Владимир Глотов - Оглянись. Жизнь как роман
— Мог… Но, вообще-то, не мог. Мы быка купили. А куда с быком на самолет!
— Каким быком? Откуда в лагере для военнопленных бык?
— У немцев купили. Ходили за ним в их деревню. Я, правда, не ходил, пятнадцатый день не вставал, лежал в лагере. Ребята ходили, через старосту договорились с хозяином. Тот сперва не хотел продавать, а староста ему говорит: «Бери марки, пока дают. А то и так быка заберут. Их победа». Но мы по-честному, купили. За сколько сказал… А бык ха-ароший был! Зда-аровый! Сытый. Наш, наверное, угнанный. У немцев больше рябые, а этот красного цвета… Куда же мы в Америку с быком? Мы его на мясо. Подхарчились — да домой.
— Как тебе американцы?
— Ничего… Не пойму только, почему они такой белый хлеб едят. Страсть белый! И нет у них этого порядку: офицеры отдельно, солдаты отдельно. Все вместе садуть за стол и давай!
— Так у них демократия!
— А у нас чево?
— У нас? У нас — сам знаешь.
— Да-а, — протянул Степан. — Глаза людям глиной-то не замажешь… Однако пора нам, Андрей, в обратный путь. Солнце поднимается.
Когда подходили к дому, услышали звук работающего дизеля и вскоре увидели трактор, он тащил сено Агнюшке во двор.
В кабине сидели двое: бульдозерист Сашка-блатной и молчаливый моторист.
Вчера по случаю отсутствия Бенюха засиделись в будке, только что отстроенной, раздавили две бутылки. Где достали? Я решил: у той же Агнюшки. Сидели в полутьме, травили баланду. Степан ушел домой, а я задержался, слушал, как Блатной рассказывал о своем очередном приключении. Врал, конечно, но складно.
— Сперва мы с ней поболтали, — докладывал Сашка. — Я говорю: «Что-то я вас тут не видел…» А сам молчу, что мы две недели назад приехали. Потом говорю: «Что-то я замерз. Полезли в кабину погреемся». Она мнется, а я тащу. Она говорит: «Там грязно». А я говорю: «Чисто». Мне бы ее только в бульдозер затащить, там я ее прижму — куда денется?
— Ну-у? — не выдержал нетерпеливый хохол Гордиенко, сам большой специалист в таких делах.
— Посадил в кабину, как положено.
— И что? Что ты тянешь-то?
— Я не тяну, я рассказываю… Сидим, трепемся. Она мне про школу рассказывает. В седьмом классе учится или в восьмом. А я не могу, мне молоденькой охота!
— Ну, а дальше? — Гордиенко ерзал, сидя у стены по-турецки.
— Дальше все по уму было… Потом она заспешила. Я ей говорю: «Хочешь, провожу?» Она отвечает: «Меня мать убьет!» Ну тогда, говорю, давай беги!
Сашка потянулся, как сытый, довольный жизнью кот, развел руки в стороны, дернул ими, пощупал для чего-то свой живот, потом шею и щеки. Сказал:
— Похудел я тут. Я из лагеря во с какой будкой приехал. Что шея была, что брюхо! За семь лет собачек съел — тыщи! Бригадир мне говорит: «Саня, давай! Только по-шустрому». А сам конвой и охрану на вышках предупредит. Я с собою, как на работу идем, брал грабли. К забору подбежишь, доску ногой выбьешь и ставишь петлю. А след на запретной вспаханной полосе за собой граблями заметаешь. Рядом деревня, собаки, когда мы уходим, по зоне шнырят, в дырки в заборе пролазят. Обратно идем, обязательно собачка есть. Какая еще трепыхается, какая уже задавилась. Тут их — раз! И через забор. А там уже братва ждет, костры жжет. Сразу их в котел.
Я в ужасе спросил:
— И ели?
— Ой, Андрюша! Шибче баранины. Ножку ухватишь — эх! Жирная. Вот у меня морда была, — показал Блатной. — Куды там сейчас… Баб там нет, питание регулярное. Но главное — собачки. Мы даже у начальника лагеря бобика съели. Маленький такой, но жирный был, гад. Начальник лагеря бегал, искал — кто? Кричал: «Узнаю, враз решу!» А что? Запросто! Списали бы потом. Но мы — все по уму, не подкопаешься.
Сашка опять потянулся и вдруг пропел частушку:
— У меня милашка есть,Звать ее Марфеничка.Она девка ничего —Дурочка маленечко!
Гордиенко вскочил, топнул ногой и подхватил:
— У меня милашка — Машка,Машка из Америки.Если Машка мне изменит,Удавлю на венике!
Развеселились. Сашка-блатной и Гордиенко пошли кругом по будке, притоптывая каблуками по свежеструганному полу так, что брызги вылетали из промокших досок. Все повскакали, хохоча. Расступились, прижались к стенам.
