.
— Ты с дочкой живешь?
— Ага, у родных. Все никак не построюсь. Сруб три года стоит недорубленный. Людей надо нанимать, лес пилить. Много дела надо делать, а денег нет. Вот накоплю, тогда дострою.
— Тогда и жить некогда будет, в срубе-то!
— Это верно, — улыбнулась шорка.
Отдохнувшая лошадь потащила сани, как мне показалось, резвее. Мысль порасспросить эту женщину о куске красной материи показалась мне дикой.
Да, глупая затея, думал я, и время потерял. Хорошо, что никому не сказал, зачем ушел. Посмеялись бы.
По пути на работу — время было уже к обеду — повернул домой, к избе Степана. Чаю попью, решил я.
А дома оказался сам Степан.
— Ты где пропадал? — спросил он обеспокоенно. — Случилось что?
Я растерялся и вдруг рассказал Степану о своей затее. О походе к бригадиру, о палке с флагом, о том, что он мне флага не дал.
— Понятное дело, — серьезно сказал Степан.
За занавеской погромыхивала ухватами Зинаида.
— Мать! — позвал Степан. — Где моя рубаха красная?
— В сундуке! Где же ей быть, — отозвалась Зинаида.
— Иди-ка сюды, — позвал Степан. — Достань!
Поворошив в утробе сундука, Зинаида вытянула мятую красную, в белый горошек, Степанову рубашку.
— Ты не сомневайся, — сказал Степан мне. — Не вшивая! Стирана, одевана, полиняла маленько от пота. Но ничего! На-ка, — повернулся Степан к Зинаиде. — Скрои!
Ну и мужик, подумал я. Железный старикан!
Я обрадовался, как ребенок. И ради чего все это, уже не имело значения.
Долго ли скроить из рубахи флаг? Не наоборот же!
Через двадцать минут, пока обедали, все было готово.
Когда подошли к рабочей будке, из нее, как сонные котята, выползали монтажники. Закончился перекур с дремотой.
Узнав, в чем дело, Гордиенко вызвался лезть на елку.
Ее облюбовали, и он полез.
Бригада стояла внизу, люди смотрели на флажок на зеленой еловой макушке. И так-то небольшой, он на такой высоте казался и вовсе крошечным.
Смотрели бессмысленно.
Камбала тоже смотрел одним глазом, другого у него не было.
— Дураки, — произнес он. — Рубаху испортили.
А утром на следующий день приехал Бенюх, привез хлеб и письма.
Походил туда-сюда мрачный. Собрал бригаду, объявил, что не хватает трех рулонов толи. Послали за шорцем Иваном, сторожем. Тот прибежал, испуганный.
Бенюх направил на шорца взгляд из-под лохматых бровей, и тот задрожал и замотал головой. Прораб без труда выяснил, что ночью дед замерз и ушел из будки спать к своей бабке.
— Продал? — допытывался Бенюх.
— Не продавал я! — клялся дед.
— Сколько было рулонов?
— Не знаю. Не считал.
Все стояли рядом, посмеивались: «Нарочно не считал!» Было весело: кому она нужна, толь-то. Этого рубероида, если надо, еще привезут со стройки, тысячи рулонов! И было просто смешно. Забавно: «Надо же? Дед пропил».
— Бабке-то поднес? — смеялся Сашка-блатной и хлопал шорца по плечу, подмигивая.
Наконец, Бенюх сказал:
— Садись в машину, едем искать.
Через час они вернулись какие-то странные. Оказалось, что толь сперли двое: второй бульдозерист по имени Слава, который возил с собой в кабине книжки, учился где-то, и голубоглазый моторист с дизеля, у него была улыбка киноактера и красивые, чуть скошенные зубы, ну просто американский ковбой.
Сперли и продали, конечно, Агнюшке, у которой квартировали. За самогон.
«Его-то мы и пили в будке накануне», — отметил я мысленно. И решил, что Блатной, конечно, знал об этом. Да и Камбала, пожалуй, был в курсе.
Бенюх кипел, как медный самовар. Раскраснелся. Расстегнул полушубок, распарился.
Его кузнецкстроевское нутро бушевало. Но не судить же за три рулона.
Плюнул, отматерил. Сказал, что вычтет из зарплаты. На этом инцидент был исчерпан.
«Славно мы отметили день рождения вождя, — пробормотал я себе под нос. — Простенько и со вкусом».
— Вы что, Лушин? — спросил Бенюх. — Хотите что-то сказать? Вам писем нет. Не передавали. Пишут!
Но даже если бы Ева написала, письмо бы не добралось: вскрывшаяся речушка, которую подо льдом и снегом едва замечали, превратилась в свирепую тигрицу. Бенюх в последний момент успел выскочить из ловушки, и теперь его не дождешься целый месяц. Со всех сторон в речку обрушивались потоки талых вод. Захлебываясь от восторга, она несла их в Томь, а та — в Обь. И щепки, которые, развлекаясь, я бросал в воду, могли запросто оказаться в Ледовитом океане. Это будило воображение.
Но проза жизни со всей прямотой напоминала, что пуповина оборвалась и стройка, которую люди столько раз всуе упоминали, теперь недосягаема. Я мог сколько угодно наслаждаться красотой меняющейся тайги, вот только резервы таяли. Пора было позаботиться о пропитании.
