Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать
— Начали?
— Начали!
И начиналось: трах-бах! трах-бах! Издалека послушать — забивали сваи. Со всех концов плавильного участка стягивались болельщики. Дымба, сверкая белоснежной сорочкой, возвышался над всеми, как министр, высоко поднимал ладонь с костяшкой, смотрел на нее — не прогадать бы — и со всего маху опускал на стол.
— Опытный игрок, — говорили в толпе зрителей, — дело знает. А кто это такой?
— Кто его знает. Какой-то начальник.
— Специалист!
— А что, хороший мужик, простой.
Это больше всего нравилось народу, что простой. А тут еще оказалось вдобавок — справедливый: когда он все же изредка проигрывал, то лез под стол без лишних слов, ни разу не сославшись ни на возраст, ни на чистую одежду, а лишь философически вздохнув при этом: «Что ж, любишь кататься, люби и саночки возить». Аккуратно поддерживал брюки на коленях и лез.
Надо было видеть Матюшенку в этот момент. Выпучив глаза, он отчаянно отпихивал всех от Дымбы, крича: «Отойдите, отойдите, я ему сейчас покажу, ох, я ему сейчас покажу!» Вскакивал на стол и прыгал на нем, ударяя изо всех сил ногами, как снежный человек.
Однажды начальник цеха, худой, озабоченный мужчина, пробегая мимо по своим начальницким делам, увидел эту картину как раз в тот момент, когда Дымба под грохот Матюшенкиных ботинок «раком» вылезал из-под стола, и остановился.
— Николай Павлович! Вы ли это? Что вы там делаете?
Дымба выпрямился и опустил по швам руки.
— Да вот, понимаете, я тут с рабочим классом, хе-хе… А что, я вам зачем-нибудь нужен?
— Да нет вроде. — Начальник пожал плечами и побежал дальше. А Дымба расстроился, отряхнул от пыли брюки, надел пиджак и до конца обеда просидел молча, словно утратил к игре всякий интерес. Ровно в гудок он решительно поднялся и сказал хмуро:
— Все, товарищи, обед кончился. Вы что, не слышите? Давай, давай. — И стал отбирать домино у игравших. «Что это с ним, — удивились заливщики, — совсем другой человек стал».
Но уже через день-два Дымба опять был как Дымба: опять играл, опять горячился — «головой надо думать, головой!» — скандалил из-за каждого, по его мнению, «дурного хода»: «Вот не люблю таких людей!» Но иногда среди игры вдруг схватывался, вытягивал, как гусь, шею и опасливо косил по сторонам. Матюшенко заметил: «Ты, Павлович, все равно как крадешь, боишься, что кто-нибудь увидит».
— В самом деле, что я такого делаю? — возмущался Дымба, призывая в свидетели игравших. — Ну, играю и играю, это ведь не запрещено? Не запрещено. Пошли они все к черту!
Народ, в общем, понимал ситуацию. Иногда кто-нибудь отходил от Дымбы на безопасное расстояние и кричал не своим голосом: «Павлович, начальник идет!» Дымба швырял на стол «камни» и изо всех сил вид делал, что он просто так сидит, не играет. А когда утихал смех, искал глазами «мерзавца» и грозил ему кулаком: «Глаз выбью». Поворчит, поворчит и опять за дело: «Чей ход?» — спрашивает.
Закончится обед, по Дымба уже не спешит уходить с участка. В короткие перерывы — один ковш разлили, другой еще не подали на стенд — калякал с заливщиками о том о сем, травил анекдоты. А то вдруг начинал хвастать силой: «Морфлот! Разряд по штанге!» Тут же что-нибудь тяжелое поднимал, какое-нибудь колесо или опоку. Другие, войдя в азарт, тоже пробовали, но куда там, только срамиться рядом с Дымбой. «Ну и здоровый ты мужик, Павлович», — смущенно хвалили. Словом, за какую-нибудь неделю все к нему привыкли, хотя меж собой и посмеивались над его бахвальством и даже откровенной брехней. Он, например, по секрету рассказывал заливщикам, как ездил по путевке в ФРГ и там, в каком-то портовом городе, посетил публичный дом. Не ради спортивного интереса, конечно, а чтобы поглубже изучить тамошнюю жизнь. Но денег у него хватило лишь на то, чтобы посмотреть в предбаннике этого заведения какой-то фильм, так, ничего особенного, а потом его выгнали. «Дурак я, — говорил он, — на те деньги, что с меня за кино содрали, можно было нейлоновую рубаху купить или еще что, а я…»
— Так когда ж тебе все-таки дадут должность? — время от времени спрашивал Дымбу Матюшенко.
— Что ты ко мне пристал — должность, должность! — отмахивался тот. — Дадут, не бойся.
— Да я и не боюсь, а все-таки интересно.
— Что это тебя так волнует?