Ничего им особенного не надо, удивлялся я, дай только поорать.
Заведенные рассказами на любовную тему, частушки выбирали соответствующие.
— Дуру я свою косуюНа портянке нарисую.Когда буду обувать,Ее буду вспоминать.
Это орал приблатненный Сашка, ударяя об пол валенком в резиновой литой галоше.
Ему отвечал хохол, постукивая франтоватым яловым сапогом:
— Я не буду ей платитьТри рубля с полтиной.Она знала, где гуляла,В саду под малиной.
И чтобы совсем забить конкурента, не дать ему высказаться, сапог Гордиенко застучал интенсивнее, а сам он заорал так, что пара сосулек упала с крыши:
— Я не буду ей платитьТри рубля и трешку.Лучше буду я качатьПацана Сережку!
— Отлично, Володя! — закричал я. — Я всегда считал тебя порядочным человеком. И три рубля сэкономишь, в хозяйстве пригодятся…
— Лушин, не выступай… Мы еще с тобой по шоркам вдарим!
— Нет уж, уволь.
— Брезгуешь?
— Как-то непривычно.
— А есть ха-рошенькие!
— Вы бы поосторожней, кобели! — вмешался Камбала. — За шорок вам головы поотрывают.
— Кто не рискует, — произнес Гордиенко чужую услышанную фразу, — тот не пьет шампанское.
— Тебе только шампанского не хватало. Ведро!
— Кстати, — вспомнил я и, желая сменить тревожную тему разговора, сказал: — Есть повод выпить!
Все оживились, закричали: «Какой?»
— День рождения вождя. Забыли? — произнес я и посмотрел, какое впечатление произвел. — Завтра двадцать второе апреля!
— Правильно, — согласился Сашка-блатной. — У нас в зоне в этот день всегда беседу проводили.
— Ну вот! А вы все про девиц… Приедет Бенюх, может, какую премию даст.
— Деньжата не помешали бы, — мечтательно произнес Пойкин, подав из угла голос.
— Да, — согласился Гордиенко. — У механизаторов калым, а нам взять неоткуда.
— Своровали бы чего-нибудь! — посоветовал Блатной.
— А чего тут своруешь, тут не стройка. А своруешь, так не продашь.
— Ну да, не продашь. Самогонка-то всегда найдется.
— На стройке сегодня флаги вывешивают. Завтра пьянка будет, — вздохнул с грустью Гордиенко. — Конечно, не так, как на май. Но бутылку на двоих возьмут.
— Это кто как, — определил Камбала. — Ваш Костыль каждый день бухой.
— У нас теперь Опанасенко бугрит, Костыля списали, — произнес Гордиенко.
Вот это новость! Я и не слышал об этом.
Спросил:
— Ну и как он, этот Опанасенко?
— Сознательный! Я его спрашиваю: «Ну чем лучше-то стало?» А он мне: «Ты не увидишь, ты все брюхом меряешь». Вот падло! Был бы я у власти, я бы такого первого задавил.
— Потому тебя и не поднимают, — наставительно произнес Камбала. — Тебя еще больше опустить надо.
— Это хрен в зубы. Больше, чем могут они, — Гордиенко вытянул ладони и растопырил пальцы, — не опустят.
Перебранка продолжалась, постепенно затухая. Всегда так: то песни вместе поют, то вдруг полаются. Черта это, что ли, наша, подумал я, ссора всегда сторожит веселье.
И вдруг странная мысль мелькнула у меня.
Да ну, глупость — отмахнулся я. Ребячество!
Да кому это надо? Сашке-уголовнику? Или хохлу Гордиенко? Может, Пойкину, если проснется?
Я подумал: достану-ка я флаг и завтра повешу его на высокую елку.
Идея, конечно, была глуповата. Да и я уже был не тот романтический персонаж, который уезжал с рюкзаком с Казанского вокзала несколько лет назад.
Но что-то в этой затее было привлекательное, мальчишеское. А почему, собственно, не слазить на елку? Это же так интересно.
Ничего не объясняя бригадиру, я попросил отпустить меня с утра часа на два. Сказал: «По личному делу».
Я не представлял, какую задал себе головоломку. Это на Запсибе — километры красной материи. В любом красном уголке общежития — бери сколько хочешь. Можно даже сразу с древком. А то упрешь и бархатное знамя.
Я ходил по деревне, искал хотя бы клочок кумача.
Увидел: двое мужиков мастерили сани для лошади. Подумал: «Есть ли на земле еще место, где весной мужикам делать было бы нечего?»
Сдержал себя, хотя было очень смешно: снег вот-вот сойдет, а они — сани. Подошел, поздоровался. «Кто у вас главный?» — спросил.
— А что такое? — насторожились мужики.
— Мне нужно… — я запнулся. Ну как им объяснить, что мне нужен красный флаг. Такая же нелепость, как и сани в такую пору. «Чем я умнее их?»