— А то, — объяснил как-то Матюшенко, — что вот ты вроде свой-свой, и пиво с нами пьешь, и все наши секреты знаешь, а потом тебя поставят начальником цеха или еще кем, и ты нас возьмешь за шкирку. А может, тебя даже директором поставят, а, Павлович? Фигура у тебя подходящая…
На что Дымба почти серьезно сказал:
— Ну, директором, не директором, это нереально, а вот заместителем, что ж, я не против. Заместителем я не против, хорошая должность. — Но потом что-то прикинул в уме и вздохнул: — Нет, заместителя не дадут, это точно, в моем положении… Цех дадут, не больше. Любишь кататься, люби и саночки возить.
— Какой цех? — переглянулись заливщики.
— А все равно какой, может и ваш. Мне уже предлагали. Впрочем, начальству это видней.
Больше его заливщики ни о чем не спрашивали, но по своим каналам стали выяснять: кто же такой в конце концов их новый приятель. Странно, но никто этого толком не мог сказать, ни мастера, ни начальник смены. Все только плечами пожимали: какой-то варяг, ждет места. Не помогла и цеховая кассирша Галя Бойко, Тимки Губанова сестра, потому что деньги Дымба получал в кассе заводоуправления, а кем был оформлен и какая у него зарплата, она не знала. Мало ли кем могут оформить человека. К примеру, вся футбольная команда, игравшая в классе «Б», числилась на заводе ведущими инженерами; художник, что лозунги и плакаты писал, — сварщиком, а бывший замдиректора, пенсионер, — слесарем, хотя сидел дремал в отделе металлурга. Кто-то пустил слух, что был Дымба раньше директором обувной фабрики, проштрафился и его сняли, а еще раньше тоже заведовал чем-то таким, Дворцом культуры или мясокомбинатом. Но точно этого никто не знал, может, правда, а может, так трепали.
На собраниях и летучках Дымба садился рядом с начальником и записывал все, о чем тот говорил, словно собирался учить на память. Иногда начальник просил его кому-нибудь помочь. «Вот Николай Павлович вам поможет, — говорил он мастерам Харченко или Иванову, на участках которых намечался прорыв. — У Николая Павловича большой опыт, людей он знает». Говорил вежливо, но при этом смотрел на Харченко или Иванова без всякого выражения.
— Да, да, я помогу, — отвечал важно Дымба, — мы обеспечим формовку (заливку, обрубку и т. д.), не сомневайтесь.
И застегивал пиджак на все пуговицы.
Как он помогал? Да как… Скажем, бросали его в прорыв: посадили в вагранке «козла», и человек пять добровольцев со всего цеха за отгул и десять рублей наличными подрядились его тащить. Опускаются в нутро вагранки, в неостывшую еще вертикальную трубу. Режут «козла» автогеном, бьют кувалдами, ломами. «Козел» — тонны три. На колошнике стоит мастер и дергает тельфером «козла» наверх. А за спиной мастера стоит Дымба и то и дело спрашивает: «Ну, скоро они там, уже два часа стоит вагранка».
Вылезут рабочие наверх отдохнуть — в пыли, в саже, как шахтеры, и у них Дымба спрашивает: «Ну как, получается что-нибудь? Уже три часа стоит вагранка. Скоро вытащите „козла"?»
— Получается, — скажет кто-нибудь, — скоро вытянем, куда он денется.
Дымба бежит к телефону, звонит начальнику и докладывает: «Анатолий Иванович? Не волнуйтесь, у нас уже получается».
А «козел» сидит мертво. В вагранке тесно, жарко, пот заливает глаза. Опять отдыхают добровольцы. А у Дымбы уже терпения не хватает, он уже два или три раза доложил «у нас получается», «козел» ни с места, а люди сидят курят. Смотрит озабоченно на часы: «Сколько можно курить, товарищи, пятый час стоит вагранка. А ну кончай». И подталкивает в спины.
Таких помощников кто любит… Случалось, какой-нибудь вконец уставший доброволец пошлет Дымбу подальше и продолжает курить, сгорбив плечи. Дымба обижался: «Как же так, товарищи? Я за это отвечаю, меня ведь спрашивают: когда пустите вагранку, когда пустите вагранку».
— Вот лезь сам и пускай! — говорили ему.
И что вы думаете — Дымба лез. Как без разговоров под стол лазил, так и в вагранку: снимал костюм, переодевался в чью-нибудь спецовку, брал кувалду. «А что вы думаете, и полезу, и полезу, подумаешь…» — обиженно сопел.
Его начинали отговаривать: «Да не надо, Павлович, мы же просто так сказали, ну, пошутили, ну, бывает, не со зла ведь, вы и права не имеете такого, в вагранку лезть — технику безопасности не проходили, кто за вас будет отвечать?»
— Отойдите от меня! — кричал Дымба, свирепо поводя плечами. — Что ж вы думаете, и полезу. Отойдите!
От него отстранялись, и он по лестнице спускался вниз.
— Я вам покажу, как надо работать!
И в самом деле показывал: не вылезал из вагранки дольше всех, а вылезет — мокрый, грязный, и садится вместе со всеми курить. Ему уважительно подносят спичку.
